Разве у вас не чешутся обе лопатки?

В эту ночь поэты не спят. Да и до того ли теперь? В маленьком редакторском кабинете с коричневыми обоями расцветает любовь. Прорастая из небрежно сорванной ветки берёзы, она скользит сережками по полу, оплетает невидимыми нитями стол со сбитым на углах лаком, шкафы-купе с документальными отчётами, проносится мимо портрета Феликса Дзержинского, спрятанного главредом под диван, мимо принесённого скелета и гнездится в руках, сцеплённых вместе. На одном диване они так и не могут улечься. Там и для одного места критично мало. Володя двигается как может, вжимается в стенку, укладывает Серёжу на себя. Потом и вовсе предлагает оставить диван на кого-то одного, намереваясь уложить Есенина, но тот взбрыкивает, хватая его за руку, прижимается к груди и так замирает в неудобном для двоих положении. Слушая спешное, сбивчивое бормотание сердца, чеканит: — Либо вместе, либо никто. — Коллективист ты однако, Сергун. — Скоро все такими будем. Как наступит мировая революция, так всё изменится. Возможно, нам не придётся стыдиться и нас самих. Маяковский улыбается, целует его в щёки; мягкие, они от каждого поцелуя горячеют. — Конечно не придётся. Нам ли пламени бояться? Сергей тихо смеётся, садясь удобнее на диване, жестом манит Владимира к себе. Как только он усаживается на краешке, кладёт его голову на плечо. Целует в колючие жёсткие волосы, поглаживая по щетинистой щеке. Ему нравится такая грань Маяковского. Нескандалистый, нежный, он лежит, посапывая. В молчании обретая большую любовь друг к другу, переплетая пальцы, они долго сидят так, боясь пошевелиться и нарушить то хрупкое ночное очарование. — Вот бы это мгновение никогда не кончалось. Я не хочу знать, что впереди. Если бы мы навсегда застыли в этой позе, если бы стали статуями, как в мифах, я бы не стал желать большего, — усмехается Есенин, а у самого скулы сводит от накатывающей безысходности. — Тогда ты пропустишь всё прекрасное, связанное с нами. — Будет ли что-то лучше этого мгновения? Владимир поджимает губы, поднимая голову. Он не знает и ни в чём не может быть уверен. Их жизнь — такой ничтожный миг, собранный из тысячи таких мгновений. Оброненные между зевот, они никогда не представляли ценности, и даже сейчас, когда кажется, что лучше не будет, они утрачивают этот миг, стоит Есенину первому заговорить. Речь, созданная лишь для того, чтоб заткнуть тишину и ещё больше развести людей друг от друга, в этот раз разводит и их. — Прибраться бы, да самим одеться. Не дело так просто сидеть и ждать рассвет. Застукают, — шепчет Владимир, целуя плечо Есенина в маленькую выпирающую косточку, обтянутую кожей. — Давай, Сергун. Хоть бельё наденем. Одеваясь каждый сам по себе, зажигают свет. Пакуют красный чемодан, убирают весь бардак, успевши навести его всего лишь за ночь. Скелет наблюдает за ними пустыми глазницами, улыбается челюстями, и Маяковский невольно вздрагивает. — Эрос и Танатос. Сергей же, поднимая написанную балладу о 26, садится рядом со скелетом: — Свет небес все синей И синей. Молкнет говор Дорогих теней. Кто в висок прострелен, А кто в грудь. К Ахч-Куйме Их обратный путь… — Хорошо, — кивает Владимир. — Нас напечатают вместе, я уверен. — Мы правда не можем остаться здесь подольше? Купили бы газетку… — Всякому раю свой срок. Нам пора возвращаться домой. Рассвет медленно подбирается к тёмным окнам, цепляясь ломанными пальцами за подоконник, проникая в кабинет, высвечивая предметы и две слитые воедино фигуры. Цепляя друг друга колкими словцами, между поцелуями, нежатся в объятиях, пока за окном медленно восстаёт из-под заводских труб солнце. Владимиру не хватало кого-то большего, чем он сам. Того, кто взял бы на себя ответственность за свои чувства, за право их выражения. — У тебя улыбка как у блаженного, — ершится Сергей, перебирая короткие волосы у него на затылке. — С тобой всякий дураком станет. Дверь дёргается в пазухах и тут же замирает. Раздаётся стук: — Сергей Саныч, время истекло. Вы дописали? Нам надо ещё отредактировать вас, — слышится из-за двери голос младшего редактора. — Ни секунды без тебя мир не может, — отшучивается Владимир, поднимаясь с дивана, и, поправляя рубашку, идёт открывать. Щелкнув замком, он едва выглядывает за дверь, мрачно зыркая Андрея Павловича. Тот, не ожидавший увидеть Маяковского, тихо ойкает, отступая от двери и выдавливая: — А Есенин?.. — Здесь, — басит Владимир, специально опуская голос ниже. — Желаете войти? Андрей Павлович смятенно смотрит на дверь, качает головой. — Мне бы только рукопись. — Хороший выбор, она всегда интереснее поэта, — кивает Владимир и захлопывает перед редакторским носом дверь, чтоб вскоре открыть её и сунуть в руки Андрею Павловичу пару исписанных бумаг. — Хорошей работы. — Стоит тогда уехать сейчас, пока не вернулся Ваган Григорьевич, иначе рано мы точно не простимся, — подходя к Маяковскому, Есенин нежно гладит его по пояснице. Тот кивает, поворачивается, поджимая губы. — Да, пойдём. Ещё с Вержбицкими прощаться.

