6 марта 2003
Звон в ушах становится невыносимым, и я с трудом продираю глаза. То был звук мерзкого беспрерывного пиканья приборов. Во всем теле, что будто налили свинцом, ощущается жуткая ломота. Тонкая трубка от капельницы протягивается под накрахмаленное больничное одеяло, впиваясь в набухшую синюю вену на локтевом сгибе. Рука онемела, тело болит, а в голове густой беспросветный туман. Озираясь по сторонам, замечаю в окне занимающийся рассвет и едва слышно тикающие часы на белой стене, пробивающие пять утра. Свободная от капельницы рука задевает что-то мягкое и пушистое под собой. С усилием повернув голову, я вижу беспокойно спящего на своем животе Осаму: его веки по сне подрагивают, а мышцы на лице нервно сокращаются. Кажется, он начинает успокаиваться, пока я бережно глажу его по волосам. Карие глаза внезапно распахиваются, и я снова различаю в них ту же глубокую бездну, что и раньше. Через долю секунды его взгляд проясняется и становится непривычно серьёзным, а лицо выглядит безжизненным и таким бледным. — Чуя… ты очнулся. Как ты себя чувствуешь? Что вообще произошло? – Брови, сведённые к переносице, выдают его встревоженность и страх…? — Осаму, я в порядке. – Говорю это, сжимая его ладонь в своей, но выходит болезненно слабо. — Я помню только, как упал в обморок на платформе. — Ты не представляешь, как я испугался. – Охрипший голос Дазая звучит слишком печально, даже для него. Затем он утыкается лицом в мою ладонь и покрывает её невесомыми поцелуями. — Ничего страшного ведь не случилось, я просто переутомился. – Мне хочется успокоить и его и себя. — Посмотрим, что скажет врач. – Глухо бросает тот. До утреннего обхода оставалось еще два часа, так что Осаму убедил меня поспать это время, а сам вышел покурить. Меня гложила вина за то, что я снова заставил его волноваться, а ещё внезапно появившийся страх, что это может быть не просто переутомление. С этими скверными мыслями я погрузился в сон. Разбудил меня приход врача и уставший голос Дазая, поприветствовавшего его. Часа три я провел, сдавая всевозможные анализы и кровь, после чего меня отправили на флюорографию, незнамо зачем. Осаму всё это время молча сверлил стену больничной палаты взглядом, теребя рукава своего плаща. Наконец, мне принесли скудный завтрак, состоящий из риса, яиц, бамии и молока. Безусловно, кофе мне бы тут никто не сварил, так что пришлось довольствовать тем, что дали. Часа в три дня, когда уже невыносимо хотелось оказаться дома в своей уютной кровати и прижаться к шатену, без косых взглядов медсестер, ко мне в палату зашла молодая женщина, судя по медицинскому халату, тоже врач. Она была брюнеткой с каре, с упрямым и каким-то воинственным взглядом в глазах, но мне, как обожателю всяких необычных вещиц, в глаза бросилась необычная заколка-бабочка, украшавшая её прическу. Окинув меня внимательным взглядом, она заговорила мелодичным голосом: — Добрый день, господин Накахара. Меня зовут Акико Йосано, я буду вашим лечащим врачом. — Здравствуйте, госпожа Йосано. Но позвольте спросить, зачем мне лечащий врач, разве я болен? — Я как раз сейчас пытаюсь это выяснить. В итоге мне пришлось рассказать ей и о том, что я иногда задыхаюсь, и о слабости, и о проклятом кашле, и о жутких болях в теле, от чего глаза Дазая округлились и он стал выглядеть, как побитый щенок. Меня вновь укололо чувство вины, ведь я так ничего ему и не сказал. Госпожа Акико пригласила нас в свой кабинет, так что я, наконец, смог переодеться из больничной сорочки в свою одежду. — Какая у вас профессия? – Интересуется врач. — Эм… я скульптор. А какое это имеет значение? – Непонимающе хлопаю глазами. — Ясно. Вы работаете с минералами или, возможно, глиной? – Перебирая какие-то документы в руках, спрашивает она. — Чаще всего это гипс, горные породы и драгоценные камни. – Я всё ещё не понимаю, зачем ей эта информация и нервно поглядываю на Осаму, что, кажется, вообще выпал из реальности. — Вы же в курсе, что у вас астма? – Скорее утверждает, чем спрашивает женщина. — Да, но она давно в ремиссии и не беспокоит меня. – Астма действительно у меня была, но после курса уколов приступы