***
— С ума сошёл?! — Исаак метался из одного угла в другой. Раздражение переполняло. — Друг другом, но с каких пор коллеги — это слово мужчина выделил особой интонацией — должны жить вместе?! — Исечка, ну, пресяд же наконец. У тебя же сердце… — Антон жалостливо смотрел за буйным вихрем в лице Левитана. — И что?! Я перестал быть человеком? — наконец-то остановившись, художник сверлил взглядом собеседника. — Конечно же нет! Что за глупости. Дурачок ты мой, я переживаю за тебя. Каждую секунду стараюсь проводить с тобою рядом! — Чехов жестом подозвал к себе пейзажиста, который, не смотря на гордый характер, всё же подошёл, и посадил себе на колени свою драгоценность. — Послушай же, он сейчас в бедственом положение, и я не могу его бросить. Он… птенец вывалившийся из гнезда встретивший сразу же все прелести суровой и несправедливой жизни. — Пф… а он то этого хочет? Мне казалось, что ему здесь не комфортно, а ты получается планируешь насильно держать его. — Исаак скептически покасился на Антона. — Виноват, не подумал… как же эгоистично… Он талантище, которое почему-то восхищается мной. Он не понимает какую роль сыграет для отечественной литературы. Я только боюсь, что его кто-нибудь собьёт с истинного пути или он сам, и я намереваюсь направлять, оберегать, учить его. — лёгкая заминка переросла в воодушевляющую речь. Чехов не мог сдержать нахлынувших волнений, неожиданно и крепко обнял Исаака. — Задушишь! — Левитан попытался высвободится из хватки, на что услышал смешок. — Ладно, отдыхай. Мне пора, а то наобещал парню… — Антон бережно уложил на постель любимого и, чуть повременив, направился к двери. — Я с тобой. Это не обсуждается! — Исаак поднялся, оперевшись на палку, любезно предоставленную Чеховым, чтобы у стен не ползать, и последовал за драматургом.***
В комнате, на удивление, гулял свежий, едва ли прохладный воздух из приоткрытого окна. Там, на улице звонко чирикали какие-то птички. Шальные лучики солнца обнажали грязные, постыдные уголки помещение. Листы по-прежнему были разбросаны, лишь слегка их раздвинули для прохода. Бардак не распространялся ни на что кроме пола и письменного столика, чему хозяин безусловно был рад, хоть такая избирательность казалось странной для данных обстоятельств. Житель комнатульки, как и просили, привёл себя в божеский вид. Скучающе, сидел он на заправленной кровати и ждал, ждал вернее всякого пса, склонив голову. Иван, услышав скрип двери, вскочил, сам не понимая зачем, но к его удивлению к нему пришли двое. — Чего же вы стоите, проходите, садитесь! — Бунин засуитился, по его скромной оценке Исааку было плохо, потому посчитал необходимым поскорее посадить больного человека, хоть так раз тот оказался от пребывания в постели. Конечно, присутствие художника немного омрачало, но совесть не позволяла поступить иначе. — Как любезно. — добравшись и разместившись на чужой кровати, Левитан скептически осмотрелся. За что получил слабый тык в бок от нахмурившегося Чехова, присевшего рядом. Таким образом, они вытеснили на стул обитателя данного помещения. — В общем, я немного отредактировал твою работу… Знаешь, «перевал» краткий, ёмкий и сильный, всё как я люблю, лишь встречались неподходящие, будто ты для другого произведения писал, строки. Я понимаю там есть очень личные моменты, поэтому ни на что не претендую… Да просто страсть у меня такая — редактировать чужие работы. — Чехов протянул бумаги оторопевшему поэту, тот трясущимися руками забрал их. — Это не всё. Я осведомлён мягко говоря о твоём бедственном положение и предлагаю жить у меня сколько понадобится. Не переживай, никто не против. — улыбаясь Антон ущипнул всё за тот же