Разве у вас не чешутся обе лопатки?

— Толя, это она идёт? Толя, скажи, что не она! — Вятка, перестань, что ты как ребёнок? Зинаида Николаевна к нам идёт, развернись, ну же! Не безобразничай! — Высокий, худощавый как жердь или корабельная мачта Мариенгоф в экстравагантном костюме в вертикальную чёрно-белую полоску, удлиняющую его ещё сильнее, и в фетровой серой шляпе, изловив Есенина за локоть, всеми силами старается незаметно удержать его на месте. Сергей, не оставляя попыток податься вперёд, припрыгивает на месте с ноги на ногу, желая уйти, но Анатолий быстро дёргает его на себя, разворачивая лицом к подходящей женщине, весело здоровается с ней. Есенин распахивает руки в приветственном жесте, выворачивается из хватки друга и, подпрыгивая от видимого счастья, идёт навстречу к бывшей жене, мстительно перед этим наступая Анатолию на ногу: — Где эта улица, где этот дом? Где эта барышня, что я влюблён? Напевая романс низким, гулким голосом, Сергей снова легко прыгает, ударяя каблучками в воздухе. Зина улыбается ему, протягивает руки для объятий, но Сергей проворно перехватывает её ладонь, сильно сжимая в рукопожатии, целует самые пальчики и тихо приветствует: — Зиночка, какими здесь судьбами? Ребятишки не с тобой? — Нет, — испуганно и быстро отвечает она, энергично мотая головой. — Но вы можете их увидеть дома. Отца они давно не видели, соскучились за вами. — Приду! Обязательно приду! Вот, сейчас я получу от газет выплату и приду. Только выгони ты этих мамок и нянек. Я с Танюшей нормально говорить не могу! Зина поджимает губы, возникает слишком долгая, рубкая пауза, заостряющая углы города. До Райх не раз доходили слухи, что Есенин хочет детей «украсть». Либо сразу обоих, либо кого-нибудь одного. Сергей очень любит Таню, а потому, стоит ему произнести это имя, и женщина как бы отчаянно трепещет. Зная характер Есенина, она может принять слухи за шутку, но материнская любовь к детям перекрывает разум и логику, оставляя исключительно страх. Может быть, он и не думал, что такая шутка дойдёт до Зинаиды Николаевны. А, может быть, и думал… Отвечает на вопросы о детях она болезненно нехотя, уже думая, как побежит домой, соберёт деньги и действительно срочно отправит в Крым Таню и Колю с тёткой — прятать от Есенина. В доме, в котором квартируют Райх и Мейерхольд, селится много женщин, и каждый слух, доходящий до уха дома — повод для паники. Статистика разводов ничтожно мала, право матери оставаться со своими детьми — новшество, случаи «похищения» отцами своих детей передаются из уст в уста. — Как же я их выгоню? Они квартирантки, — лепечет Зина, бегая глазами по улице, словно в поисках подмоги. Мариенгоф, терпеливо ожидающий Сергея в двух шагах от Зины, не особо понимает её испуганный взгляд. Но неуютно ему безусловно становится и от взгляда, и от заметного напряжения между бывшей семейной парой. Может, стоило Вятку отпустить, и пусть бежал бы. Но что же, совсем бесчеловечно б вышло перед Зиной. — Говорят, ты с новой девушкой сошёлся. — Да, премилейшая особа, — отмахивается Есенин. Ещё с бывшей женой он не заговаривал о шашнях, которые крутит ныне. Снова молчание затягивается, Зина рот открывает, читает позади Сергея надпись — «Музей мебельного мастерства». Есенин измученно вздыхает, говорит что-то на прощание, врёт про то, что опаздывает куда-то и непременно должен быть в этом где-то вовремя. — Зин, ты идёшь? — неспешно выходя из парковой калитки с двумя ребятишками, окликает женщину Мейерхольд. Есенин замирает, останавливаясь на