прекратились, еще в далеком детстве. — У меня неутешительные новости на ваш счёт. – Положив голову на скрещенные пальцы рук и резко переведя взгляд на меня, будто заглядывая в душу, заключает она. — Что…? – Стальные нотки в её голосе начали меня напрягать. Дазай же не отрываясь смотрел на неё, сделав нечитаемое выражение лица. — У вас, скорее всего, пневмокониоз, исходя из результатов анализов и флюорографии. И мне непросто это говорить, но… вы на последней стадии. – Эти слова на выдохе сорвались с её губ, и она отвела взгляд. — Что это значит? – Это абсолютно точно значило что-то очень плохое, но я не понимал, о чём она. — Пневмокониоз — это неизлечимое заболевание легких, вызванное постоянным вдыханием производственной или органической, в вашем случае, пыли. Относится к ряду профессиональных болезней. А астма повлекла за собой осложнения. Если бы вы пришли хотя бы на год раньше, то можно было бы ещё что-то предпринять. Я про лечение. Боюсь, вам осталось не больше полугода… По крайней мере, по прогнозу. Мне жаль. — Ясно. – Всё, что я смог из себя выдавить, когда сердце камнем ухнуло вниз, а из тела будто вон хлынула вся кровь. Её слова были, как гром среди ясного неба, даже не так, они были смертным приговором. Слёзы встали противным комом в горле, в ушах снова зазвенело, так громко, что голова готова бы разойтись по швам, руки тряслись, как в припадке, и перед глазами беспрерывно крутилась только одна единственная мысль: «я не хочу умирать», «я не хочу умирать», «я не хочу умирать». До меня еще какое-то время отдалённо доносились ее слова, вроде «возьмите отдых», «жду вас на повторный осмотр через три недели» и «возможно, сможет помочь ультрафиолетовое излучение или ультразвук», но ударялись о невидимый барьер, образовавшийся вокруг меня, и рассыпались в пыль. Осторожно повернув голову в сторону, где сидел Дазай, я услышал только звук громко захлопывающейся двери.***
— НЕТ! НЕТ! НЕТ! – Мой собственный голос, полный слишком знакомой боли и отчаяния, срывается на крик, раздирая горло и ударяя под дых со всей силой, глумясь и злорадно насмехаясь над собственной никчёмностью. Голова гудит, кровь стынет в жилах, и внутри все заходится, будто бы в лихорадке. Не помню, как выскочил из кабинета, а затем и из здания. Хотелось сбежать, хотелось скрыться от этого колющего, вязкого, отвратительного, почти причиняющего физическую боль чувства страха и безысходности. Лучше бы я никогда ничего не загадывал в свои дни рождения. Лучше бы я никогда не чувствовал эти чертовы эмоции. Лучше бы я никогда не встречал Чую. Осознание вонзается и разрывает кожу ядовитыми иглами, словно катаной: все, кто сближается со мной, в конце концов умирают. Я несу проклятие всем, кто мне дорог. Я сам проклятие. Проклятия не заслуживают жизни. Нервно вытягиваю из портсигара последнюю сигарету, хотя вчера вечером только купил новую пачку. Руки дрожат, и не могут удержать зажигалку. Дышать становится трудно, и приходится сесть на пыльный бордюр, чтобы не упасть. Это не правда, это просто не может быть правдой. Это все грёбаный кошмар, я сплю, но никак не проснусь. Чуя больше всех в этом мире любит жизнь, он не может умереть. Солнце не может взять и погаснуть. Свет не может померкнуть средь бела дня. Только не Чуя. Прошу, только не он. Я всегда знал, что он слишком чудесен для этого прогнившего, безнадежного мира, я знал, что чудес не бывает, но, почему-то, всё случилось именно так. Я этого не позволю. Я это ненавижу. Я лучше умру сам. Я не могу принять слова врача. Но её голос хладнокровно проходится лезвием по сердцу, все повторяя: «осталось полгода», «осталось полгода», «осталось полгода». Нужно вернуться. Я ему нужен. На негнущихся ногах я кое-как поднимаюсь и возвращаюсь в больницу. Чуя сидит у входа в кабинет. Его голова опущена и вжата в колени, руки обхватили голову, вырывая волосы от корней, плечи дрожат. Мое сердце не в силах биться, оно болит так, будто его разорвало на жалкие ошметки. Внутри все разламывается на части, каждый атом, каждая клетка, каждая косточка. Но это не мне здесь нужна помощь, это не я здесь умираю, хотя лучше бы я. Я просто