2 августа 2003
В этом году август снова начался с проливных дождей. Серое небо затянуто грузными тучами и вот уже два дня беспрерывно плачет, а тёплое солнце спряталось и не планирует выходить. По узким городским улочкам струятся реки дождевой воды, пристани и набережную затопило сильным приливом, а люди полу бегом спасаются от непогоды под прозрачными зонтами, в разноцветных плащах и резиновых сапогах. Птицы попрятались в кроны влажных деревьев, и боле не слышно их звучного пения. В море гуляют шторма и гигантские волны, что так и норовят потопить рыбацкие корабли и катера, возвращающиеся домой. Интересно, чем боги так разгневаны? На стихийное бедствие я смотрю сквозь оконное стекло спальни, закутанный в шерстяной плед, держа в руках чашку с чёрным чаем. В последнее время я полюбил чай. В квартире прохладно, и пар от горячего напитка поднимается к высокому потолку, растворяясь в нём. Так я провожу свои дни уже месяц, пока Дазай на работе. Йосано-сан настояла на больничном, а у меня не было причин сопротивляться, ведь иногда сил не хватает даже на то, чтобы встать. Кашель стал сильнее разрывать лёгкие ужасной болью, и каждый раз приходится идти сплевывать кровь. Надо полагать, проклятие Арахабаки всё-таки существует. Хочется думать, что моя история будет иметь мистический конец. Я чувствую, как медленно подкрадывается ко мне смерть, подставляя к горлу острое лезвие косы и перебирая волосы на затылке своими костлявыми пальцами. В образе дряхлой старухи или прекрасной девы, не имеет значения, но знаю: скоро она заберёт меня с собой в преисподнюю. Это слишком предсказуемо и неизбежно, чтобы робеть, поэтому я лишь терпеливо жду судного дня с холодным сердцем. Я не боюсь смерти, я боюсь потерять всё, что мне дорого. Я жалею о том, что больше никогда не увижу солнца и звёзд, больше ничего не сотворю из глины, больше никогда не прижмусь к горячему телу Осаму во сне, никогда не возьму его за руку, никогда не скажу, как сильно люблю. Мне страшно обрекать его на страдания, страшно оставлять его одного, страшно с ним расставаться. Судьба иногда так жестока и несправедлива, однако я благодарен ей за ту жизнь, что у меня была, благодарен ей за встречу с этим бинтованным придурком, что перевернул мою жизнь вверх дном. Из прихожей доносится звук проворачивания ключа в замочной скважине, значит пришёл Дазай. Он всегда бесшумно передвигается по квартире, словно кот, думая, что я сплю. В руках у него очередные пакеты с витаминами из ближайшей аптеки и фрукты из лавки в доме напротив. Его забота радует и убивает меня одновременно. — Привет… — Выходя из укрытия, притворно сонно потягиваясь, говорю я. — Чу, ты снова не спал, да? — Мой маленький обман сразу же беспощадно раскрывают, окинув укоризненным взглядом карих глаз. — Ну не могу я столько спать! Это невозможно… — Давлю на жалось, не теряя надежды на его милосердие. — Знаю… — Глаза его на секунду делаются печальными, но тут же на лицо натягивается привычная улыбка, совсем не искренняя, и виной тому я. — Хочешь, пойдём прогуляемся? Пока дождя нет. — Предлагает шатен, зная, как мне осточертели эти стены. — Пойдём. — Соглашаюсь я, выдавливая из себя милую улыбку, заталкивая внутренний беспомощный крик, отчаянно вырывающийся из груди, подальше. Снаружи ещё лето, но промозглый ветер что есть мочи прогоняет его. Мы уселись на каменную мокрую скамейку посреди маленького сквера, мостящегося между невысокими жилыми домами. С можжевельников и вишнёвых деревьев капает влага, от недавно прошедшего дождя и под ногами рябит мутная вода в лужах. Птицы и цикады, выглянувшие из своих укрытий, снова начали мелодично петь и стрекотать. Воздух влажный, немного туманный и пахнет чистотой умытых улиц. Тишина не тяжелая, она умиротворяющая. Осаму снова что-то записывает в свой блокнот, изредка поглядывая на меня, а я просто вдыхаю этот летний вечер, желая запечатлеть в памяти сей момент. — Осаму, выполнишь одну мою просьбу, когда меня не станет? — Тихо, почти что одними поджатыми губами произношу я, потупив взгляд в пол и теребя пальцами красный шарф. — …какую…? — Выдержав долгую напряжённую паузу, всё же отзывается тот. — Живи. Живи ради себя… И будь счастлив. — Солёные дорожки начинают бежать по щекам, а всхлипы вырываться наружу. — Живи дальше так, будто меня никогда не существовало, хорошо? — Прикусываю