бок Исаака, и тот нехотя подакнул ему. — Ч-что? Я не знаю, что и сказать… Спасибо, наверное. — Иван, пытаясь успокоиться, мял уголки листков. — Вот и правильно, некрасиво было бы отказываться от такого предложения. — фыркнул Левитан, не до конца понимающий, на кой чёрт Антону этот парень. — Исаак! — Чехову не нужно было добавлять что-то ещё, по одному взгляду ясно, что он крайне недоволен. — А ты не замечаешь? — художник почувствовал превосходство в сложившейся ситуации, ранее подмеченые детали и нынешний вид Бунина выдавали в нём то, что тот сам хотел убить в себе, растоптать, забыть. — Ну поведуй, интригант! — Чехов, думая что это лишь очередная пустая провокация, подыграл. — Не надо… — Иван пытался предотвратить его позор, но все было четно. — Ба! Так он влюблён, да и не в кого попало, а в такую язву как ты! Антон Павлович забыл как и дышать, явно ожидая всё что угодно, но никак не нового обожателя. Пытаясь, хоть крупицу здравого смысла найти, драматург вглядывался то в бледное лицо разоблачённого, то в как-то по больному улыбавшегося Левитана, ожидая объяснений. «Вот же еврей всё-таки, пагань этакая! И что мне говорить теперь то?» — Бунин, с одной стороны, так и хотел врезать пусть и больному человеку, но понимание, что делать это, тем более на глазах, — верный путь куда подальше отсюда и в напутсвие ему скажут парочку «лестных» фраз, так потом ещё и дорогу в литературу закроют, только и пиши для себя любимого. Но вместе с злостью накрывало отчаяние, расшибиться бы о стенку и дело с концом, пришлось закрыть лицо руками, мелкие предатели медленно скатывались по щекам. Попытки успокоиться, выровнять дыхание, усугубили положение, Иван зашмыгал носом, что не осталось без внимания. Антон не мог просто наблюдать, бездействовать, он молча подошёл, всё же сомневаясь в верности своих действий, ограничился рукой на плече Бунина. Даже такая незначительная поддержка успокоила Ивана, его не выгнали, не возненавидели и на том спасибо. — Мда… пойду-ка вздремну, без меня вам явно лучше. — Левитан поднялся с насиженного места, не без боли конечно, но уже принаровившись, с палкой всё-таки намного удобнее. — Куда! Извинись сначала! — скомандовал Чехов, продолжая успокаивать поэта. — Тц… — нехотя и с недовольным лицом, Исаак вернулся от такой заманчивой двери — Приношу свои искренние извинения. — Да не очень то они и искренние… — едва слышно огрызнулся Иван. — Боже! ну за что мне они такие?! — воскликнул Чехов, устремив взгляд в потолок. — Я вам вот что скажу: не цените вы меня! Я, если не забыли, болен, да, я редко об этом говорю, но это не делает меня стальным и бессмертным. Мне противопоказан стресс, как и тебе Левитоша! А вы один сплошной стресс, да, оба! — выговорившись, Антон обессилено рухнул на кровать. Такое откровение Антона заставило задуматься двух недосоперников. Молчание окутало и без того неуютную комнату.***
Поделившись воспоминанием, драматург обнял смущённых от стыда мужчин. За пару месяцев сожители смогли разобраться в чувствах, разрешить многие конфликты и придти к некоторым соглашениям. В их тройном сожительстве Бунин как был немного лишним, так и остался, жалко его, конечно, но что поделать. Исаак перестал всячески издевается над поэтом и даже проникся им, чему рад Чехов. Антон любил Ивана, но не так как Исечку, больше похоже на опеку, чем на любовь. Ивану и такого внимания хватало для счастья. Что до самой пары, Антон Павлович всего себя отдавал этим отношениям и ему отвечали тем же. Единственное, болезни то никуда не делись, а только прогрессировали. Исаак совсем раскапризничался, но его понять можно, сердце неустанно болело и болело, тяжело