6 августа 2003
Вчера утром я проснулся как обычно, когда солнце уже висело высоко в небе. Но что-то в том утре было определённо не так. Странным показалось отсутствие дождя, слишком яркий свет из окна, слепящий глаза и то, как рукой я нащупал ладонь Чуи под одеялом, который в это время всегда уже бодрствует. Ещё более странным было понимание того, что его рука обжигающе ледяная, как зимний снег, хотя на дворе стояло лето. С трудом повернув голову на подушке, пока сердце лихорадочно билось о решётку рёбер, я увидел то, чего боялся увидеть сильнее всего. Его посиневшие веки были намертво прикрыты на белом, как мел лице, а сухие губы вытянуты в ровную линию. Я хотел попытаться разбудить юношу, но быстро осознал, что он не проснётся, больше никогда не раскроет сияющих голубых глаз, никогда не улыбнётся своей очаровательной дерзкой ухмылкой. Я долго лежал в постели, прижимая к себе бездыханное холодное тело, гладя его по рыжим волосам, потерявшим свой блеск. В моей Вселенной потухла самая яркая звезда — моё Солнце. Без Солнца люди не смогли бы дальше существовать, они бы погибли следом за огненным шаром. Вот и я чувствовал, как внутри всё стремительно тлеет и рассыпается в прах, как на выжженном солнцем поле. Вчера впервые по моим щекам текла солёная на вкус влага. Слёзы, которые раньше постоянно стекали по чуиному лицу. Они щипали глаза, что будто засыпало песком, и никак не останавливались, всё текли и текли. Я надеялся утонуть в них. Вы когда-нибудь ощущали физической болью, как ваше сердце распадается на куски? Вот и я раньше не знал, какого это. Режущей болью, как от ножа, по коже проходили чувства опустошения и потери. У меня отобрали самое важное, самое дорогое, сломав до основания, втоптав в землю. Я всегда теряю то, что мне дорого в момент обретения. Это моё проклятие, мой крест, что я несу на своем горбу всю жизнь. Мне хотелось умереть рядом с ним, не медля, не раздумывая, проклиная судьбу. В один миг иллюзия счастья разбилась о стены сурового бытия. По щелчку пальцев моя жизнь утратила свой смысл. Завтра больше не будет лучше, чем вчера. Завтра больше не будет меня. В полдень, под уничижающе палящим зенитным солнцем, на похоронах собралась странная компания: молодая рыжеволосая женщина, беззвучно ронявшая слёзы одну за другой, седовласый старик, задумчиво курящий едкие кубанские сигары и я — пустая телесная оболочка, оставшаяся от некогда почти счастливого человека. Сейчас, сидя на гранитной плите и скуривая последнюю сигарету из пачки, я думаю лишь о том, не одиноко ли ему там наверху. «Чуя Накахара» — вот, что выведено на куске гранита. Его место не здесь, не в этом сером тоскливом месте. Он должен был жить, вдыхая аромат полевых цветов, а не могильной земли, впитывая звёздную пыль, а не кромешную тьму, смеясь, а не страдая, он заслуживал жизни сильнее кого-либо. Разве может остаться от человека всего два слова на надгробии? И это вы считаете - справедливо? Вздор. Клевета. Безумие. Этот мир не заслуживал Чую, никто его не заслуживал. Тьма всегда норовит поглотить самый яркий свет, смерть сперва всегда забирает самые чистые и безгрешные души. Но, говорят, люди, умирающие раньше остальных — ангелы и потому должны вернуться домой на небеса. Надеюсь, мой ангел наконец счастлив и больше не проливает горьких слёз напрасно. На тёплом ветру колышутся лепестки жёлтых хризантем, украшающих невзрачную могилу, совсем не такую, каким был Чуя. Его любимые кожаные перчатки и чёрная шляпа неизменно лежат рядом, как