1 января 2003
Как же быстро летит время, уже наступила новогодняя ночь. На улице метель и мороз, но Чуя всё равно вытащил меня наружу, чтобы сходить в храм и помолиться. Для рыжика казалось очень важным сходить в храм на Новый Год, так что выбора у меня не было. Предварительно замотав его в два шерстяных свитера и теплый шарф, игнорируя все его крики о том, что он не замерзнет и в простом зимнем пальто, мы вышли из дома. И сейчас поднимаемся по высоким каменным ступеням к храму, что находится на заснеженном пригорке. Чуя пыхтит и заходится в сухом кашле на каждый шаг. В последнее время меня беспокоит его здоровье: кашель не проходит, он по-прежнему теряет в весе, к чему прибавилась постоянная усталость и плохое настроение. Но тот продолжает повторять одну и ту же заезженную пластинку: «это всё стресс». Иногда Чуя даже ночует в мастерской, заставляя меня изрядно поволноваться. Я понимаю его страсть к искусству, но это уже, по-моему, перебор. — Ох, наконец-то… дошли… фуух… — Запинаясь от одышки, произносит Чуя. — Ты в порядке? Голова не кружится? — Беспокоюсь я, оглядывая его со всех сторон. — Я в норме, давно не поднимался в горку. — Отмахивается юноша. — Ладно… пойдем тогда. — Предлагаю я, кидая на него последний внимательный взгляд. В храме полным-полно народу, однако все стараются соблюдать тишину из уважения к богам. Мы подходим к колодцу пожертвований, кидая несколько йен, затем несколько раз повторяем молитву и просим каждый о чём-то своем. Я не сильно то верю во всевозможные божества, но всё же прошу о здоровье и счастье Чуи, глубоко кланяясь. После чего тяну своё нахмуренное солнышко за рукав, чтобы вернуться домой, но у него, судя по всему, другие планы. — Осаму, разве не здесь похоронена твоя семья? — Ты прав, но к чему спрашиваешь? — Тебе не хотелось бы… навестить их? — Если тебе интересно, можем сходить. — Конечно, пойдём. Я не рассказывал Чуе о своей семье, обмолвился только разок о том, что они все мертвы. Мы подошли к краю маленького кладбища, находящегося за храмом, где покоилась семейная могила. Тут неприятно находиться и хочется поскорее уйти, но я уже пообещал коротышке. Кажется, сейчас я буду «знакомить» свою пассию с родными. На неухоженной заросшей травой гранитной плите выгравировано: «Дазай Юкико» и «Дазай Кайо». Открыв створки каменного шкафчика, я вытащил оттуда старую чёрно-белую фотографию в рамке, на которой были изображены ещё юная мама и молодая бабушка. С фотографии на меня смотрели две чужие женщины, никогда не дававшие мне родительского тепла, какое обычно полагается детям. Они выглядели, как молодая и старая версия одного человека: отсутствующий взгляд, острые скулы, каштановые волосы и вымученная улыбка на лице. Поставив снимок на место рядом с двумя урнами с прахом, я услышал приглушенный неуверенный голос позади себя. — Твою мать звали Юкико, как снег? — Да, она родилась зимой. — Почему она умерла? — Вроде бы от передозировки наркотиками. Лажовенько, да…? — Мне жаль, Осаму. — Ничего, я её не любил. Как и она меня. На самом деле, я любил её. Или мне казалось, что любил. В любом случае, я был её ребенком, а она — моей матерью. Но теперь это уже неважно. Чуя обнял меня за шею, уткнувшись носом мне в плечо, будто успокаивая. От него пахло апельсинами и табаком, и этот запах был мне роднее любых других. Обнимая это худое, чуть теплое тельце, мне становится спокойно, но в то же время в душе зарождается непонятное плохое предчувствие. Мне не хочется думать ни о чем, кроме Чуи, поэтому я поднимаюсь на ноги, обхватив его замершую ладошку своей, чтобы пойти домой и наконец заняться чем-то более располагающим к празднику. По пути мы болтаем о всякой всячине, посмеиваясь, оставляя позади скверное кладбище, кишащее надгробиями с неизвестными именами людей, бессмысленно проживших свои жизни. Когда-нибудь я тоже буду гнить здесь, и обо мне навряд ли кто-то вспомнит, но я проживу эту жизнь не напрасно, хотя бы потому что нашел в ней свою главную ценность. Уверен, этот год будет лучше всех предыдущих, ведь я встретил его со своим маленьким чудом. Надеюсь, и дальше, день за днём, меня будет преследовать эта рыжая макушка. — Чуя. — Вдруг серьёзно выпаливаю