<27 мая 1924 г. Тифлис — Москва>
Милая, бесконечно любимая Августа Леонидовна! Я по нашему уговору таки уехал в Грузию! Пишу вам прямиком из поезда. Как богата наша природа красотами, а всё меня копирует. Представьте себе, за поездом гнался сейчас жеребёнок! Милая моя Гутя, мне жаль, что вы не со мной, и всё, что остаётся — играть с вами в куртуазную романтику. Но, если вам хочется видеть рядом с собой рыцаря, я готов на подвиги. Посему, одно твоё желание, и я добуду главное сокровище Грузии и преподнесу его тебе лишь для того, чтоб хоть сколько-нибудь осчастливить тебя… Письмо заканчивается ничем. Сергей откладывает его в болезненных думах и спешит на завтрак. Может, что-то ещё успеет поразить его до прибытия в город. Во всяком случае, отправить его он всегда успеет. Оплаченный завтрак в вагоне-ресторане, представляет собой зрелище скудное, совсем не подобающее размашистой душе поэта. Всего пассажирам полагается тарелка с водянистой кашей из пшенной крупы, кружка, в которую по просьбе нальют чая, и кусочек хлеба. — Рожь зернистая, дремлет колосом, словно божий гость, улыбается. Отрывочно вспоминает он Кольцова, желая более достойной трапезы, но уверенно, может даже от сильного утреннего голода, съедает и это. Из вагона-ресторана не выходит долго. Потягивая остывший чай, Есенин смотрит на нетронутую порцию каши перед собой. Её хозяин либо совсем есть не хочет, либо очень верит в людей. Сергей смотрел на эту порцию голодным, задумчивым взглядом, решая, съесть ли её сейчас или подождать ещё немного, чтоб точно быть уверенным, что её хозяин не объявится. Промедление Есенину, как и любому начинающему стратегу, вылезает боком. Напротив него садится священник, и облюбованная каша начинает исчезать в его широком, бордовом рту. Давно Сергей не видел служителей церкви не в мирской одежде, да и вообще не скрывающихся от правосудия. — Как же, — тихо начинает он разговор, отводя взгляд от не доставшейся ему каши. — Вам разве можно в таком теперь? — Я обновленец, потому можно, — кивает добродушно служитель церкви, рукой стирая с редкой рыжей бородёнки кашу, присматривается к Сергею. — Вы мне как будто знакомы, только не припомню, где видеть вас мог. — Возможно, в церкви. Я часто молюсь, — лукавит Есенин от скуки. — Как к вам я могу обращаться? — Отец Фёдор, — широко улыбается ему священник, демонстрируя потемневшие зубы. Простенький деревянный крест на его животе немного съезжает вправо. «И всё же, как церковь не коли, попы все жирные выходят. На каких дармовых кашах так разъесться можно?» — думается Есенину, когда отец Фёдор задаёт ему вопрос, комкая салфетку белыми пальцами: — Так вас как звать? — Сергей, — осторожно отвечает Есенин. Новый знакомец его забавляет чем-то простым в себе, неуловимо детским, хотя старше Сергея он будет, пожалуй, вдвое. — Сер-гий, значит, — повторяет на свой лад священник. — «Ясный», значит. Хорошо! А куда вы, Сер-гий, если не секрет, едете? — В Тифлис. — О как! Далеко же вы. Мне б до Краснодара добраться. Там сейчас собрание всех обновленцев. Знаете, не всё же против нас красным запреты вводить. Мы вот объединимся всей реорганизованной общиной и сами себе выставим порядки. — А не боитесь? — Отчего же бояться? Не тайное общество всё-таки возводим. Разве эти нехристи поймут, что мы изменили, а что оставили? Я вас умоляю, знали бы они христианские порядки, никогда б храмы не рушили, — зажёвывая хлеб и прихлёбывая чай, вдохновенно посвящает отец Фёдор Сергея во все тонкости своего путешествия. — А вы зачем в Грузию? — За сокровищами, — вдруг выпаливает Есенин и поражается своей лжи. Говорить, что едет, чтоб покорить сердце любимой женщины расстоянием, конечно, стыдно, но чтоб за сокровищами! С другой стороны, это куда более рыцарское дело: ехать за драгоценностями и сражаться с ветряными мельницами, нежели ждать, когда позовут обратно. — Как? В Грузии есть сокровища? — А вы не знали? Часть императорской казны туда утекла. Через руки чекистов да бежавших князьков. Всё