***
Эйкс Джейегор Как и ожидал Джейегор, дорога вышла отвратительной; дело было совсем не в валирийском тракте – ехать по ровному чёрному камню было до глупого приятно. Однако унылые пейзажи сухих каменистых равнин по обе стороны от него совсем не походили на поля и рощи Апельсинового берега и окрестностей Волантиса; взгляд волей-неволей искал хоть какой-нибудь водный ориентир, к которому привыкают все обитатели берегов великой Ройны, но не находил его. От холодного ветра, носящегося вокруг пылевыми дьяволами и не знавшего препятствий, было невозможно укрыться. Попутчики его тоже не доставляли удовольствия. Мейерис казался до отвратительного довольным жизнью; для него это было большим приключением; мальчишке было наплевать на то, что старший брат фактически был вынужден бежать из города, опасаясь за свою жизнь, обвинённый в том, чего он не совершал; должно быть, ещё больше ему было наплевать на то, что Лейгон мёртв, как сама сраная Валирия. Любезный принц-кузен, отмудохав его своим дрыном, невозмутимо забрался на своего дракона и летал туда-сюда, как вольная птица, исследуя дорогу впереди, возвращаясь назад, долетая до моря, что плескалось в полусотне миль от дороги, или забираясь в степи в поисках дичи для своего Вермитора. Бывало, за день они видели лишь крылатую тень, скользившую над ними в вышине, но, как правило, Эйгон прилетал вечером, поспевая к ужину. Оправдывалось это тем, что он единственный мог следить за тем, чтобы родня Лейгона не вздумала отомстить за то, чего Джейегор не делал, и не послала по его следу убийц. Первые пару дней Джейегору не хотелось с ним разговаривать. То, что он трахал их сестру не давало принцу права учить его, сына триарха, жизни; в конце концов, он ведь всего на год старше его самого! Что он мог такого знать о жизни, чего не познал ещё сам Джейегор? Но играть в молчанку постоянно не получилось; в какой-то момент Эйгон принёс очередное известие, что погони за ними нет, и возведённая молодым эйксом нерушимая стена поддалась, треснула, и Джейегор не заметил, как уже беседовал с кузеном, почти как раньше. Ещё через несколько дней, когда они проходили мимо очередных руин разорённого и брошенного города, Эйгон соблаговолил спуститься к ним с небес и обследовать развалины вместе. В пыльных остовах дворцов и башен, среди завалов рухнувших мостов не было ничего примечательного, но кузен с Мейерисом потратили несколько часов, кружа по городу, споря о чём-то своём, книгочейском, а Джейегор с Деннисом плелись за ними следом. — Какого Пекла его потянуло сюда? — пробурчал эйкс, отпинывая булыжник с дороги. — В руины, милорд? — переспросил рыцарь на андальском, хотя сам Джейегор заговорил по-волантийски. Язык Семи Королевств он, разумеется, знал – мать в детстве говорила с ними и на общем языке, и на волантийском; так продолжалось до тех пор, пока её не избрали триархом; после этого в их семье на андальский переходили очень редко, когда надо было посекретничать в присутствии рабов. — И в чёртовы руины, и в чёртов Эссос, — Джейегор сам не заметил, как поддержал беседу на вестеросском. — Будь я безногим, я бы уж с тоски помер. — Принц Эйгон очень упрям и хочет жить, причём хочет жить хорошо и интересно. — И семья его в этом поддерживает? — Конечно. Братья любят его, — убеждённо сказал рыцарь. — Я тоже люблю брата, но иногда мне хочется свернуть ему шею. Это ни о чём не говорит. — Так вы спрашиваете про его семью или про то, как он оказался в Эссосе? Какой-то бессмысленный разговор, с лёгким раздражением подумал Джейегор, понимая, что во многом он стал бессмысленным из-за него самого; но всё же бросать его не хотелось, и эйкс, немного подумав, выбрал тему: — Про семью. Он рассказывал про Таргариенов, но… — Хотите услышать, как это выглядит со стороны? — улыбнулся сир Деннис. — Да. — Что ж, это не сложно. Его Милость немного похож на принца Эйгона, он добр и заботится о семье. Именно о семье, а не о королевском доме. О последнем, впрочем, тоже, но он не забывает, что его семья – это не только принцы, принцессы и драконьи