производить самые примитивные движения, что уж там до картин! Антон же регулярно стал выкашливать по несколько платков крови, усталость наступала быстрее, нежели раньше. Иван наблюдая за страданиями других, ещё больше ощущал себя лишним, неправильным, он один здоров, он один переживёт их. Такие мысли посещали его всё чаще, а вместе и с ними мысли о том, что делать дальше, после конца замечательных талантов. Уйти вместе с ними или прожить за них? Перед Верочкой и Борисом Чехову пришлось объясниться, всё равно долго скрывать от них осуждаемую обществом связь не получилось бы. Слуги же на эту новость лишь пожали плечами, мол у барина свои причуды лишь бы платил, хотя Вера была рада, что Антон Павлович наконец-таки обрёл счастье. — Ну всё, что было то прошло. Я так рад, мы наконец-то похожи на нормальную семью! — Чехов аж сиял от счастья, позабыв обо всех проблемах. — Ага, нормальная такая семья из трёх мужиков! В среднем каждая вторая такая. — Левитан не смог сдержать смеха. — Тьфу на тебя! Испортил трогательный момент. — А по моему, замечание Исаака смешное. — Иван тоже рассмеялся, он редко когда позволял себе по настоящему радоваться. — Дурачьё… — Антон сдался и присоединился к общему смеху.***
Вскоре после ещё пары недель жизни в Ялте, Левитан заявил о желании вернуться в Москву в свою мастерскую, проведать как там дела и отвезти новые картины, может даже нарисовать на полноценном холсте эти дивные, местные пейзажи. На этом польза пребывания на даче заканчивалась, врач сам высказал наблюдение Исааку, что уже поздно менять климат, да и вообще что либо предпринимать, в лучшем случае продлить мучения на несколько месяцев. Исаак и без этих слов понимал неизбежное и давно уже принял свою участь, находясь в постоянном ожидании скорой кончины. На прощания Левитан подарил несколько этюдов зимнего сада белой дачи, портрет Антона, Ивана (тот уговорил как-то одним вечером нарисовать его хоть как-нибудь), Чехов спрятал своё изображение в нагрудный карман жилета, ведь оно было написано дорогим человеком. Весна в Ялте выдалась жаркой. Бунин то и дело порывался уехать путешествовать, а то засиделся он что-то, но удерживало его только одно — ненаходящий себе места Антон. За всё время отсутствия Левитана он так и не отправил не одного письма, каюсь одно всё же было, письмо о благополучном прибытие в Москву, но с того момента прошло два месяца, что сильно волновало драматурга. Бунин пытался всячески утешить и приободрить его, но выходило скверно. Единственное, что хоть как-то отвлекало — это помощь таким же чахоточным. Антон Павлович стал чуть ли ангелом-спасителем для простых, местных больных. Не выдержав больше разлуки и тягости неизвестности, Антон собрался в Москву, оставив дачу на Бунина. Это было 8-е мая.***
9-го мая врач прибыл домой к Левитану. Дом, обставленный различными картинами, встретил гостя тишиной и затхлым воздухом. Старичок, что встретил Антона, как-то грустно улыбнулся, от чего Чехов успел надумать самый худший исход. Его проводили в более менее жилую спальню, где помимо жильцы находился московский врач. Они о чём-то разговаривали, точнее мужчина уже преклонного возраста что-то объяснял. На словах, что стоит задуматься о покупке гроба, и ворвался испуганный Антон, боясь не успеть. — Здравствуйте, а вы собственно кто? Кем приходитесь больному? — дед оказался на редкость недружелюбным, скривился от появления неожиданного гостя так, будто увидел отвратительный фурункул. — Дмитрий Юрьевич, вот не начинайте… это мой близкий друг. — на отмаш сказал Исаак и устало приподнялся, немного подполз вверх, чтобы сесть и наконец увидеть вошедшего. — Вам следует лечь