прежде лежали дома на полке. День сегодня странно погожий для всех, кроме меня: плакучие ивы и вишни неспешно раскачиваются, птицы щебечут и запевают заливистые трели, белоснежные лебеди начищают пушистые перья, плавая в кристально-чистом озере. Я кручу в руке маленькое колечко из мориона, что Чуя, не снимая, носил на безымянном пальце. Теперь оно будет надёжно лежать здесь же, под шляпой с узкими полями. — Мы скоро встретимся, Чуенька, подожди меня ещё немного. — С этими словами, в последний раз задержав взгляд на одиноком надгробии, я удаляюсь с кладбища прочь. Тёплые солнечные лучи освещают свежую могилу, как и раньше при жизни всегда освещали рыжую макушку юноши, следуя за ним по пятам.***
«Самая временная вещь из существующих, как бы то ни было парадоксально — это люди, что клянутся остаться с тобой навсегда», — то была моя неизменная истина, преследующая меня тенью по жизни. Вчера я вновь убедился в её достоверности, но на этот раз в случившемся не было ничьей вины. И я помогу Чуе сдержать данную клятву, чтобы никогда впредь не расставаться. Я сохраню наше навсегда. Подходя к знакомым стенам издательства и вдыхая душный пыльный воздух, прокручиваю в руках стопку исписанных чернилами листов, собираясь с мыслями. Притворная улыбка предательски не натягивается именно сейчас, заставляя меня нервничать. «Курение вредит вашему здоровью» — гласит надпись на пачке, по которой я пробегаюсь глазами, выкуривая горький табак. Забавно. Может быть оно и вредит здоровью, но хотя бы не разламывает клетки организма на молекулы, а те в свою очередь на атомы, при этом доставляя такую боль, что и дышать становится практически невозможно. Курение не рушит надежды и не ломает жизни, не смеётся тебе в лицо, пока ты рыдаешь, не толкает тебя в петлю, когда ты не хочешь умирать, не пускает по венам яд, если ты хочешь жить. В офисе, по обыкновению, все трудятся, как пчёлки. Здесь царит привычный хаос, радующий глаз. Ко мне с недоумённым видом направляется Куникида, поправляя свои очки в квадратной оправе и одёргивая бежевый галстук. Наверное, он удивлен, почему я пришел сюда в свой выходной, да и вообще пришёл по собственной воле. — Дазай? Не скажу, что приятно удивлён, но… что ты здесь забыл? — Недоверчиво зыркая на меня, спрашивает коллега. — Принёс кое-что. — Демонстрирую ему толстую папку с рукописным текстом. — Почитай завтра на досуге, как время будет. И… не мог бы ты опубликовать это без правок? — Склоняю голову набок, складывая руки в умоляющем жесте. — «Трагедия бытия», серьёзно? Что за сопливо-романтичное название. Ты прямо декадент какой-то, одни трагедии вечно, хоть бы раз написал что-то жизнерадостное. — Критикует меня блондин, делая скептическое выражение лица. — Ладно уж, прочту. — Соглашается тот, снова поправляя очки на переносице. — Благодарю тебя, Куникидушка! — Восклицаю я, хватая обескураженного клерка за локоть. — Чёрт, Дазай, убери от меня свои клешни. Отстань, мне работать нужно, в отличии от тебя. — Отмахивается от меня Доппо, спешно ретируясь и возвращаясь обратно к работе. — Куникида, ты на самом деле вовсе не раздражающий, а даже очень хороший друг. — Роняю я ему в след, но тот уже не слышит. Белая макушка Ацуши выглядывает из-под офисного стола, и я решаю, что должен сказать ему что-то важное, раз уж тот считает меня наставником. — Здравствуй, Ацуши-кун. — Приветствую я своего подопечного. — Господин Дазай? Здравствуйте! А что вы тут делаете в свой выходной? — Спрашивает парнишка, непонимающе хлопая