спрятали в горах Грузии. — В каких? — В горах Давида, — называет Есенин первую гору, которая приходит на ум. К его стыду, с географией Грузии знаком он неважно, потому называет самое популярное, что хоть где-то слышал, и надеется, что поверят. — Клад среди романтиков носит название «Сокровище алого заката», потому что сияет не хуже солнца. Красное пожарище царёвой любви давно таит в себе Тифлис. Пока отец Фёдор переспрашивает и узнаёт всё более несуществующие подробности о совершенно несуществующем сокровище, Сергей утверждается в решении уйти в прозу. Вон, как у него умело сказки для священников плетутся. Насидевшись в вагоне-ресторане, Есенин ещё раз протирает салфеткой сухие губы и, прощаясь с собеседником, отправляется к себе в купе. Ехать ему предстоит ещё полтора дня, что кажется совсем нестерпимым мучением.***
Отец Фёдор тоже возвращается в своё купе. Сходить ему на станции часов через пять, только сердце его не на месте после истории о сокровищах. Смотрясь на себя в зеркало, пожёвывая ус, священник тяжело думает о возможности разбогатеть. Просто так, обнаружив царёвы сокровища. Разве они не национализированы теперь? Почему они должны доставаться какому-то прихожанину? Если уж говорить начистоту, то именно отец Фёдор должен стать обладателем несметных богатств. Это он тридцать лет несёт службу Богу, и именно он должен получить всё, что осталось от «Православия. Самодержавия. Народности». Достав из чемодана клинковую бритву и мыло, отец Фёдор быстрее бежит в туалет обрить бороду и усы, а потом к контроллеру, слёзно упрашивая обменять билет. Доплатив за билет ещё семь рублей, священник спешит к себе в купе и запирается там. Откуда берётся такая прыть у немолодого, полного служителя церкви, неизвестно. Но больные колени больше не беспокоят, желудок не прихватывает. Он весь совершенный юноша готовый к приключениям. Необходимо только известить супругу — первая мысль, вошедшая в его голову после горячных поступков. Вытаскивая стопку листов, которые вёз в Краснодар, чтобы подробно документировать встречу, принимается писать. МФИ-ММА<28 мая 1924 г. Тифлис — Москва>
Дорогая моя матушка, Марья Алексеевна. Пишу тебе прерадостнейшую новость! Представь, голубка моя сизокрылая, что я сейчас узнал! Прихожанин церкви, в которой я раньше служил, ищет сокровища в Грузии! Конечно, я понимаю, что дела церкви должны быть на первом месте. Однако какие миллионы мы упускаем, слушая даже не Бога, а его посредников. Я совершенно серьёзно отношусь к своей службе, дорогая, но с деньгами империи мы сможем купить Ватикан. Представь, сколько каракулевых шапок и цветных платочков я смогу накупить, милая моя. Я привезу тебе Грузию в подарок. Но этот Сергей очень странный человек. Всё на кашу мою поглядывал так, будто украсть хотел. Не удивлюсь, если и о сокровищах этих он узнал через грех. Ох, Марья, говорю тебе, погубит нас эта новая политика партии. Одни бандиты по улицам бродят. Обещаю, привезу нам сокровища и часть на благотворительность пущу. Пока же, сердечно прошу тебя, сдай мою рясу в химчистку, не пожалей двух рублей и продай пиджак брата моего Коли. Он вырос из него давно. Собери копейки с должников и вышли мне, что насобираешь, но не менее двадцати пяти рублей. Телеграфируй их сразу же, иначе в Грузии совсем мне тяжко будет. Целую тебя, мой ангел. Твой Федя. Перечитав письмо и сложив его пополам, отец Фёдор меняет церковные одеяния на людскую одежду. Отыскиваются в его чемодане и рубашка, и брюки, и даже носки почище и поновей. Только теперь приходит понимание к отцу Фёдору, что делает он всё это слишком рано. Езды — полтора дня, а он уже и имидж в горячности сменил, и усы сбрил, а самое главное, как же он теперь перед искателем сокровищ покажется? Его же тут же изобличат. Священник имеет кристальную уверенность, что такая бандитская рожа его в компаньоны не возьмёт. А если и возьмёт, то непременно прирежет, стоит им только найти царские сокровища. Нет, умирать отец Фёдор на таком