обратно, в таком положении вы зажимаете сердце. — Антона начал нервировать этот дед, несёт какую-то чушь и умный вид делает. — Извините, если не представился, Антон Павлович Чехов. И, да, всё правильно я друг Исаака. — как драматург раскрыл свою личность, так старый сморчок распрямился, сразу же помолодел и нацепил маску подхалима, в общем пропащая душонка учуяла личную выгоду (помимо денег), знакомство с небезызвестным драматургом и коллегой могло пригодится. Левитан же молча любовался Чеховым, и пускай тот сильно исхудал и был бледен, всё равно для художника он был идеалом. На самом деле, приезд Антона москвича приятно удивил, и словно второе дыхание появилось. — Оставите нас? Уверяю, врач я не хуже вашего. — одарив фирменной ухмылкой лицемерного старикашку, Чехов подошёл к постели своего больного. Оскорбившись, с гордо поднятой головой дед удалился, что-то бурча себе под нос. Старый слуга, стоявший все это время неподалёку, немного испугался эдакого барина (да и имя само на себя работает) и выскользнул в коридор, чтобы не мешать и ненароком не разозлить. — Зачем тебе какой-то сомнительный хрыч, если я уже… — Антон закрыл глаза, собираясь с силами — прости, лучше не станет. Нет ещё метода лечения твоей болезни, в прочим как и моей. — Эх… вот умеешь же испортить момент. — Левитан закатил глаза. — Ну не дуйся, Исечка, миленький! Лучше скажи, почему ничего не писал мне? Я весь распереживался, что вот и приехал. — писатель присел рядом на самый край кровати, зато на расстоянии нескольких сантиметров от него. Пускай он хилый и слабый, но безумно любимый. — Боялся. Боялся тревожить тебя. Я бы писал как мне плохо без тебя, всю боль бы переносил на бумагу, я не хотел отправлять такое, чтобы ты переживал это. Вижу, что ошибся. Мне жаль, что тебе пришлось бросить дела и приехать, что… — глаза краснели от подступающих слёз, Исаак держался из последних сил. — Молчи… Просто молчи. — Антон сплёл их пальцы в замок и положил голову на плечо Левитана, прикрыв веки. Художник и правда замолчал. Умиляясь, он прислонился щекой к макушке любимого. На душе впервые за последние время стало спокойно, и никакая боль не испортит эти счастливые мгновения. Уставший в дороге Чехов так и уснул на плече Исаака, который в это время вновь задумался, а достоин ли он такого счастья и сколько оно продлится.***
Снова разлука, но в этот раз Антон Павлович обещал навестить в июле — августе, точно сказать он не смог. Помня прошлый промах, договорились писать друг другу как минимум раз в неделю. Исаак, нехотя, отпускал писателя, в голове так и зрели планы, как же задержать Тошу на подольше, но быстро отбросил гнусные мысли. Дома Антона ждала проблема в виде не законченной пьесы «Вишнёвый сад». Сколько бы он и Иван не перечитывали ранее написанное, всё никак не могли продолжить. Ну какая комедия напишется в таком состоянии? Бунин всячески открещивался от драматургии, душа не лежала, но по словам Чехова — это поправимо и дело сугубо времени. Творческие потуги продолжались два месяца, в это время радовали лишь письма любимого. Вот и сегодня, получив почту, Антон отыскал заветный конверт. Конечно же, он поспешил открыть его и прочитать содержание, но на этот раз ничего радостного там не было. »…Антон Павлович, просим вас срочно приехать в Москву к Исааку Ильичу! Его состояние резко ухудшилось…» Оцепеневший, словно цепи страха опутали и сковали его, Чехов перечитал ещё несколько раз одну и ту же строчку письма. Отойдя от шока, он быстро, но не без усилий, нашёл извозчика, согласного ехать в Москву по размытым дождями дорогам, и вкратце описал ситуацию Бунину. Тот без задней мысли сказал, что поедет с ним, а поскольку времени препираться не было, Антону пришлось согласиться.***