полуслове, щурится внимательней, смотрит с усмешкой в бледное лицо женщины и тихо интересуется: — Не с тобой значит мои дети. С чужим дядьём ходят. С бывшей женой он не может говорить серьёзно, обходит её, смеясь, встаёт напротив Мейерхольда, снимая шляпу. — День добрый, Всеволод Эмильевич. Я пришёл к своей дочери, — здоровается он беззаботно, присаживаясь на корточки и добро улыбается маленькой девочке. — Здесь и сын ваш, Сергей Саныч! Подталкивая мягко Костю в спину, Всеволод заставляет мальчика четырёх лет в белой матроске сделать шаг вперёд. Таня в льняном голубеньком платье с кружевом узнаёт отца по смеющимся глазам и сама пытается улыбнуться. Зинаида подходит к Всеволоду, поднимает сына на руки, прижимая его лицо к собственной груди. Гладит по тёмным волосам. Есенин сына не признаёт, говорит, в его роду тёмных нет. — Мне надо с тобой поговорить, — говорит он с Таней по-взрослому, строго и тихо. Девочка только отступает к матери, хватаясь за её юбку. В глазах Тани не страх, но какой-то долгий детский испуг. Она почти не запоминает, что говорит отец, слова его кажутся какими-то лишними. Сергей интересуется: «Знаешь ли ты, кто я тебе?» Таня кивает, а сама думает только об одном испуганно, как он сейчас уйдёт и её возьмёт Всеволод на руки. Тогда они пойдут дальше по парку, и она увидит с роста маминого друга весь парк и искусственный пруд. Есенин пытается ещё недолго говорить с дочерью, больше о себе. Говорит о том, что скоро уедет из Москвы ненадолго. Пока не знает куда. Возможно, в Ленинград. Требует дать обещание, чтоб она его ждала. Настаивает на том, что она непременно должна его знать, что единственная дочка — его продолжение, обязана сохранить его фамилию. Она ещё прославит Таню во всём союзе. Под конец его длинной сбивчивой тирады девочка не сдерживает слёз и утыкается в юбку матери. Она не может до конца понять все эти страшные, взрослые слова, но сама атмосфера, вмиг севший у отца голос заставляют её расплакаться сильнее. Зина, отдав сына Всеволоду, берёт Таню на руки, окончательно обрывая Есенина. — Сергей, хватит. Я не запрещаю тебе видеться с детьми, приходи, когда будешь в лучшем настроении. Сергей поднимается, оправляя брюки, смотрит на Мейерхольда, качающего чужого ребенка на руках, пытающегося успокоить Таню улыбкой, добрым словом. Ему, человеку с таким тяжёлым лицом, совсем не идёт гримасничество. — Не дастся она тебе. Смотри, чьи глаза у неё! Волосы чьи! Есенины не даются в любовь жидам. — Наполовину она уже еврейка, — спокойно отвечает Всеволод. — Да и сын ваш тоже. Неужели смешение крови в них не даёт вам больше терпимости? Будьте же вы последовательней, Сергей Саныч! То под жидами ходите, то ненавидите их же! Середину найдите! — У нас, русских, нет середины. Либо в рыло, либо ручку пожалуйте, — парирует Сергей, не утруждая себя прощанием. Всеволод раскрывает рот, чтоб с той же ядовитостью ответить, но Сергей теряет всякий интерес. Оборачивается к Мариенгофу, грустно улыбаясь. — Экое шоу посмотрел за бесплатно! — прищёлкивая каблучками ботинок, направляется прочь. Анатолий только быстро расшаркивается с Мейерхольдом и спешит за другом. Долговязый, смешно перебирая ногами, он настигает Есенина у трамвайной остановки. — Куда ты, Вятка? — Уеду. В Ленинград. Соберу вещи и сейчас же в путь. — Есенин замолкает, пожёвывая губу, и добавляет. — Но сначала в общежитие. К Августе, — как бы всё обдумывая, одёргивает пиджак на себе. — Женюсь на ней! Точно. Прямо сейчас возьму и куплю кольцо! — Как?! — Вот