всадники, а его братья, дочь, кузина… Простите, милорд, я плохо объясняю. — Я тебя понял, — кивнул Джейегор. — Король Визерис – образцовый отец семейства? — Что-то вроде того, милорд. Принц Деймон чем-то похож на вас. — Да, Эйгон говорил, что он такой же непутёвый. — Не самое точное описание. Принц Деймон – воин. Как и вы, милорд. — Я ни разу не был в битве, — признался эйкс; с чего бы это он так разоткровенничался с полуандалом? — Только тренировочные бои. Не думаю, что это считается. — Быть воином – это не только рубить врагов, милорд, — пояснил вестеросец. — Настоящий воин не боится бросить вызов и не боится его принять. Разумеется, он должен понимать, когда это стоит делать, а когда нет… — С этим у меня проблемы, — невесело усмехнулся Джейегор. — Вы молоды, милорд. Как говорят в Цитадели, этот порок свойственен всем, но от него быстро излечиваются. — Можно подумать, ты сам старик! — Нет, милорд, но я вдоволь их наслушался, — усмехнулся рыцарь и замолчал. Они присели на обломок колонны, наблюдая, как Эйгон и Мейерис осматривают постамент какой-то разрушенной статуи; единственное, что сохранилось от неё – ноги до колен – указывало на то, что скульптура хотя бы изображала человека, но Джейегор не был до конца уверен – с валирийцев бы сталось прилепить вместо головы морду дракона. Рыцарь пару раз вздохнул, словно не решаясь о чём-то спросить или сказать, но эйкс предпочёл сделать вид, что ничего не заметил. Вскоре книгочеям-занудам надоели руины, а Эйгон вдобавок перетрудил увечную ногу, шатаясь по не самой лучшей для его прогулок земле, и они вернулись на валирийский тракт к ожидавшим их рабам. Ночью Джейегору опять снились те проклятые гонки. Выпивка была способом сбежать не только от кошмарной реальности днём, но и от кошмарных снов ночью; когда вином по приказу кузена напоили бесплодную землю, а не его, Джейегор снова попрощался со спокойствием. В этот раз он снова вёл свою колесницу по Чёрным Стенам, только на этот раз нахлёстывал лошадей так, будто от этого зависел не только результат гонки, а сама его жизнь. Сердце сжималось от страха, а он не знал почему. Когда эйкс набрался храбрости и обернулся, то увидел, что его почти догнала красная колесница, которой правил Лейгон. Вот только красным экипаж был не от краски, а от крови, сочившейся между досок, а возничий выглядел в точности так, каким его нашли после падения с Чёрных Стен: переломанным, с торчащими осколками костей, пробившими белую кожу, ничем не напоминавшим человека, с которым Джейегор провёл юношеские годы. От охватившего его ужаса эйкс закричал во сне и закричал наяву, сев в постели, влажной от пробившего его пота, хотя зимняя ночь была прохладна, а жаровня давно остыла. Походный шатёр они делили с Мейерисом, но брат лишь заворчал сквозь сон и перевернулся на другой бок. До самого рассвета Джейегор не сомкнул глаз, боясь вновь увидеть лицо Лейгона, на котором навек застыла гримаса боли и осознания того, что он сейчас умрёт. Ничего ужаснее эйкс ещё не видел. Поутру, пока рабы сворачивали их маленький лагерь, к нему прихромал кузен. Видимо, вчерашние прогулки по руинам не прошли даром и Эйгона мучили боли в ноге; то, что ночью ему тоже не давали покоя свои кошмары, странным образом успокаивало, делало принца более… человечным. — Выглядишь паршиво, — заметил Джейегор. — Ты тоже, — не остался в долгу тот, тяжело облокотившись на свою белую трость. — Мейерис жаловался, что ты ночью кричал. — Мейерис всегда жалуется. Как правило, на меня. Кузен не ответил и продолжил стоять молча. Джейегора это полностью устраивало, он оказался в тени – зимнее эссосское солнце не грело, но светило всё также ярко. — Мёртвые мертвы, Джейегор, — наконец выдал прописную истину Эйгон. — Мёртвых принято оплакивать. — Оплакивать и скорбеть, а не убиваться из-за их смерти. Этой фразой всезнайка окончательно выбесил Джейегора. Вскочив, он схватил кузена за грудки и прошипел в лицо: — Ты его не знал! — Не знал, — признался тот, не предпринимая никаких попыток освободиться. — Лейгон был моим