18 июня 2003
Поглощённый работой Чуя всегда выглядит крайне собранным и уходит в процесс с головой, предаваясь безбрежной фантазии, пока его руки творят филигранно и с удивительной точностью. Вот и сейчас, стоя в дверях университетской мастерской, привалившись спиной к косяку, я уже битый час наблюдаю за рыжеволосым скульптором, что так до сих пор меня и не заметил. Его пушистые волосы забраны в привычную кичку на макушке, а чёлка, которую он неустанно сдувает, настойчиво лезет в глаза. Юноша хмурит брови, щурит глаза, облизывает искусанные синюшные губы и внимательно вглядывается в скульптуру, ювелирно вырезая и шлифуя мелкие детали. Мне нравится наблюдать за тем, как он работает — это завораживает. Меня волнует и в то же время забавляет, что он всё-таки улизнул в мастерскую, даже после того, как выслушал наши с Йосано-сан настоятельные рекомендации воздержаться от работы с пылью. Чуиной выдержки хватило ровно на три месяца, и в итоге, две недели назад, ранним утром, истерично воскликнув что-то вроде «я больше не могу сидеть без дела!» и «я все равно умру, так пошло оно всё к чёртовой матери!», в сердцах хлопнув входной дверью, он ушёл в мастерскую. Я прекрасно знаю, что скульптуры для него — дело всей жизни, поэтому не стал его останавливать и уж точно раздувать пустые ссоры на этой почве. Было бы диктаторством ограничивать его в радостях жизни, срок которой предательски быстро истекает. Чуя проводит здесь с утра до вечера каждый божий день, стирая пальцы до кровавых мозолей, а вечером, возвратившись домой, обессилив, падает на кровать. Мне остается лишь молча закрывать на это глаза, накрывая бледного юношу тёплым одеялом и выключая настольную лампу. За окном постепенно сгущаются сумерки, тусклый свет люстры под потолком освещает лишь середину комнаты, оставляя во тьме остальное. Я решаюсь подать голос и привлечь к себе внимание сосредоточенного художника: — Чуя, ты снова останешься здесь ночевать? — Говорю я, устало потирая глаза и потягиваясь, не скрывая зевоту. — Осаму…? Что ты здесь делаешь? — Он наконец отрывается от скульптуры и удивлённо выкатывает на меня глаза. — Наблюдал за тобой, примерно часа два. — Отвечаю, устремляя взгляд на наручные часы. — Над чем ты работаешь? — Мне и правда стало любопытно, на что парень тратит столько времени. — Не могу сказать… Пока. — Склоняя голову на бок и натягивая хитрую ухмылочку, интригует тот. — Что ты скрываешь от меня, Чуя Накахара? — С заинтересованной улыбкой протягиваю я, подбираясь к нему ближе. — Ничего! — С этими словами на гипсовую статую накидывают белую ткань, скрывающую под собой таинственный предмет. — Так не честно! — Разочарованно сокрушаюсь я, насильственно загребая рыжевласку в объятия. — Завтра, так и быть, разрешу посмотреть. — Преданно заглядывая сверкающей синевой своих глаз в мои, обещает Чуя. — Ловлю на слове. — Предупреждаю я, поймав его губы для поцелуя. Домой мы возвращаемся уже за полночь, в свете полумесяца и мигающих уличных фонарей, заваливаясь в квартиру, бессовестно и мокро целуясь. Я невероятно скучал по этому худому телу, рыжим спутанным волосам, рваным несдержанным вздохам, искусанным до крови губам, ярким лазурным глазам, шелковистой молочной коже и заразительному бархатистому смеху. Будто не видел его почти вечность, не слышал целую эпоху, не чувствовал всю жизнь. Ранее тяга к другому человеку мне была не доступна, и одна мысль о такой вероятности отталкивала всем своим существом, но ныне я признаю, что давно поражен свинцовой стрелой в самое сердце и сдался в плен сладострастным чувствам без боя. Чуя — мои день и ночь, начало и конец, жизнь и смерть.***
19 июня 2003