так, Толя! Всю квартиру ей хризантемами засыплю, а потом явлюсь, встану на одно колено, поцелую руку и кольцо предложу! — И эту тоже под венец! И тоже на мгновение! — Вскрикивает Мариенгоф со злобой. — Зачем тебе ещё одна?! — Люблю! — Люби хоть чёрта, что же ты всех их под венец тащишь? — Так не могу же я им врать! Раз люблю, значит женюсь! — Но ты ведь весь паспорт себе штампами заляпал! — Такая бумажка не должна быть чистой! — Это же безобразие! — горячится Анатолий. — Ты же только с Айседорой разошёлся, ну куда тебе снова под венец? — Всякому безобразию своё приличие… — отмахивается Есенин. — Вот ты и будешь моим приличием. Живи со своей жёнушкой хоть целый век вместе, а мне не мешай. — Ну хоть перед Богом не греши! Ты же ему обет даёшь. — Даю, — кивает Есенин. — Но врать не могу! — Что же ты, в Бога не веришь больше? Сергей молчит, только пачку сигарет по карманам ищет. — Однако нужно же во что-нибудь верить тебе, Сергун, — вздыхает Толя, подавая ему свою «Красную звезду». — Я верю, что дважды два — четыре, а дважды четыре — восемь. Мариенгоф только хохочет весело: — Хороша вера и хороши догматы! Выходит, значит, что твоя религия — это арифметика? И количество свадеб для тебя есть Бог. Всеблагий? — Всеблагий. Тебе к жене не надо? Мариенгоф раскрывает рот, чтоб возразить. Весёлость с него слетает махом, и только что смеющиеся глаза полнятся какой-то странной не вспыхнувшей злобой. Есенин и раньше его вровень с собой не ставил, а сейчас будто совсем издеваться стал. Совсем его Америка испортила, и водка эта тоже. Спился бы, и дело с концом. — Я тебе не ровня с одной-то женой? — усмехается Анатолий, отступая на шаг. — Экая важная персона ты, Вятка, а нос ещё не дорос до серьёзного брака. Не брачуешься ты, а так, по женитьбам бегаешь. Кто приласкает, к тому и бежишь. А разве любовь это? Отчитанный Сергей не доставляет себе труда обидеться на такое. Входит в подъехавший трамвай, выбрасывая по ветру окурок, и исчезает в набитом до отказа вагоне. Мариенгоф ещё недолго смотрит ему в след. Как было прекрасно, когда первые трамвайные вагоны по чугунным рельсам тянули лошади. Было в этом железном мире что-то природное, а теперь природу в бетон катают, а людей цифрам учат. Все беды простых людей от образования. Над неокрепшими умами властвует наука и голодный закон коммунизма. Закуривая, Анатолий направляется прочь по узким московским улочкам. К жене особо не торопится, поздний май пленяет его свежестью и теплотой. Хочется ещё немного насладиться этой свободой. Волей, не зависящей от новой политики. Между звоном трамвайных гудков, кашлем прохожих девушек и криками дворников, Мариенгоф несказанно рад, свеж и весел. Разваленная Москва после революционного вихря только-только начинает возрождаться. Теперь она дышит по новым законам. Все памятники императорам выкорчевали, новые понаставили. Какие уже из чугуна слили, какие так и стоят из дерева и ждут своего часа. Всему придёт своё время, и Мариенгоф не сомневается, что сегодня время его. — …Он пел, озирая Родные края: «Гренада, Гренада, Гренада моя!»… Напевает Анатолий, раздумывая о покупке квартиры. Вот купит комнаты две, и не в общежитии бывшем вузовском, нет. Настоящий дом с толстыми стенами и без глупого закона об уплотнении. А на окно поставит герань. И всё-то у него будет, как у человека. Жена на кухне, сын на руках, и герань на подоконнике. Ещё бы шторы купить к окну и матрац. Да, вот тогда-то его все признают. Обладателя самого толстого, полосатого матраца на независимых пружинах.