другом, пойми ты! Лучшим другом! Первым другом! Ты знаешь, каково это – заводить друзей среди Старокровных?! Он первым заговорил со мной, когда в меня все тыкали пальцам и звали сыном шлюхи! Ты хоть представляешь, каково это, завести настоящего друга, когда родная мать не помнит, кто твой отец? Не помнит, когда и где ты был зачат: в Лисе или уже в Волантисе?! — Не представляю, — покладисто сказал Эйгон. — Отпусти меня, Джейегор. Эйкс разжал хватку, ожидая, что кузен отшатнётся, убежит, даст сдачи. Но тот, вопреки всему, никуда не сбежал, а только смотрел на него в упор своими яркими зелёными глазами. — Ты убил своего друга, Джейегор? — Нет! — Тогда ты невиновен в его смерти. — Но… — Ты не виноват, кузен. Прекрати терзать себя и позволь Балериону принять смерть Лейгона. — Откуда ты знаешь про Балериона? — вопрос вырвался непроизвольно – так сильно было удивление. — Никто не говорит с нами о богах Валирии, а с тобой уж точно бы не стали. — Со мной и не стали, — досадливо поморщился кузен и тряхнул головой. — Речь не об этом. Люди умирают, Джейегор, и иногда не в наших силах это предотвратить. Это нужно как-то пережить, просто жить дальше и помнить о покойнике. Это всё, что мы можем для него сделать. Убиваться бессмысленно, к тому же это недостойно нас с тобой. — Наверное, — нехотя буркнул Джейегор. Эйгон улыбнулся и заговорщически подмигнул: — Ну, раз так, то пойдём выберем мне лошадь. — У тебя же дракон есть, зачем тебе лошадь? — с недоумением сказал эйкс. — Я устал мёрзнуть в небесах, — отмахнулся кузен; оба прекрасно понимали, что это неправда, но предпочли сделать вид, что поверили в неё.***
Принц Эйгон Таргариен Мантарис оказался городом душным, несмотря на зиму, и до жуткого похожим на своих жителей – грязным и уродливым. Когда-то это был важный порт в море Вздохов, в который заходили корабли со всего Старого Фригольда, построенный по образцу лучших городов Валирии. Но Рок всё изменил. То, что не разрушили катаклизмы, уничтожили восстания против валирийских чиновников, нашествия иноземцев и войны за наследство павшего Фригольда. Дворцы были разграблены, башни пали, изящные мосты разрушены, удобная гавань заброшена. По воле богов проклятие не затронуло Мантарис и в нём сохранилась жизнь; выжившие освоили несколько кварталов, примыкавших к порту, кое-как восстановив уцелевшие здания за счёт невезучих соседей. В итоге, два века спустя после Рока город представлял собой искажённую версию самого себя. Особняки, в которых раньше жили драконьи владыки, переделанные и перестроенные, стали домами для черни, и теперь вмещали в себя с десяток семей. Нижние окна, как правило были заложены разворованной старой кладкой, а верхние – сильно сужены; никто не заботился внешним видом домов, и теперь от изящной лепнины, ярких изразцов и искуссно выполненных статуй не осталось практически ничего; там, где раньше цвели сады – теперь были разбиты грязные огороды, подобные которым Эйгон видел разве что в Андалосе, и пасся домашний скот; в пересохших фонтанах играли дети и тут же в грязи валялись свиньи. Принц признался себе, что любой другой город не произвёл бы на него такого удручающего впечатления, если бы когда-то он не был валирийским. Первым словом, приходившим ему на ум, при виде того, что стало с Мантарисом, было «святотатство». Если город можно было назвать просто уродливым, или вернее изуродованным, то жители его были монструозны. Столько врождённых увечий Эйгон не видал даже в прозекторской Цитадели, где хранились препарированные уродцы; причем, каким-то образом, эти люди не просто рождались на свет, а продолжали жить! Двухголовые, четверорукие, трёхногие, с чешуёй на теле, безносые, с заячьими губами, со змеиными языками, сросшиеся в утробе близнецы, волосатые, как иббенийцы, высокие, как великаны, маленькие, как грамкины – казалось, любая нелепейшая фантазия природы, любая насмешка богов над человеческим телом нашла здесь своё место. Обитатели Мантариса не пытались скрыть своих увечий; они вели обычную жизнь, которая присуща жителям каждого