пушистыми ресницами. — Да так, зашёл кое-что отдать. — Отвечаю, почесывая затылок. — Помнишь, ты всё хотел, чтобы я тебя чему-нибудь научил? — Интересуюсь я, хитро сощурив глаза, прекрасно зная, что он всё помнит. — Да, очень хочу! Пожалуйста, расскажите мне, как писать так же талантливо, как и вы? — Загорается практикант, засыпая меня шквалом вопросов. — Ты не должен писать, как я. Лучшие идеи рождаются из наших эмоций, чувств и воспоминаний, Ацуши-кун. Поэтому проживай жизнь так, чтобы было, о чём написать. Настоящий писатель — не тот, у кого развитая фантазия. Настоящий писатель — это человек, чьи душа, разум и руки соединены невидимой нитью, что тянется к бумаге и чернилам, намертво к ним привязываясь. Помни об этом, парень. — Эта мысль - единственное, чем я мог поделиться с ним. Надеюсь, он никогда не станет таким же, как я. — Я запомню, господин Дазай, спасибо вам. — Благодарит меня юнец с донельзя серьёзным видом. — Бывай, Ацуши-кун. Береги себя. — Прощаюсь я, отступая на пятках назад. Бросаю последний взгляд на шумный офис издательства и занятых сотрудников, невольно улыбаясь мысли о том, что это место не такое уж и неприятное, каким всегда казалось. Захлопываю за собой тяжелую стеклянную дверь и запускаю руки в карманы плаща, направляясь в ещё одно место, наполненное множеством ценных воспоминаний, занимающих особую полку в архиве моей памяти.***
Над городом сгущаются сумерки, люди спешат домой, автомобили проносятся по дорогам, зажигаются первые уличные фонари. Волны, шурша, бьются о берег, а солёный ветер обдувает лицо, пока я иду вдоль мощёной набережной. Подойдя ко входу в подвальное помещение «Люпина», усмехаюсь тому, что люди приходят и уходят отсюда, а бар все продолжает существовать, словно плавучий остров, древний, как мир, повидавший тысячи странников. Встречает меня привычный тусклый свет потолочных ламп, застоявшийся запах дешёвого пойла, музыка джазовых мотивов, каждый раз с одной и той же кассеты и удивлённый, но не менее радостный взгляд моего давнего приятеля. Одасаку сидит на своем обычном месте, куда однажды сел один обаятельный скульптор, после чего повернуть время вспять перестало быть возможным. — Дазай? Давненько мы с тобой не виделись. Как ты? — Спрашивает детектив, смакуя во рту янтарный горький виски. — Здравствуй, Одасаку. Да потихоньку. Сам то как? — Плюхаясь на соседний барный стул, расслабляюсь я. Мужчина рассказал о том, как идут дела в его конторке — в гору, как оказалось. О том, как поживают приютские дети и просто болтал о всяком, а я слушал. Я не упоминал ни о Чуе, ни о том, что произошло за те полгода, что мы не виделись, ни о чём таком, но ему и не обязательно знать, верно? Время пролетело незаметно и, взглянув на наручные часы, решаю, что уже засиделся, а значит, всё-таки нужно сказать ему то, зачем, собственно, я сюда пришел. Собравшись с мыслями и залпом осушив стакан с виски, толкаю уже заплетающимся языком следующее: — Одасаку… спасибо, что остановил меня тогда. Семь лет назад, на пляже. — Чего это ты вдруг вспомнил? — Да так… Просто этот год был лучше всех других двадцати трёх. Посему я рад, что выжил в тот раз. — Ну, обращайся. — Конечно, друг. Пока, как-нибудь ещё свидимся. — До скорого, Дазай. Снаружи холодно, но не так, чтобы слишком. Ночь опустилась незаметно, зажгла в небе лампочки-звёзды и отправилась усыплять самых ранних пташек. По водопроводным трубам кирпичного здания ловко прыгают кошки: чёрно-белая и рыжая. Кажется, моя пушистая знакомая нашла себе