грандиозном деле не планирует, у него ещё столько планов на эти деньги. Сколько там? Сотни тысяч? Пожалуй. Во всяком случае, не меньше сотни — двух тысяч золотом будет. Романовы жили праздно, но мало. Напоённый мечтами и утренней кашей священник обращает свой взгляд на природу за окном, пытаясь представить, каково ему будет иметь возможность купить всё на свете, отец Фёдор засыпает, склоняя голову на накрахмаленный воротничок рубашки. Оставшиеся полтора дня для него проходят в голодных муках. На обед, ужин и следующий завтрак он прийти не может. Доходя до вагона-ресторана, останавливается у дверей и смотрит на русые вихры нового знакомого. Он сидит к священнику спиной, но отец Фёдор уже ясно видит, как тот с хищным оскалом крадёт его еду или ждёт самого священника, чтоб если не взять в долю, то точно убить. Сергей сидит в вагоне-ресторане до последнего посетителя и уходит неспешно. В итоге, отцу Фёдору так и не удаётся поесть. Выскакивая на платформу Тифлиса, поражённый жарой и голодом, священник спешит за едой. Но вместо хоть сколько-нибудь вкусной лепёшки, на вокзале предлагают охлаждённый Нарзан.***
Есенин долго пытался найти священника, чтоб извиниться перед ним за глупую ложь, но в вагоне-ресторане он больше не появлялся. А когда проехали Краснодар, Сергей стал просто от скуки засиживаться с людьми, ковыряя то холодный суп, то недоваренную кашу. И всё-таки с обществом было куда веселее. Особенно понравилась ему девушка за соседним столиком. Ехала она, по всей видимости, с мужем. Русые, отдающие в рыжину волосы заплетены в две косы. Легкое платье в красную клетку, а на губах морковного цвета помада. Зачем поутру она красила их, зная, что надо идти на завтрак — Есенин не знал. Однако забавно ему было наблюдать за тем, как, цепляя жемчужными зубами кашу с ложки, она в отражении окна проверяла, не стёрлась ли помада. Примечательно в ней было то, что говорила она от силы слов тридцать. И этого запаса хватало ей, чтоб выразить своё отношение буквально ко всему. Муж её, юноша менее одарённый, кажется, знал наизусть словарь Даля, но никак не мог пересилить супругу красноречием. — Смотрите, Софочка, какая местность, цветники какие! Знаете, этим путём ведь белые бежали! Мне товарищ Васенцов рассказывал, как гнал их с лопатой. — Ужас! — отвечала визгливо Софочка и снова цепляла зубами кашу. — А вот вы знаете, милая моя, — пытался одолеть её юноша. — Вот мы с тобой люди передовые, за революцию, за большевизм, но отец ли нам Ленин? Софочка, Ленин тебе отец? Софочка цокнула и, яро кивнув, протянула — Мус-с-чина! Это у неё означало крайний восторг и безграничную любовь и трепет. Так, помучив жену ещё десятком вопросов, на которые она честно отвечала «Ужас», «Мусчина», «Ну-ну» и «Ах!», юноша успокоился и предложил продолжить их увлекательную беседу в купе. «А всё-таки гениальную девушку встретил!» — думает Есенин, сходя с поезда в объятия жаркого Тифлисского солнца. Надо поймать машину и расположиться в ближайшем отеле. Хорошо тут, плохо, что он один. Совсем никого не предупредив, приехал. Надо было хоть сообществу поэтов Грузии сообщить о своём приезде. Ничего, лично зайдёт и заявит о себе. Устроит несколько литературных вечеров, но сначала надо найти отель. Не с чемоданами же носиться по всей Грузии. Пекло такое — страх! А вокруг, от мощённых площадей города поднимаются горы. Именно ими Грузия ограждает себя от России, и именно через ущелье в горах сюда приезжают туристы. На вокзале ему сразу же удаётся отправить письмо телеграммой. Наклеив больше марок, чем требуется, Есенин в чувствах целует письмо и выходит на площадь. Там, поймав жестом желтобортное такси, Сергей лишь просит: — В хороший отель, товарищ. Махнув рукой, Есенин достаёт из кармана пачку «Сафо». В ней сиротливо катается одна единственная сигарета. «Нет, так дело не пойдёт» — Но сначала остановите у ближайшего табачного, очень прошу. Начинать любовные боления по девушке без хорошего табаку — положительно невозможное занятие!