города: ходили на рынок, за водой, стирали, пасли скотину, играли с детьми, сплетничали. Наблюдая эти обычные для любой местности картины Эйгон с содраганием отмечал, как одна женщина помогала себе лишней рукой снимать бельё с верёвки, как старик, на руке которого было всего два когтистых пальца, ловко потрошил рыбу, как перемигивалась с ребёнком «лишняя» голова его отца. Принц не был брезглив – он видел грязь, видел бедность, видел уродства человеческого тела, но здесь от их сочетания, помноженного на количество, ему становилось жутко. Мантарис ему не нравился. Справедливости ради, Мантарис не нравился никому из его спутников. Кузены, как истинные Старокровные, презирали нечистую кровь, а в том, что кровь горожан была нечиста сомневаться не приходилось, все доказательства были, что называется, налицо, причём весьма часто фигуру речи следовало воспринимать буквально. В дороге Мейерис по секрету и вполголоса признался Эйгону, что иногда за Чёрными Стенами рождаются дети, похожие на мантарисцев, но от них тут же избавляются; все, конечно, понимают, что стало с новорожденным ребёнком почтенной гелы, но, щадя её чувства (ведь это позор!), ведут себя так, будто никакой беременности не было вовсе, а сама мать всего лишь хворала. Деннис же и держался так, будто ожидал, что какая-нибудь третья или четвёртая рука случайного прохожего всадит им нож в спину, и Эйгон был вынужден признать, что поводы для таких опасений были. Вермитора принцу пришлось оставить на окраине – жилые кварталы были застроены столь плотно, что места для подходящего гнездовья в бывшем городе драконьих владык не нашлось; однако сам факт нахождения дракона поблизости вызвал неприязненную реакцию горожан. Следуя тесными улицами Мантариса, Эйгон чувствовал на себе недружелюбные взгляды местных. Простой антипатией и косыми взглядами дело не ограничилось: в первый же день у Мейериса срезали с пояса кошель с золотыми онерами; у одного из трактиров у них попытались увести лошадь (злоумышленика – мальчишку лет тринадцати с красным лицом, с которого лоскутами слезала кожа – удалось остановить лишь после отчаянной борьбы, во время которой он успел покусать одного из рабов); наконец, они с большим трудом смогли найти себе постоялый двор – их владельцы зачастую просто отказывались с ними говорить. Наконец, им удалось найти ночлег хотя бы на первые несколько дней, выложив перед хозяином совершенно неприличную сумму; отсчитывая монеты, Деннис вполголоса ругался на общем, причитая, что на это количество золота на Шёлковой улице можно утонуть в арборском вине и натрахаться до смерти. Но даже за такое более чем щедрое вознаграждение им отвели всего три комнаты – первые две, попросторней и получше обставленные, заняли Эйгон с рыцарем и молодые эйксы, а третью, с одним-единственным окном, отвели рабам, которым как раз хватило места, чтобы лечь вповалку. В самом городе едва ли было на что посмотреть: всё, что могло заинтересовать Эйгона и Мейериса давным-давно разрушили или перестроили, уничтожив то самое наследие, которое искал принц; порт представлял собой вонючую лужу, в которой плавали помои, дохлые рыбы и мантарисские дети – и принц затруднялся сказать, что было противнее. Душными днями, когда даже злой ветер, гулявший в округе, не пробирался в каменный мешок города, кузены перебирались в одну из комнат и вели вялотекущие разговоры ни о чём – всё равно это было лучше, чем шататься по грязным улицам. В одну из таких бесед Мейерис в очередной раз попросил Эйгона рассказать про братьев своей матушки. — Я уже рассказал тебе всё, что только помню и знаю, — удивился принц. — Причём по нескольку раз. Что же ты хочешь услышать? — Не знаю, — признался кузен и, помолчав, добавил. — Наверное, мне просто хочется понять, каково это жить вместе с кучей родни. — Про своих тётушек ты так часто не спрашиваешь, а ведь их было больше. — С точки зрения матушки, внимания заслуживала одна Визерра, — фыркнул Джейегор. — Она даже дочь назвала в её честь. Отгоняя тоску по девушке, Эйгон подумал, что Сейера и её имя