***

Есенин катит на всех парах в душном вагоне, нагретом майским солнцем. Уцепившись за кожаный ремешок, Сергей отсчитывает остановки до Арбатской, выпрыгивает из вагона, взбудораженный, едва ли не на ходу и пешком идёт по Пречистенскому бульвару. Остановившись на Сивцевом Вражке, складывает руки козырьком, чтоб под ярким солнцем рассмотреть окошки розового дома с мезонином. Раньше здесь было общежитие студентов-филологов имени Ломоносова, но, как полагается любому рядовому студенческому общежитию в Москве, дом студентов-филологов давно уже был заселён людьми, имеющими о филологии довольно отдалённое представление. Студенты расползлись. Часть из них окончила курс и разъехалась по назначениям, часть была исключена за академическую неуспеваемость. Именно эта часть, год за годом разрастаясь, образовала в розовом домике нечто среднее между жилтовариществом и феодальным поселением. Тщетно пытались ворваться в общежитие новые студенты. Экс-филологи умело отражали атаки, и вскоре власти на домик махнули рукой. Есенин, поднимаясь по лестнице на второй этаж, чувствует, как, предвкушая радостную встречу, сердце начинает биться о рёбра сильнее. Проходя в совершенно тёмный коридор, Сергей сам себе шепчет: — Свет и воздух. Внезапно, у самого локтя его разносится сбивчивое дыхание. Есенин чуть вздрагивает, но тут же понимает, что звук не коридорный — застенный. Ничего, все комнаты тут выстроены из фанеры. Она, как известно из физики — лучший проводник звука. Прижавшись к одной из стен, он носком нащупывает несгораемый шкаф, о который несколько раз ударялся грудью, приходя сюда впервые. Углы у шкафа острые, синяки неделями не сходили. Многие люди проходят по тёмному коридору к нему на встречу. От них пахнет табаком, водкой, аптекой или суточными щами. В такой темноте можно людей различать только по запаху или тяжести шагов. Его любовь так тяжело никогда не ходит. Не пахнет она и чем-то обычным, таким дурным и низменным. Проходя к винтовой лестнице, Есенин поднимается в мезонин. Большая комната его, как ломтями, разделена фанерными перегородками. Комнаты похожи на пеналы, с тем только различием, что вместо карандашей здесь размещаются люди. Везде пахнет горючим, в каждом пенале обязательно есть примус. Кровать не у всех есть, а примус жизненно необходим каждому уважающему себя советскому гражданину. Доходя до нужной, как ему кажется, двери, Есенин тихо спрашивает: — Августа Леонидовна? Вы здесь? В ответ во всех пяти соседних пеналах завозились и загалдели. — Опять к этой актрисе гости спозаранку пришли! — шепчет женский голос из крайнего пенала. — Да дайте же поспать человеку! — буркает третий пенал. В соседнем радостно шипят. — Это к ней женихи всякие ходят! Всё равно по рукам пойдёт девка. — Есенин двигается к пеналу в желании наподдать обидчикам его неземной любви, как из нужной ему двери высовывается сонное возмущённое личико Августы. Она хватает совсем не ласково Сергея за лацкан пиджака и втаскивает в комнату, возмущённо шепча: — Что вам здесь надо, Сергей Александрович? Есенин открывает рот, чтобы возмутиться или что-то сказать злобно, как слышит за фанерной стеной, за дребезжанием примуса причмокивание. Этот звук его даже с мысли сбивает, и красный, он растерянно смотрит на Миклашевскую. — Они муж и жена, им можно, — поясняет разозлённая девушка. Для неё эти звуки стали уже привычны. Есенин, попавши впервые в её комнатку, с интересом разглядывает жилище, представляющее собой страшное место. В комнате из мебели была только одноместная железная