молча подхожу и сажусь рядом с ним, прижимая к себе. Мне больно. Мне страшно. Я бессилен. Но я не могу этого показать, я не могу ничего сделать, совсем ничего. Белые больничные стены душат и сдавливают, гнетут и убивают. — Чу, пойдём отсюда. – Мне ничего не отвечают, не могут. Я поднимаю дрожащее, замёрзшее, почти ничего не весящее тело на руки и несу подальше отсюда, подальше от этих стен, пропитанных смертью. Дома Чуя забирается в постель и накрывается одеялом, не проронив ни слова. Найдя в тумбочке запечатанную новую пачку сигарет, беру всё и выхожу на балкон. Начало марта. Весной всё должно оживать, а не наоборот. Чёртовой весной зарождается жизнь. От табака уже тошнит и вяжет во рту, но я не могу остановиться курить. Чуя по-прежнему лежит в кровати. На улице завывает слишком холодный для весны ветер. Сегодня слишком плохой день. Судьба сегодня несправедливее, чем обычно. Больно падать с небес на землю. Больнее, чем обычно.***
7 марта 2003
В окно бьёт дневной свет, отбрасывая на стены солнечных зайчиков. Эти стены впитали в себя радость, смех, любовь и долгие разговоры. Справа, как и обычно, крепко спит Осаму, собственнически обхватив меня рукой за талию. Я бы назвал это утро обычным. До вчерашнего дня. Теперь отличие в том, что лимит прожитого времени почти исчерпан. Теперь каждое такое утро может быть последним. Теперь я знаю, что могу видеть это родное лицо каждый день в последний раз. Теперь нужно сильнее ценить и любить. Но мне нравится жить, я хочу прожить оставшиеся дни счастливо, хочу прожить их с Дазаем. Я не буду думать о том, сколько ещё раз пробьётся мое сердце. Я не хочу думать о смерти. Я буду думать о том, сколько всего ещё хочу сделать. Я хочу думать о нас с Осаму. Кофе сегодня ароматней, чем обычно; солнце сегодня ярче, чем обычно; всё сегодня лучше, чем обычно. В дверном проёме, ведущем в спальню, появляется забинтованная фигура заспанного и уже с утра поникшего парня. На моем лице расплывается улыбка, — он с утра всегда такой взлохмаченный, но это выглядит мило. Его взгляд на меня непонимающий и такой осторожный, будто я могу испариться в одночасье. Это меня окончательно веселит, и я кидаюсь ему на шею, прильнув к его губам настойчиво и требовательно. — И тебе доброе утро, Чуенька. Ты чего с утра такой активный? – Смотря с недоверием, спрашивает тот. — Просто так, ты против? – Произношу я с игривой интонацией, сложив руки на груди. — Вовсе нет. Просто, знаешь, после вчерашнего, я думал… – Я не даю ему договорить. — Осаму. Ничего уже не изменишь, но давай договоримся, что проведем оставшееся время вместе, наслаждаясь жизнью. Хорошо? – Мне не хочется тратить время на страдания. — Хорошо, душа моя. – С этими словами меня крепко обнимают, устраивая голову у меня на макушке. Решив пока взять отпуск от работы, мы с Дазаем составляли список того, что хотим успеть сделать. Там был и пункт о поездке в Токио, и о волонтёрстве в приюте для животных, и о путешествиях заграницу, и еще много чего. На его лице была улыбка, и говорил он тем же весёлым тоном, что и раньше, но нельзя было не заметить, как он пересиливает себя, делая это ради меня. Мне было стыдно и больно, что я так с ним поступаю, но я слепо надеялся, что он забудет вчерашний день, что ему не будет слишком тяжело, когда я уйду, что он сможет смириться с этим. Вечером мы решили никуда не выходить и приготовить ужин дома. После совместной готовки вечно приходится долго убирать беспорядок и мыть полы, но это всегда очень весело. С Осаму всегда так: что бы не произошло — всё хорошо, когда я с ним. — Подай мне черный перец, пожалуйста. — А как он выглядит? — Осаму, ты дурак совсем? В том шкафчике слева, вторая полка, рядом с солью. — У нас ты тут домохозяюшка, Чуя. Знаешь же, что я ничего в этом не смыслю. — Ну да, если бы я не готовил, ты бы давно помер, питаясь своей лапшой быстрого приготовления. — Эй! Лапшу не трогай, она вкусная. — Что, даже вкуснее моей стряпни? Ну и ешь теперь свою лапшу, на здоровье. — Чууя! — Аха-ха-ха, прекрати меня щекотать! Ну же, у меня руки грязные, я тебя сейчас перепачкаю всего. — Ничего страшного, солнце, пачкай.