губу до крови, и гадкая металлическая жидкость заполняет рот, стекая в горло. — Нет, Чуя, я никогда бы не позволил себе забыть тебя. Не проси меня о таком. — Его тон холодный и безэмоциональный, выражающий лишь твёрдое «нет». — Прости. — Слёзы льются не переставая, а в груди разрастается тяжелый ком из боли, безнадёжности и стыда. Осаму прижимает меня к себе, и подступающая истерика, прорывая барьер, обрушивается горькими рыданиями в его плечо. Голова гудит, кружится, лёгкие горят пожаром от нехватки воздуха, голос надорван, глаза застилает неиссякаемая влага, рёбра ноют от надрывного кашля с кровью. Я не знаю сколько времени уже содрогаюсь плачем, но шатен всё это время лишь бережно поглаживает меня по дрожащим плечам, спине и волосам, не проронив ни слова. Мне кажется, сейчас я проливаю слёзы за нас обоих. Мне кажется, я делаю Дазаю только больнее своей слабостью и жалкой беспомощностью. Мне кажется, жизнь улетучивается из моих вен и артерий с каждым новым всхлипом. Кажется, я теряю связь с реальностью, перед глазами слишком темно для раннего вечера. О, чёрт…***
3 августа 2003
Это всё похоже на странное пренеприятное дежавю. Вокруг снова белые больничные стены, запах хлорки и медикаментов, слишком идеальная чистота и режущее слух пиликанье электронного монитора. То же самое раннее утро, что и в прошлый раз, только сегодня я бодрствую, а Чуя лежит без сознания. Вчерашний нервный срыв не прошёл для него бесследно: он отключился у меня на руках, и пришлось срочно везти его в больницу. Я предпочёл бы не появляться здесь чаще, чем на работе, но, к сожалению, всё получается в точности наоборот. Мне очень не хочется видеть сейчас госпожу Йосано. Не то, чтобы я не переносил её на дух или в какой-то степени недолюбливал врачей (в чём, безусловно, есть доля правды), совсем нет, просто каждый раз она говорит что-то ещё более печальное, затягивающее Чую все дальше под смертельно острое лезвие гильотины и меня следом. На бледном юношеском лице, окаймлённом спутанными рыжими волосами, нет никаких эмоций, только грудь размеренно вздымается и опускается. Спустя томительные три часа ожидания Чуя приходит в себя, слабо разлепляя веки и шевеля посиневшими губами. Некогда сияющие голубые глаза потускнели и помутнели от болезненности и пролитых слёз, но он остался таким же прекрасным, пусть беззащитным и обессиленным, но по-прежнему замечательным. Правда, самые чудесные цветы обычно срывают перво-наперво, и позже они стремительно увядают, стоя в своих изящных хрустальных гробницах — вазах. — Доброе утро, спящая красавица. — Прости, я снова заставил тебя волноваться… — Это не твоя вина, Чу. Главное, что теперь ты в порядке. Вскоре в дверь громко постучали, и, не дожидаясь ответа, в палату вошла лечащий врач, одарив нас приветственной улыбкой. Вид у неё был изрядно потрёпанный, а под глазами темнели круги, похоже, как следствие ночного дежурства. Бок о бок с ней появилась и нарастающая тревожность, принёсшая за собой навязчивые мысли о скорее всего дурных вестях. Моё лицо не отображало ни страха, ни боли, я лишь смиренно ждал, что скажет госпожа Йосано, крепко сжимая ладонь Чуи в своей. — Прошу прощения, что каждый раз приношу с собой только плохие новости, но снова вынуждена вас огорчить, господин Накахара. — Женщина перевела взгляд на стопку бумаг, что держала в руках. — Я обнаружила у вас лёгочную гипертензию, проще говоря, повышение лёгочного сосудистого сопротивления и давления, что привело к правожелудочковой сердечной недостаточности. А также образовавшееся лёгочное сердце в результате повышения артериального давления в малом круге кровообращения. — Захлопнув папку и резко выдохнув, она перевела взгляд обратно на Чую, и взгляд её не выражал ничего, кроме сожаления. — Сколько… мне осталось? — Подал дрожащий голос Чуя. — Сложно сказать, это зависит от того, как долго ещё сможет работать ваше сердце. Сугубо индивидуально. Вам лучше оставаться дома и соблюдать постельный режим. Препараты я выпишу позже. Всего доброго. — Бросив на нас последний печальный взгляд, врач скрылась за дверью. Чуя, превозмогая себя, переваривал сказанные врачом слова, вцепившись в мою руку и глотая подступающие слёзы. Шум в ушах мешал трезво мыслить, но с усилием воли я взглянул в затянутые влагой голубые глаза напротив. — Чуя… Чуенька, послушай… Всё будет