кровать с полосатым матрацем, да сундук где, видимо, находится всё приданное девушки. На этом кончается и сама комнатка. Смущаясь такой бедности, Сергей встаёт перед ней на колени, только сейчас вспоминая про то, что собирался купить кольцо и комнату хризантемами усыпать, но отступать поздно. Стоя на коленях, он целует её бледную ручку и как на духу выпаливает: — Августа Леонидовна, замуж звать вас пришёл! — Ишь, ещё один! — доносится женский голос из крайнего пенала. — Заткнись, стерва! — тут же взбрыкивает Есенин, хватая Августу за руку и поднимается с колен. — Ты кого стервой назвал, щенок?! Августа, успокой своих хамов! — Сколько можно?! С такими соседями после ночной смены не поспишь! Заткнитесь или в жилтоварищество напишу! — подхватывает пенал с другой стороны. Сергей быстро вытягивает девушку из её пенальчика в коридор, расталкивая всех локтями, он зажимает девушку в угол у несгораемого шкафа. Нигде нет покоя от людей. Все слышат всё. Здесь и шепот громче крика. — Одно ваше слово, Гутя, и я заберу вас отсюда! Переедем, если согласитесь, сначала к Мариенгофу. Ненадолго. Потом я сниму нам свои комнаты. У нас будет нормальный дом, свой угол. Августа, миленькая, я же в высший свет вас вытащу! Девушка только губы кривит. — Вы опозорили меня перед Козловыми. Есенин даже не понимает сначала смысл фразы. — Козловы? Что... Гутя... я вас под венец… — Никакого венца! Я же говорила вам, совсем недавно я вышла из отношений. Мне не нужен мужчина. Я вполне самостоятельная женщина! — Я нисколько не умоляю вашей самостоятельности, но послушайте, вы — актриса, я —поэт. Это судьба. Разве вы не верите в судьбу? — Я верю в НЭП. — отрезает Миклашевская. В такой тьме Сергей не может даже увидеть её лица. Неужели она всё это серьёзно говорит? Только присутствие её, угадывающееся по запаху бензина и недовольному сопению, заставляет Сергея трепетать, не устраивая скандала. — Но почему не в меня? — Я люблю ваши стихи, Серёжа, очень. Но вы не мой человек, уж извините, что так прямо. — И это всё? — Простите. Есенин вздыхает. — А могу я вас любить с расстояния? — В этом общежитии нет такого расстояния. — На этой улице? — Нет, Серёжа, простите. — Но в этом городе! Можно вас вместе с Москвой любить? — Москва — это очень маленькое расстояние. — Ленинград?.. Снова нет?.. Ну, позвольте хоть Грузия! С Грузии можно вас любить? Августа упорно молчит, боится взгляд на Сергея поднять. Она только угадывает сильную горячность, нетерпение и какую-то горечь в этой Грузии. Кивает, потом тихо, чтоб только Есенин слышал, соглашается: — Да, но не ближе. Коридор заполняет смех поэта, слышатся его лёгкие, отдаляющиеся, пританцовывающие шаги. — Вот эта улица, вот этот дом! Вот эта женщина, что я влюблён! Смеясь, он выскакивает на улицу и срывается на бешенный бег. Ни туфли его кожаные с набойками, ни молочные брюки совершенно не подходят для галопа, но Сергей, устремлённый своей потерей, норовит исполнить обговоренное. Эта девушка — позднее лето, это буря прощальной, зелёной листвы, она не даёт его сердцу отдыха уже год. По приезде из путешествия по Европе длиною в год, он чувствует себя совершенно уставшим и пустым. Глядя на свою необходимую жену Айседору Дункан, Сергей ощущает только брезгливое отвращение к её возрасту. Любовь к этой женщине случается такой же проходящей. По возвращении в Москву, через друзей он знакомится с прекрасной молодой актрисой Августой Миклашевской. Только она не желает заводить новые знакомства с мужчинами, у неё был горький опыт предыдущих