использовала, чтобы подгадить отцу и матери, почтив память сестры, такой же беспутной, как и она сама. Между тем, младший кузен, подумав, проговорил: — Видимо, всё дело в том, что мы не знали отца. Джейегор поморщился, как от зубной боли, и отвернулся; видимо, тема для него оставалась больной. Сам Эйгон не раз задавался вопросом того, где же его названный дядя, но спрашивать у кузенов он счёл не правильным, а тётушка от ответа на вопрос увиливала с мастерством истинного политика. Поэтому принц решил предоставить эйксам возможность самим определять, чем с ним делиться, а чем нет, и только вопросительно приподнял бровь: — Вот как? — Посуди сам. Джейегор родился в Волантисе, но, как говорит матушка, только боги знают кто его отец. — За языком следи, — сквозь зубы процедил его старший брат, но Мейерис не обратил на это внимания. — Потом, когда матушка прибрала к рукам бордель своего хозяина, то женила на себе одного из Старокровных. Его звали Даларр Агларис. Якобы он был без ума от её красоты, но я думаю, что дело всё-таки было в её недвижимости – он был младшим из семи сыновей, а Агларисы были не слишком богаты, так что за душой у него было только гражданство Фригольда. Мама отказалась брать его имя, а когда родились мы с сестрой, она назвала нас Таргариенами, а не Агларисами. С Визеррой отец ещё смирился, но когда родился я, они сильно поспорили из-за этого… Он выбежал из её покоев в такой ярости, что наступил на подол собственного плаща и свернул себе шею, упав с лестницы. — Не думаю, что мама горевала, — бросил Джейегор, как оказалось, следивший за рассказом. — Даларр уже успел дать ей всё, что она от него хотела. Гражданство и право жить в Чёрных Стенах. — А как же вы? — склонил голову Эйгон. — Матушка любит нас, — вздохнул Мейерис. — Но она честно призналась, что каждый из нас был для неё неожиданностью. — От плода можно избавиться, — произнёс принц и тут же пожалел о своих словах; оба кузена одинаково скривились. — Нам повезло, — наконец сказал старший кузен. — От других она избавлялась. В этот момент Деннис (да благословят его за это все боги мира) пришёл сообщить, что скоро подадут обед, прервав тем самым ставшую очень неприятной беседу. На следующий день Эйгон решил пойти на поводу у Джейегора, жаждавшего зрелищ, и они вчетвером пошли в бойцовые ямы, однако от увиденного там начинало мутить. На маленькой и тесной арене каменного амфитеатра, диаметром футов в тридцать, в окружении грязной, потной, гогочущей и улюлюкающей толпы кружили вокруг друг друга два абсолютно голых бойца. Первый был жилист, высок и скользок не только потому что был облит маслом с головы до ног, но также и потому что треть его тела покрывала похожая на рыбью чешуя; как и полагалось настоящей «рыбе», воин сжимал в руках длинный зубчатый гарпун. Противник его был почти вровень с ним ростом, но гораздо шире в плечах и напоминал гору мускулов; в руках он сжимал секиру, подозрительно похожую на те, что Эйгон видел у норвосцев, но самое примечательное орудие болталось у него между ног. — Эге, да у него два хера! — присвистнул Джейегор. — Это яйца мотаются, придурок, — поморщился Мейерис. — А ты, я гляжу, всё рассмотрел! — Да иди к дьяволу! Пока братья обменивались любезностями, выясняя постельные предпочтения и вкусы друг друга, бойцы обменялись парой выпадов. — На кого поставишь? — поинтересовался у Денниса Эйгон. — «Гора» давит размерами – если припрёт «рыбу» к стенке, то тому несдобровать. С другой стороны, для «горы» тут тесновато… Не успел он договорить, как «рыба» юркнул вправо, уходя из-под удара секиры, и со всей силы засадил свой гарпун в левую подмышку противника. «Гора» заревел, как раненый зверь, выронил из рук своё оружие и попытался выдернуть «иголку», но тощий боец оказался неожиданно упорным и сильным: отчаянно вереща, он налёг на древко и ещё глубже продвинул гарпун и на всякий случай провернул его. Издав сиплый возглас, «гора» рухнул, как подкошенный. Толпа зрителей разразилась ликуюшим воем. Победитель, недолго мешкая, устроил себе триумф: выдернув гарпун, он руками, на которых, как показалось принцу, мелькнули небольшие когти, разодрал оказавшуюся смертельной рану, выдернул сердце, по размерам ничуть не уступавшее бычьему, и с победным криком поднял его над головой, после чего под вопли беснующихся зрителей стал пожирать его прямо стоя на трупе поверженного врага. Поразительным образом это примирило Джейегора и Мейериса – оба смотрели на кровавое зрелище со смесью ужаса, брезгливости и отвращения. — Что, милорды, у вас так не делают? — спросил рыцарь, подтрунивая над ними. — Нет, — помотал головой младший из кузенов, отчётливо борясь с тошнотой. — В Волантисе бой на арене – это почётно, это традиция, есть правила… — принялся оправдываться перед ними его старший брат. — В конце концов, мы цивилизованные люди… Тем временем «рыба» продолжал своё кровавое и мерзкое торжество. Доев сердце, он стал глумливо потешаться над побеждённым, вытер об него ноги и, приоткрыв квадратную челюсть «горы», помочился прямо в рот. Наконец, «рыба» подобрал оброненную секиру и отчекрыжил ею достоинство врага; зажав в одной руке длинную мошонку, а в другой не менее длинный хер, он стал показушно ими размахивать, изображая бой с воображаемым противником, а потом, раскрутив, по очереди отправил куски плоти зрителям «в подарок». Судя по раздавшимся воплям, толпа осталась довольна. Мейерис всё-таки не сумел совладать с собой, и его вырвало. Впереди сидящий зритель, с виду на удивление нормальный, с руганью подскочил и, шипя на жуткой смеси низких языков, отсел подальше. — Думаю, нам пора, — предположил Эйгон, и все единодушно его в этом поддержали. После этого зрелища кузены до конца дня не могли без содрогания смотреть на еду; принц вполне их понимал, однако пережив войну в Студёном море и бойню на Лорате, воспринял это не так близко к желудку, хотя ради солидарности с родственниками и ограничился лишь самым скудным обедом. Деннис тоже не торопился к столу – с того момента, как они вернулись на постоялый двор, присяжный щит напряжённо мерил шагами комнату, время от времени подходя к окну. — Пожалуйста, не мельтеши, — попросил его Эйгон. — Иначе мне тоже тошно станет. Рыцарь лишь поморщился и прислонился к стене у оконного проёма. — Что ты там высматриваешь? — Боюсь, за нами следят. По спине принца пробежал холодок. Их всё-таки выследили? — Ты уверен? — Нет. — Тогда как ты понял? — Подойтите к окну, но встаньте сбоку, не высовывайтесь, — поманил его к себе Деннис, уступая место. — Видите лавку мясника напротив? — Да какое там мясо, одни кости… Не удивлюсь, если людские. — Возьмите футов на десять вправо. — Ну, пьяница валяется, а на него собака гадит. — Да не в то право, милорд, а в мясницкое! — Точнее выражайтесь, кандидат, — припомнил Эйгон цитадельские деньки. — И что? — И то. Бочки видите? — Вижу. — Там парнишка сидит, ножичком играет. — Думаешь, он? — Думаю, да. Эйгон присмотрелся к мальчугану. Ребёнок как ребёнок. Грязный, оборванный, как и всякое дитё в Мантарисе, с волосатыми родимыми пятнами на лице. — Я заметил, как он шёл за нами в толпе, — продолжил между тем Деннис. — И он сидит там с тех самых пор, как мы вернулись, никуда не уходит и к нему никто не подходит. — Может, ему идти некуда? — предположил Эйгон. Предчувствие дурного, развившееся у него в последнее время, пока молчало, а это само по себе было тревожно; обычно оно проявлялось одновременно с предупреждениями Денниса, но в этот раз показания разошлись, и кому верить принц не знал. В этот самый момент мальчишка ловко соскочил с бочки, на которой гордо восседал, и нырнул в людской поток, вяло текущий по улице, практически сразу растворившись в нём. Почему-то Эйгон не сомневался, что они его больше не увидят. Однако, вняв опасениям присяжного щита, Эйгон предупредил о его подозрениях кузенов, несколько их преуменьшив; Джейегор, разумеется, не поверил – для него проклятая земля Мантариса стала такой же недосягаемой для врага, как когда-то она была для него самого – никто в здравом уме сюда не сунется по собственной воле. Мейерис