Середина июня — это палящее летнее солнце, тёплый соленый ветер с моря, цветение душистой лиловой глицинии и сладкое подтаявшее мороженое. Именно так мы с Дазаем проводим этот день, слушая биение волн о скалы, словно стук сердца океана, сидя на песчаном берегу. Только тот снова смотрит этим рассеянным потухшим взглядом куда-то вдаль, за горизонт, отсутствуя разумом на Земле. — О чём ты думаешь? — Осторожно вытаскиваю парня из его мыслей. — Это место… С ним очень многое связано. — Не отрывая глаз от видимого края неба, отвечает он. — Что же? — Спрашиваю, пододвигаясь ближе к нему, зарывая ступни в белом песке и устаивая подбородок на его остром плече. — Во-первых, тут я впервые тебя поцеловал… — Щеки мои медленно начинают краснеть до кончиков ушей при упоминании того памятного вечера. —…во-вторых, здесь Одасаку спас мне жизнь после смерти Анго. Кстати, спасибо ему за это. — Повернув голову в мою сторону, намекающе подмигивает Осаму. — В-третьих, сюда я бегал ещё будучи ребёнком, читать книги или писать стихи, а ещё, выгнанный матерью на улицу, убегал поздней ночью из борделя, когда там начиналась суматоха не для детских ушей. — Его голос звучит ровно и отстранённо, как обычно, когда он заводит тему о своём прошлом, а лицо не выражает ничего кроме пустоты и безразличия. — Думаю, я мог бы назвать этот пляж вторым домом… — А какой тогда первым? — Я знаю, каков будет ответ, но желаю услышать его из уст Осаму. — Будто ты не в курсе, Чу. Тебя, конечно. — Гипнотизирующий взгляд карих глаз устремляется в мои, в самую глубь души, пока их обладатель ласково треплет меня по волосам, заправляя рыжую прядь за ухо. А я расплываюсь в довольной широкой улыбке. — Почему ты спрашиваешь? — Просто… Ты выглядишь слишком печальным для человека, у которого день рождения. — Про себя я думаю, что его точно гложет нечто посерьёзнее обычной неприязни к празднику. — Я не особо люблю этот день, ты же знаешь. — От меня явно отмахиваются, как от назойливой мухи, натягивая невинную кошачью улыбочку, но я не стану, как всегда, тщетно допытываться ответа. — Пойдем искупаемся хотя бы, зря что-ли пришли. — Поднимаясь с горячего песка, предлагаю я. — Как пожелаешь, Чуя. Море тёплое и, переливаясь на солнце, щекочет кожу, а ветер покрывает её мурашками, камни под ногами покалывают босые ноги и заставляют переминаться, пока я привыкаю к воде. Внезапная волна брызг опрокидывает меня в воду, и я заливисто смеюсь, потому что Дазай тоже не удержал равновесие и бултыхнулся в солёные волны и теперь рьяно откашливает попавшую в рот и нос воду. Вскоре, меня силками вытаскивают из воды, накидывая на плечи махровое полотенце, ворча о том, что мне нельзя простужаться и я уже достаточно замерз. Обсохнув на разгорячённом полуденным солнцем песке, мы уходим прочь с берега, что таит в себе ещё много нерассказанных историй человеческих судеб. Его будут обдувать одинокие ветра, а волны продолжат биться об острые скалы, и он останется всё тем же, даже через сотню или тысячу лет, и после нашей смерти будет негласным пристанищем для заблудших душ, влюблённых пар, потерявших надежду незнакомцев и случайных прохожих. Прогуливаясь, взявшись за руки и всё дальше отдаляясь от гулкого города, незаметно мы оказались у подножия горной цепи, где с одной стороны раскинулось необъятное пшеничное поле, а с другой зелёный луг, тянущийся до самого горизонта. Золотые колосья пшеницы тянутся к солнцу и в унисон раскачиваются на ветру, а высокая луговая трава царапает голени и щекочет колени, пока мы несёмся по ней, рассекая воздух, не обращая внимания на пасущихся коз и коров, жующих полевые цветы и щипающих зелень. Выдохнувшись, падаем на мягкий зелёный ковер, загнанно дышим и по-детски смеёмся со своей глупой легкомысленной выходки. В волосах путаются травинки и маленькие душистые лепестки цветов. Осаму садится, крутя в руке стебелёк клевера и смотрит на меня таким безмятежным взглядом, от которого по сердцу растекается приятное тепло. Он заправляет клевер в мои растрепавшиеся кудри и в следующую секунду порывисто целует в нос, щёки и губы, на которых расцветает счастливая улыбка. — Чуя, ты пахнешь солнцем, травой и цветами. — Невзначай мурлыкает шатен, водя носом по моей шее и ключицам. — Естественно, мы же в поле, Осаму. — Я усмехаюсь ему в губы от щекотки и переполняющих меня чувств. — Ты всегда так пахнешь, Чу. И это место напоминает мне тебя. — Полушёпотом говорит тот, прикрывая глаза, лёжа на моей