хорошо, слышишь? — Я не понимал, что несу, мне хотелось сказать хоть что-нибудь, что смогло бы дать любую, даже маленькую надежду и заглушить боль, пронизывающую наши сердца, выкачивающую кислород из лёгких, высасывающую кровь из вен. — Ты сам-то в это веришь, Дазай?! Всё кончено, понимаешь?! Всё кончено… — Его голос срывается на хриплый крик, бьёт хлыстом по лицу, возвращает в жестокую реальность ударом под дых. — Нет. Нет. Я не позволю… Ты не умрёшь. Никто не посмеет забрать тебя у меня! — Словно заходясь в бреду, я тараторю одно и то же, пока во мне закипает гнев. Яростное желание поубивать всех, кто посмеет тронуть моё сокровище. Внутри словно бурлит вулканическая лава, переливаясь через край, просыпается древняя, неведомая до сего момента разрушающая сила. Хочется лишь крушить и ломать всё, что только попадётся под руку, и мой взгляд падает на несчастную стеклянную вазу, до этого мирно стоявшую на тумбочке, а теперь звонко разбившуюся о больничную стену, рассыпавшись на тысячу мелких острых осколков, прямо как моё сердце. Кулаки ударяются об эту же стену, раз, второй, третий, разбивая костяшки в кровь, осыпая штукатурку. Когда в беспамятстве я уже готов был разбить голову об эту проклятую стену, едва слышный заплаканный голос вырвал меня из оцепенения. — Дазай, успокойся… Прошу. Ничего не изменишь. — Его губы искривляются в грустной улыбке, и он продолжает говорить, периодически всхлипывая. — Проведи со мной последние дни, ладно? Пожалуйста… — Вид бледного, но раскрасневшегося от рыданий Чуи режет без ножа. Мои руки опускаются во всех смыслах, кровь стекает на плитку, тело становится ватным, не слушается, сковывается липким морозом по коже. Хочется кричать, но я молчу. Хочется прекратить эти мучительные терзания и, схватив с пола осколок вазы, полоснуть по горлу, но я не двигаюсь. Вдох-выдох. Не сейчас. Не сегодня. — Я всегда буду с тобой, Чуя. Всегда, обещаю. — И я обещаю.***
25 августа 2003
За окном глубокая звёздная ночь. Наверное, самая прекрасная, что я когда-либо видел. Небо окрасилось иссиня-чёрным глубоким цветом, какой обычно покоится на дне глаз Дазая, а звёзды режут глаз своим мерцанием, тянутся по небосводу зелёно-розовой пылью, будто следом от пролетавших под облаками фей. Я выпросил у своего надзирателя сигарету, и теперь мы стоим на балконе, свесившись через бетонную ограду, вдыхая смертельный дым, как свежий воздух, и наблюдаем за северным сиянием. Оно выглядит слишком волшебным и неестественным для этого мира. Подобно лживой иллюзии помутнённого разума. Но Вселенная такая необъятная, недоступная нашему пониманию, бесконечно прекрасная, наша и все параллельные. Надеюсь, параллельные Вселенные существуют, и там мы обязательно счастливы, обязательно вместе, обязательно навсегда, обязательно неразлучно. — Так не по-настоящему выглядит, да? — Выдыхая клубы дыма восвояси, будто прочитав мои мысли рассуждает шатен. — Ага. Но так красиво. Сказочно. — Отзываюсь я, заглядывая в его темные глаза, где отражаются мириады таинственных звёзд. — Чуя… — Мм? — Ты сияешь, прямо, как они. Лёжа в тёплой постели и прижимаясь к горячему бинтованному телу, я чувствую, как сердце замедляет свой ход, будто в песочных часах падают последние песчинки. Поистине страшно, когда кончики пальцев холодеют и жизнь утекает сквозь них, подобно этому самому песку. Я прижимаюсь к губам Осаму отчаянно, жадно, как в последний раз, потому что, кажется, он и правда последний. Отвечают мне так же мокро, любовно, несдержанно. Последний раз слышу сердцебиение в чужой груди. Последний раз смотрю в эти глубокие карие глаза. Последний раз ощущаю вкус его губ на своих. Последний раз чувствую его тепло. Последний раз помню его любовь. — Я люблю тебя, Осаму. — И я тебя люблю. Засыпай, уже поздно. Последний взгляд на него. Веки закрываются и всё погружается во мрак. Я сжимаю его ладонь в своей, и отныне мне больше не страшно. Перед глазами проносятся наши воспоминания, улыбки, поцелуи, объятия. Рука рефлекторно сжимает его руку. Последний вдох. Последняя слеза опускается на подушку. — Прощай… — Шёпотом, так, чтобы ни одна живая душа не услышала, произношу я. Сердце пробивает последний раз, отдаваясь эхом в голове, и тьма заглатывает меня целиком, утягивая в просторы северного сияния. Прощай, Осаму. Мы обязательно встретимся вновь, любовь моя. Обещаю.