отношений, в нее стреляли, и она чуть не потеряла ребенка, которого Есенин до сих пор не видел. Сергей не сдаётся, месяцами ходит за ней по пятам. Пытался даже незаметно пробраться за кулисы, где его застыдили и отправили в зал. Он караулит Августу у входа в театр порой до глубокой ночи. В конце концов, девушка начинает общаться с Есениным, но по-дружески, как бы он ни старался покорить её сердце. Августа крутит им как хочет. Ей скучно, и они встречаются каждый день, в любое время суток. Гуляют и разговаривают. Она делится с поэтом самым сокровенным, мило общается, берёт за руку, тем самым будто давая надежду на отношения. Но за два месяца таких прогулок Есенину не удаётся поцеловать её даже в щёку. Когда она занята в театре или проводит время с кем-то другим, Сергей следует за ней как тень, ревнует, но ей плевать. Она только сильнее раздражается, старается отодвинуть его любовь как можно дальше. У Есенина с каждым днём всё меньше это походит на мимолётное увлечение, и вот брак. Но и его девушка отвергает. Как бы Сергей ни хорохорился, ни дарил ей множество подарков, ни покупал всё то, что она захочет, воспринимается это как должное, никакой отдачи он не получает. А теперь шанс на её любовь так далёк. Но импульсивный, гонимый эмоциями Есенин втемяшивает себе в голову, что это непременно его маленький ангел и отступать поэт от музы не имеет права. Вот уедет, прямо сейчас вещи соберёт и будет ей письма слать. Мало ли таких ухищрений он уже проводил? В Ленинград хотел, думал о побеге из душной Москвы, а тут — Грузия! Может быть сразу и в Персию махнуть? Вот бы героическую смерть себе сыскал. Ещё и молодой. Какую бы панихиду о нём потянули поэты Москвы и Ленинграда? Только так импульсивно его не выпустят. Это всё же Иран, а с ним у страны Советов очень натянутые отношения. Нет, это надо было бы визу год получать, не меньше. Хотя, если в Грузии всё пойдёт хорошо, может у него и получится вырваться из страны вина и мяса в пустынные горы с постоянной войной? Выбиваясь из сил, Есенин останавливается на мосту, хватается за перила, свешиваясь над рекой и смотря в водную гладь, смеётся. — Прости, Господь. Учудил. В последний раз так. Всё решается так спонтанно, что он старается поспеть за собственной волей, за душой, чей полёт никогда не получается полновесным. Стоит ему о чём-то замечтать, схватиться за идею, как голос разума тут же задаёт тяжёлый вопрос «Оно тебе так надо?». Такие вопросы как гирьки привешиваются к ногам Есенина, и он падает вниз с той завидной скоростью кометы, что по итогу не оставляет за собой ничего. Возвращая дыхание в норму, он снова переходит на бег. В съёмной комнатке быстро собирает все важные вещи в два американских чемодана. Вещи, бумаги, книги, документы — всё летит внутрь небрежными кучами. Потом, по приезде в Грузию разберётся. Смотрит, что есть в холодильнике, кидает нераспечатанную бутылку водки в чемодан и, удостоверившись, что собрано всё важное, застёгивает чемоданы на ремешки. На сколько он едет, пока сам не знает. Неделя? Месяц? Сезон? Познакомится с другими поэтами, это он сможет. Расположит их к себе, даст стихи в их газету и тут же напишет Августе. Пришлёт ей денег и письмо, где распишет подробно их быт, как делал это Толстой, как делал это Достоевский. Из ящика на кухне, из-под газеты, вытягивает все деньги. Примерно три тысячи рублей скопил. Этого хватит на первое время. Рассовывает деньги по карманам и, поднимая чемоданы, направляется на вокзал. Добровольно вступая в битву за любовь, он уверен, что победит.