же, напротив, разнервничался, хотя и старался храбриться, и вечером предложил сменить постоялый двор. — Мы будем искать новый чёртову вечность! — возмутился Деннис. — Милорд, мы с таким трудом нашли эту крысиную нору, отвалили за неё безумное количество денег! Поверьте мне, в другом месте с нас сдерут вдвоё больше! Прикажете озолотить всю эту помойную яму? — А что, денег хватит, — невесело усмехнулся Эйгон, но тут же посерьёзнел. — Сейчас мы точно ничего не найдём, даже за все деньги мира. Завтра пошлём кого-нибудь из рабов искать ночлежку получше, если в этом клоповнике такие вообще есть. Сговорившись на этом, они разошлись спать, условившись держать оружие под рукой и бить тревогу при первых подозрениях, однако вопреки всем ожиданиям ночь прошла спокойно и без происшествий (Эйгону хотелось думать, что их действительно не было, а не они их проспали). Пара рабов отправилась опрашивать хозяев других трактиров и постоялых дворов, ещё пятеро остались стеречь скарб, а трое, во главе со старшим из прислужников тёти Сейеры, должны были сопровождать эйксов в их дневных перемещениях – ходить без сопровождения Деннис посчитал опасным. В уличной толпе умелому убийце легко затеряться и легко убить – вот стоит человек, а вот ему воткнули кинжал под рёбра, и он упал, как перебравший посетитель трактира. Поэтому путешественники решили выйти на день из города, чтобы среди того немногого, что осталось от старого Мантариса, было проще заметить преследователей; кроме того, Эйгону хотелось лишний раз навестить Вермитора, оставшегося в холмах за городом. Каждый день старший из рабов покупал на рынке семь овец или коз (коров и тем более быков в Мантарисе не было) и отводил их на обед дракону; чтобы невольнику не вздумалось перепродавать скот, чтобы не ходить к смертоносному ящеру, а разницу класть в карман, принц пошёл на уловку, объявив, что может общаться с Бронзовым Гневом силой мысли на расстоянии – в конце концов, это было не слишком далеко от правды. Как бы то ни было, хитрость работала: дракон был сыт, а человек – жив. Пока они выбирались из города, окружённые рабами, прокладывающими путь через толпу, Эйгон задумался над тем, что до сих пор никто из имеющих в городе власть не только не пожелал заметить существование дракона поблизости от города, но и не показался перед высокородными гостями – если имя принца из Закатных королевств тут и не имело веса, то о том, кто такие эйксы и Старокровные в Мантарисе должны были знать. Триархия, что правила городом, никак не интересовалась вновь прибывшими: ни архонт, ни двое его помощников-магистров из двух враждующих партий (к которым принадлежали, как выяснилось, «гора» и «рыба») не посылали к ним гонцов, ни требовали явиться и предстать перед ними. Всё это было очень странно для Эйгона, который за всё время своего продолжительного путешествия привык к тому, что правители спешат представиться драконьему всаднику. Поделившись сомнениями с Деннисом, он услышал такой ответ: — Меня это тоже смущает. Я слышал, что местные видели выжженные участки земли, кто-то даже видел Вермитора… — И? — Они считают его появление дурным знаком. Сложно сказать почему. Есть тут те, кто поклоняется силе, уничтожившей Валирию, так они считают, что раз ящер в небе снова летает – пришёл черёд их города. Их пока не особо слушают, как я понял, но то ли ещё будет, если мы тут задержимся… Ситуация и правда становилась неприятной; идя по городу, Эйгон всё время чувствовал на себе косые взгляды, словно обитатели этих трущоб знали, кто он такой и что дракон принадлежит ему, но упрямо заставлял себя держать голову выше, развернуть плечи и идти вперёд, ни на кого не оглядываясь. Если так пойдёт и дальше, то не за горами и бунт этих уродцев. С такими невесёлыми мыслями он вышел вместе со спутниками в холмы, окружавшие руины внешнего города. Вермитор нашёлся в одной из своих лёжек; всаднику дракон обрадовался, а вот большому количеству народа – нет; почувствовав, куда склоняются его предположения, Эйгон рассмеялся, шутливо стукнул его по носу, и сказал: — Daor, hēnkirī īlon sōvī daor. Могучий зверь сменил гнев на милость, но для вида (чтобы остальные не расслаблялись), принялся молотить хвостом по разрушившейся кладке стены, кроша камень в пыль и раскидывая кости, оставшиеся с его трапез. Успокаивать его пришлось Эйгону, отвлекая внимания ласковыми словами и почёсыванием морды; за всей этой процедурой кузены наблюдали с опаской и восхищением. — Он ведёт себя, как собака, — заметил Джейегор. — Скорее, как матушкины коты, — поправил его младший брат. — Ну нихрена ж себе киса, — фыркнул Деннис, и все невольно рассмеялись. Эйгон прислушался к ощущениям Вермитора: та боль в груди, появившаяся после битвы в гавани Лората, хотя и ослабла, но не прошла окончательно. Это не могло не беспокоить – видимо, сведения о способности драконов к регенерации, которые встречались в старых валирийских свитках, найденных принцем что в Вестеросе, что в Эссосе оказались сильно преувеличены. Поразмыслив немного над здоровьем Бронзового Гнева и отношением к ним мантарисцев, Эйгон с сожалением отказался от идеи полетать над городом и, вздохнув, направился в сторону одного из невысоких холмов, окружавших драконье гнездовье; Вермитор с любопытством последовал за ним. Когда-то, по-видимому ещё до Рока, на вершине холма стояло какое-то сооружение; однако и его не пощадили ужасающий катаклизм и последовавшая за ним разруха – какой бы цели раньше не служило здание, ныне от него осталась лишь несколько обтёсанных блоков из чёрной вулканической породы, чем-то похожей на ту, из которой был построен Драконий Камень, окружённых кучей камней поменьше, почти щебёнкой. Подобрав один из них, Эйгон повертел его в руках, рассматривая, как на свету высвечиваются красноватые прожилки. И всё-таки на Драконьей Горе такого не было. — Vestros, tolmiot Lenton Uēpa issa daor, raqiros, — сказал он ящеру и вскрикнул: грани камня оказались бритвенно-острыми, и принц нечаянно порезался. Из рассечённой ладони на холм упало несколько алых капель; оброненный окровавленный булыжник покатится по противоположному отвесному склону холма, обращённому к морю Вздохов. Вермитор с интересом проследил за камнем, а после поднял взгляд на горизонт и протяжно, жалобно заклекотал. Эйгон, почувствовав его напряжение, проследил за тем, куда смотрит дракон, и замер. За исключением Элирии Островной, Мантарис был ближайшим к Валирии сохранившимся городом, и тень Старого Фригольда всегда неотступно присутствовала в его жизни. Красное марево, поднимавшееся над далёкими Четырнадцатью Огнями, узкой полоской тянулось на юге; в ночи оно светилось и тогда облака даже над самим Мантарисом приобретали зловещие кроваво-ржавые оттенки. Местные этой полосы не замечали, приезжие старались не смотреть; сам Эйгон и его спутники сперва чувствовали себя неуютно из-за близости к проклятым землям, но потом острота ощущений отступила на какой-то задний план; тревожность, ощущение некоей неправильности, неестественности никуда не делись – они просто научились с ними жить. Однако в этот раз на южном горизонте творилось что-то новое, необъяснимое, завораживающее и жуткое. Красная полоса туч, обычно едва видимая, стремительно увеличивалась в размерах, расползаясь на глазах, и уже занимала четверть небосвода. Для Эйгона, до того не обращавшего на небо никакого внимания, это стало полной неожиданностью. Клубящиеся красные, бордовые, вишнёвые, кроваво-алые и ржаво-оранжевые тучи тянулись с юга на север, всё прирастая и прирастая. Внезапно утих всякий ветер, опустилась духота, казалось, сам воздух неподвижно замер, недвижимый ничем и никем. Как будто издалека Эйгон услышал приглушённый возглас, исполненный тревоги, – кто это кричал? Деннис? Мейерис? кто-то из рабов? – но он раздался словно через десяток перин и подушек и тут же оборвался. Багровая, сияющая изнутри пелена всё наползала, а принц и его дракон стояли и смотрели на неё, заворожённые её жуткой красотой, единые в порыве этого самоубийственного любования. Сверкнула, расколов небеса пополам, алая молния, и Эйгона поразил гром.