нового друга. Это чудесно. Улицы пустые и тихие, как в ночных кошмарах, только здесь из-за угла вряд ли покажутся уродливые жуткие тени или странные призраки незнакомых людей. Трухлявая деревянная лестница, полузасыпанная песком, ведёт к одинокому скалистому пляжу. Нашему пляжу. Разувшись, я шагаю вдоль берега, а мои ноги омывает бурлящая морская пена. Этот пляж больше, чем одно воспоминание. И если нам суждено стать белым песком, пусть мы упокоимся здесь. В свете холодной голубой луны или раскалённого красного солнца, неважно, мы будем всего лишь песчинками, коими и являемся в сравнении со Вселенной, шествуя по Земле. Устремляя свой взор к небу, я обращаюсь к своему ангелу-благодетелю: — Ты был прав: ночью всё и правда ощущается по-другому. Наверное, и смерть тоже. Все дела сделаны и теперь, наконец, можно пойти домой. По узким грязным улочкам, через неблагополучные районы, минуя бедные рыбацкие халупы и пристани. Прощай, бренный мир. Прощайте, трудоголики и тунеядцы. До свидания, друзья. До свидания, пляж. Здравствуй, смерть. Я жаждал упасть в твои объятия, сколько себя помню, а ты оставляла меня в живых, мучила, отнимая близких. Сегодня я не оставлю тебе выбора и заставлю забрать мою искалеченную чёрную, как смоль душу, ведь отнимать больше нечего. Давно же я не был здесь. С тех самых пор, как переехал к Чуе. Моя одинокая, непроветренная квартира кажется теперь такой маленькой, несуразной. Стены давят на плечи забытой тоской и унынием, свет луны просачивается сквозь оконное стекло, тянет свои руки к моей шее. Из шкафчика под кухонной раковиной выуживаю старую холщовую верёвку, самую прочную и надежную вещь в моей жизни. Три оборота вокруг пыльной, но зато крепкой люстры, образовывается удавка, табуретка на трёх деревянных ножках стоит прямо под ней, посреди спальни. Я закуриваю, сидя на той же табуретке, что станет последней ступенью на пути к абсолютному счастью, пока верёвка раскачивается взад и вперёд за моей спиной. Сигаретный дым рассеивается под высоким потолком, туманя мой разум и взор, расслабляя напряжённые мышцы, давая волю колючим слезам. Было бы славно бросить на пол дотлевающий окурок и сжечь всё дотла. Я бы не посмел осквернить светлую уютную квартиру Чуи, где всегда сладко пахло азалиями и свежесваренным утренним кофе, своей жалкой смертью. Эти тусклые плачущие стены - более подходящее место для священного ритуала самоубийства. Сегодня мне никто не помешает. Не посмеет. Скоро я встречу своё рыжеволосое солнце с распростёртыми объятиями. Совсем скоро снова взгляну в его чистые голубые глаза и утону в них добровольно, навеки, как и поклялся в нашу первую встречу. Совсем скоро. Поднимаюсь на хлипкую табуретку, шатаясь, не имея опоры, дрожащими руками просовываю голову в петлю, как и каждый, потерявший надежду, отчаявшийся чудак. Один шаг отделяет меня от такой долгожданной манящей смерти. Один шаг, и я крепко прижму к себе Чую. Один шаг, и мои бесполезные скитания по миру окончатся. И я делаю этот шаг. Решительно, без сожаления, с глупой улыбкой на посиневшем лице, с прыскающими из глаз солёными, как море в его глазах слезами. Свобода. Освобождение. Вот о чём я думаю, пока удавка затягивается на моей шее, ломая трахею, обжигая лёгкие нехваткой воздуха. Я дергаюсь, подобно тряпичной кукле под потолком, покуда жизнь стремительно утекает из вен, а моё сознание теряется в пучине беспросветной тьмы. Я всегда буду с тобой, Чу. Как и обещал. Даже сгорев дотла. Навсегда и посмертно. Где же ты, моя звезда?