***

Спускаясь по главной лестнице редакции «Заря Востока», Владимир примечает Доната, стоящего рядом с мужчиной в представительном, немного мешковатом костюме. У Доната в руках кожаный блокнот, ручка и пачка папирос в кармане рубашки. Весь его сосредоточенный вид говорит о том, что всё получилось. Мечику дают первые указания к статье. Маяковский машет ему рукой, пока Есенин выправляет колёсики у американского чемодана. — Поймаем машину? — тихо интересуется он. — Хорошо бы в такую рань. У дверей редакции стоит девушка с коробками и чересчур яро голосует, вокруг неё студент вьётся и всё причитает: — Софьюшка, мы не сможем взять с собой столько вещей. Нас просто не пропустят в поезд! — Н-но! — тут же отвечает она, топая ножкой и активнее взмахивая рукой. — Зачем тебе все эти платья? Они не стоили наших долгов! — Блеск! Хватаясь за голову, студент издаёт такой жалобный стон, будто медведица с придавленной лапой, и садится на коробки. — В другом месте поймаем, не стоит людям мешать рождать драму, — тянет Есенина за рукав Маяковский, уводя за угол к газетным стойкам. Бросая мальчишке-продавцу ларри, Сергей покупает вчерашнюю газету. — Есть что нового в ней? — протягивая её Владимиру, Есенин обидчиво цокает на грузинские буквы. Маяковский пробегает взглядом по страницам. — Сегодня, точнее вчера, с гор сняли старика, твердящего о сокровищах. Сняли с высокого выступа и до сих пор выясняют, как он мог туда забраться. — Ох уж эти дети гор, — пожимает плечами Сергей, пока Владимир перелистывает газету. — Вера Шехтель замуж вышла за учёного секретаря Госплана СССР Сергея Васильевича Тонкова. Бракосочетание прошло в здешнем доме Советов. — Та Вера? Из Багдати? — Видимо поехала коня забирать в Кутаис… Как хорошо это у них. Быстро, — кивает, улыбаясь, Маяковский. Излавливая машину, Владимир во время всей поездки до дома Вержбицких не сводит взгляда с Есенина. В бредовом желании запомнить навсегда такого Сергея: немного сонного, с газетой, светловолосого, кудрявого. С алеющими, как маленькая ранка, губами. Запомнить эти брови, что опалило седое солнце давних дней. Рыжеющую щетину и красноречивый взгляд с хитрецой и упрёком. Они едут в свой замок, находящийся так далеко за горизонтом, что и вспоминать о нём некомфортно и стыдно. Счастье, проходимое лишь на ощупь, по чужим рассказам, стихам, теперь их. А он не знает, что с ним делать. Для Маяковского мир — волшебный кристалл с безмерным числом граней, и повернуть его всегда можно так, что мы рассмеёмся от счастья или похолодеем от ужаса. Вынимая лилино письмо, Владимир чудовищно ясно смотрит на свою прошлую жизнь, кажущуюся ему маленьким самоубийством, на бессрочное настоящее и невыносимое будущее. Вращая небольшую рукоятку в двери автомобиля, Маяковский опускает стекло и выправляет конверт, держа в двух пальцах на трепещущем ветру. Сладкую тягость и невероятную грусть ощущает он, пока из ослабелых пальцев мощным плевком ветер не вырывает письмо с последними угрожающими чувствами. Закрывая наслезнённые глаза ладонью, он давит в себе всхлип оголтелой опустошённости: — Милёнок. — Оно того не стоит. — Я знаю, но это не делает меньше боли. — Я сдаюсь тебе и твоей боли. Утирая глаза от слёз, Владимир находит руку Есенина, сжимая в своей. — Значит теперь вместе? — Всегда вместе.