груди. — А ты всегда пахнешь бумагой, чернилами и кошками. — Чужие глаза поднимают на меня вопросительный взгляд. — Думал, я не знаю, как ты каждое утро выходишь пораньше, чтобы покормить местных пушистых блохастиков? — Делаю скептическое выражение лица, хотя на самом деле считаю это очень милым и трогательным. — Ничего они не блохастые… — Бурчит Осаму себе под нос, зарывая голову обратно в мою грудь. На это я только улыбаюсь и глажу его по пушистым волосам, напоминающим косматую кошачью шерсть. На Земле целое множество потрясающих мест, рождённых природой и девственно нетронутых человеком: леса, поля и джунгли, моря, озера и океаны, водопады, реки и подводные пещеры, горы, вулканы и скалистые каньоны. И все они так прекрасны в своей неизменной первобытности и чистой красоте, освещаемые только солнцем и луной. В следующей жизни я бы предпочёл стать каплей в море или нежным луговым цветком, чтобы быть частью этого невероятного мира. — Осаму, кем бы ты хотел быть в следующей своей жизни? — Думаешь, перерождение душ существует? — Мне хочется верить в это. — Мне неважно кем я буду, главное снова встретить тебя, Чуя. — А я хотел бы стать одной из капель в море или песчинкой на том пляже. — Тогда, я буду каждый день приходить на тот пляж. — Я буду всегда ждать тебя там. Солнечные лучи ласкали наши лица, будто руки матери, а в нос бил запах душистых трав, медленно усыпляя и утягивая в мир грёз.***
Дома было душно, но хорошо, а пылинки кружились в воздухе на свету, что отбрасывал причудливые рисунки на стены от незашторенного окна. Открыв форточку и впустив в квартиру долгожданный, свежий, прохладный воздух, Чуя скрылся в другой комнате, пока я ставил чайник и рыскал в холодильнике в поиске какой-нибудь еды. — Осаму! Подойди сюда. — Донёсся нетерпеливый голос из спальни. — Что-то случилось? — Спросил я, войдя в комнату спешными шагами и обеспокоено оглядев юношу, старательно заслонявшего что-то собой. — С днём рождения, Осаму… — Краска очаровательно залила его лицо, после сказанных полушёпотом слов, и он отошёл в сторону, не отводя от меня блуждающего взгляда синих глаз, открывая вид на чудесную гипсовую скульптуру. — Чуя… Это кошки? — Я больше желал убедиться в том, что не сплю, потому что они выглядели слишком реалистичными, совсем как живые, и для пущей уверенности ущипнул кожу на плече, сразу же пожалев об этом, шикнув от неприятного ощущения. — Да, присмотрись внимательнее. — Чуя указал на мордочку одной из них, и я увидел, что её глаза были большими и голубыми, а у другой чуть прищуренными и коричневыми. — Это ты и я: мои глаза из голубых сапфиров, а твои из коричневых. Тебе нравится? — Рыжеволосый скульптор переминался с ноги на ногу, потирая ладони и прелестно закусив нижнюю губу. — Очень, Чуя. Спасибо. — Притянув к себе трепещущего юношу, я думал лишь о том, насколько эти кошки похожи на нас и как долго рыжик изматывал себя, стараясь для меня. — Тебе необязательно было себя мучить, чтобы меня порадовать. — Выдыхаю эти слова ему в макушку со всей благодарной нежностью, что жила в лёгких. — Я и не мучился. Ты же знаешь, что работа мне только в радость. — Успокаивая, шепчет Чуя, крепче обхватывая меня за плечи худыми руками. — Знаю, солнце, знаю. — Смиренно говорю я, любовно целуя веснушчатое личико и зарываясь пальцами в длинных рыжих кудрях, что снова будто горят алым пламенем в свете закатных лучей. Жёлто-оранжевые солнечные блики окрашивают неподвижные кошачьи фигурки, что трутся друг о друга мордочками, держа хвосты трубой. Рыжий и жёлтый коты, почти как мы, нежатся в последних тёплых лучах этого дня. В вечерней полутьме различимы только большая незаправленная кровать, стопки старых книг, газетные вырезки на стене и розовые азалии в горшках на окне, слышны лишь звуки закипающего чайника, тихое тарахтение холодильника, редкие голоса людей и детский смех с улицы. Дома уютно, и выходить больше никуда не хочется. Вот бы создать здесь свой маленький мир, только для нас двоих и никогда из него не выбираться. Никогда не расставаться с этим домом.