я его имя. — А? Что-то случилось? — Рассеянно отзывается тот, обращая на меня взгляд прекрасных голубых глаз. — Я люблю тебя. — Эти слова так неожиданно, но удивительно легко вырываются из моего горла, будто давно хотели быть сказанными. — Я тоже тебя люблю, Осаму. — Улыбается Чуя, глядя мне прямо в глаза. И во взгляде этом читается искренность, в кою я хочу слепо верить без остатка. Его щёки покрываются румянцем, то ли от мороза, то ли от смущения, но в любом случае — зрелище очаровательное. Я запечатлею этот момент в памяти, чтобы грело душу, когда не будет возможности видеть чуино личико, но уповаю на то, что такая возможность будет всегда. Сегодня я впервые сказал кому-то о своей любви. И любовь эта взаимна и горяча, как священный костёр. Сердце оттаивает от многолетней мерзлоты, и становится непривычно, но я дома, так что всё в порядке.***
Добравшись до дома, я прыгаю в объятия теплого пледа, окоченев до невозможности. У зимы тоже есть свои минусы. Меня пробирает ненавистный позыв кашля и резкая колющая боль в груди, будто кто-то шипы всадил в лёгкие и спину. Кашель мне сдерживать не удается, а вот про боли, продолжающиеся уже около месяца, я и словом Дазаю не обмолвился. Не хочу заставлять его волноваться ещё больше. Здоровье в последнее время ни к чёрту, наверное, он прав и мне стоит поменьше работать. Я прямо как примерный, даже с температурой ходил на пары, пока Осаму не посадил меня на принудительный больничный. На самом деле я был даже рад немного отдохнуть: из-за этой не заканчивающейся простуды хожу, как пришибленный без сил. Надо бы к врачу записаться после защиты диплома, до этого расписание плотнее некуда. Тем временем шатен копошится на кухне, наверное, снова будет отпаивать меня своим чаем. Не люблю чай, но вот эту мумию люблю, поэтому приходится пить. Как и ожидалось, мне заботливо притаскивают горячий чай и плитку темного шоколада. А вот шоколад мне очень даже по душе. Точно, я позабыл о подарках. Вообще мы не договаривались что-то друг другу дарить, но, думаю, Осаму точно не оставит меня без внимания. Я первый протягиваю ему бархатную синюю коробочку, ожидая реакции. Тот бережно открывает, одаривая меня удивлённым взглядом. Внутри лежит кожаный галстук боло с изумрудной брошью в качестве зажима. Подумал, ему могло бы подойти. — Чууя! Спасибо… он очень красивый. — С этими словами меня ласково целуют в щеку. — Давай помогу надеть. — Затягиваю тонкие кожаные шнурки вокруг ворота чужой рубашки. Осаму и правда подходит выбранный мной аксессуар. Тот перебирает его большим и указательным пальцами, смотря на себя в зеркало, расцветая в кошачьей улыбочке. Тут же передо мной возникает чёрная небольшая коробка. Ухмыляясь в подтверждение своих ожиданий, я открываю содержимое подарка и испытываю смесь интереса с недоумением. В моих руках оказывается чёрный кожаный чокер с маленькой металлической пряжкой. Забирая украшение, Осаму застегивает его на моей шее на уровне кадыка. Должен сказать, выглядит необычно и вызывающе, но мне нравится. От непривычки «ошейник» слегка придушивает, что занимательно. Если этот бинтованный лис решил посадить меня на цепь, то ничего не выйдет, я его опередил. — Необычно… Как ты додумался подарить мне ошейник? — Это не ошейник, Чу. Хотя я был бы не против при других обстоятельствах… — Осаму! — Ладно-ладно, я подумал, что он отлично подойдёт к твоим кожаным перчаткам. Да и вообще, тебе идёт. — Спасибо тебе. Что ж, мне нравится, поэтому из благодарности я чмокаю шатена в уголок рта и отстраняюсь, однако, у него похоже другие планы и он, подцепляя пальцем кожаный ремешок, притягивает меня обратно. Мы целуемся жадно и мокро, будто находимся не дома, а где-то ещё и времени в обрез. Осаму торопливо срывает с меня всю капусту, которую напялил при выходе из дома. Сам же сейчас и мучается, придурок. Я же стягиваю с него кардиган с водолазкой, отбрасывая в неизвестном направлении и щёлкаю пряжкой ремня мешающих брюк. Осаму же легким движением расстегивает молнию моих джинсов, избавляясь от них, и я остаюсь в одной футболке. Холодные тонкие пальцы задирают её наверх, связывая мне руки незамысловатым, но прочным узлом. — Тц. Это ещё зачем? — Шиплю я, хотя сам не на шутку завелся от его действий. — Это для того, чтобы моё солнышко не сопротивлялось. — Шепчет тот, затыкая мне рот поцелуем, так что я не успеваю выразить свое возмущение. Язык Осаму скользит по линии моего живота от бедер до ключиц, очерчивает соски, прикусывая их, за чем следует больной укус в шею, который тут же зализывают. Я шикаю, но терплю, ведь так интереснее. Его руки оглаживают мою грудь, затем талию, подбираясь к бедрам и стягивая белье. Влажные губы покрывают поцелуями мое тело, не пропуская ни миллиметра, кусают, втягивают разгорячённую кожу, оставляя красные метки или кровоподтеки. Обхватываю ногами его за талию, притягивая к себе и смазано целую, проникая языком в рот. Чужая плоть трется между моих ног в страстном желании завладеть и подчинить. Но Осаму выжидает, сначала прокрадываясь в меня пальцами, томительными движениями доводя до исступления. Он всегда выжидает, заставляя меня извиваться под ним и молить о большем. Наконец, он входит в меня рвано, несдержанно, что я вскрикиваю и дыхание сбивается в очередной раз. Меня с силой вжимают в постель, не давая и шанса улизнуть. Толчки то грубые и глубокие, то медленные и щадящие, вызывающие у меня громкие, хныкающие, мучительно сладкие стоны. В полуобморочном бреду я кричу его имя, нещадно исполосывая спину ногтями. Осаму что-то сбивчиво шепчет, опаляя ухо горячим дыханием и впиваясь в мои бёдра до синяков. Внезапная дрожь, словно электрический ток прошибает всё тело. Осаму хрипло протяжно стонет, когда я уже лежу практически без сознания, раскинувшись на простынях. Нельзя пошевелить ни одной частью тела, остается только хватать ртом воздух. Затуманенными пеленой удовольствия, смешанного с усталостью глазами, замечаю, как шатен спешно затягивает развязавшиеся бинты. Он всегда так делает и только потом возвращается ко мне. — Осаму… ха… оставь… иди сюда. — Всё, что мне удается выговорить. Тот с опаской смотрит на меня, но всё же ложится рядом, сгребая в охапку и гладя по взмокшим волосам. — Тебе не обязательно носить их при мне, я люблю в тебе всё. И твои шрамы тоже. — Уверяю я того. — Они тебе не омерзительны? — Неуверенно спрашивает он, отводя глаза в сторону. — Конечно нет, глупый. — Отвечаю я, поворачиваясь к нему лицом, и, оперевшись на локоть, начинаю касаться губами каждого шрама: большого и маленького, глубокого и не очень. Затем перехожу поцелуями к груди и шее, вырисовывая языком узоры на неестественной потемневшей борозде. Целую теплые щеки, влажные веки, острые скулы, намокший лоб, покрасневший нос и обкусанные губы, стараясь показать ему: то, что он считает изъянами, для меня — плоть и кровь родного человека. — Не закрывайся от меня, прошу. — Мне хочется быть для него всем, знать о нём всё и любить всецело. — Хорошо, душа моя. — Доносится до меня тихое обещание. Мы ещё долго так пролежали, до самого рассвета, нежась в объятиях друг друга, перешептываясь и потешаясь над глупыми шутками Осаму. Самое интимное для меня не занятия любовью, а вот такие моменты, как этот: нагие, искренние и влюбленные. Под утро я задремал, лежа на груди шатена, слушая его размеренное дыхание и ощущая тёплые прикосновения кожей.***
Раннее утро первого дня в году. Солнечные лучи пробиваются сквозь незашторенное окно. На моей груди мирно посапывает Чуя, словно рыжий котенок. Допускаю мысль о том, что это самый прекрасный день в моей жизни. Я не смог заснуть, в отличии от второго. Всё думал над тем, что он мне сказал. Странно слышать, что эти уродливые царапины ему не противны, странно думать, что всё это реально, странно считать, что я этого заслуживаю. Но я верю Чуе, я хочу верить, что могу ему доверять. Побоявшись разбудить рыжее буйство, я остаюсь лежать в кровати в том же положении, что и несколько часов назад, хоть и кровь отчаянно желает хлынуть в затекшие части тела. Чуе нужно поспать, ему нужен отдых. Так что я подожду, пока он проснётся, и мы пойдем кататься на лыжах с его любимого склона, а позже пообедаем поджаристыми свиными ребрышками в ресторане близ подножия Тенгу. Размышляя о планах на день, я незаметно проваливаюсь в глубокий сон, насыщенный такими несвойственными приятными сновидениями.