Путь оказался сложным, то и дело колеса застревали в колее или ещё в какой-нибудь яме. По всем этим кочкам ехать то ещё удовольствие, так к тому же Антона переполняло волнение, он не находил себе места. Благо мучения видны были только Ивану, наблюдая за Чеховым, у него сердце кровью обливалось. — Я уже не могу смотреть на твои терзания, подумай и о своём здоровье. Мы непременно успеем. Тебе лучше приехать полным сил, иначе твой вид напугает других. — Иван пытался поддержать дорогого человека, но выходило скверно. Не придумав ничего сверх гениального, Бунин притянул к себе Чехова для того, чтобы обнять. — Спасибо… — Антон с облегчением выдохнул, стало и вправду спокойней, хоть признавать этого не хотелось.***
Добравшись до Трёхсвятительского переулка и расплатившись с извозчиком, писатели поспешили в дом. Открыл им всё тот же старичок, только сейчас на нем и лица не было. Сухо поприветствовав, он указал на нужную комнату, хотя Чехов прекрасно и с первого раза запомнил расположение спальни художника. Отличие внутреннего убранства от прошлого посещения было в том, что картин в коридоре стало больше, большинство из которых были завешаны тряпками то-ли от пыли, то-ли от солнечных лучей, но мужчины предположили, что это всё подготовленные работы к выставкам. Было, наверное, около восьми утра. Предварительно постучав, Антон распахнул дверь и вошёл уже в знакомое помещение. Иван проследовал за ним, но остановился поодаль. Врач же на трясущихся ногах подошёл к умирающему (в этом уже ни у кого не оставалось сомнений). — Тоша… ты приехал… — прошептал пейзажист, еле открыв глаза. — А как же иначе?! Ися… Исечка, я рядом, теперь всё будет хорошо! — Антон упал на колени перед кроватью, взяв чужую руку в свои. Он врал, врал самому себе, Левитан то прекрасно всё понимал, а Антон не мог смириться. Уставшие от жизни глаза смотрели, не отрываясь, разглядывали истощённое лицо напротив. Исаак дорисовывал образ здорового, статного, жизнерадостного человека у себя в голове, именно таким он хотел видеть своего Тошу, но реальность намного суровей, а любимый писатель походил на живой полутруп (ещё не совсем труп, но очень близко к такому состоянию). — Обещай… — Левитан тяжело выдохнул. — Что?! — встрепенулся врач. — Живи… Живи в удовольствие и для себя. Долго не горюй по мне. — Не говори так… — горькие слезы стекали по щеке драматурга. — Я умираю. Я это чувствую и этого уже не изменить… — невидимые лезвия так и наравили изрезать сердце, и в добавок к этому кто-то изнутри будто разрывал бедную мышцу. Боль, к который Исаак вполне привык, трёхкратно усилилась, из-за чего тот болезненно простонал. — Нет-нет-нет! — зрачки судорожно забегали туда сюда, пытаясь отыскать спасение, которого нет. Чехов более не сдерживал слёз. — Обещай… — Я не могу! — Ванечка, ну хоть ты… обещай! — Левитан кое как смог повысить голос, чтобы его услышали. Бунин, шокированный обращением к нему, приблизился к молящему. «Нельзя, нельзя сопли распускать! Кто-то должен остаться опорой для Антона…» — Иван заставил себя проглотить ком горечи и боли. — Я умру, а вы останетесь… Ваня, обещай, что будешь рядом с Тошей и… и сделаешь его счастливым. Обещай! — Левитан скривился от нового приступа, но продолжал умоляюще смотреть на Бунина. — Обещаю. Дорогой друг, я обещаю исполнить твою просьбу. — поникнув, обычно высоко поднятой, головой, Иван дал обещание. — Антоша, я люблю тебя сильнее всего на свете!.. Помни, но живи, радуйся, люби… Прощай Анто… — чуть чуть не хватило времени закончить фразу. Последний удар оказался быстрее. Свинцовые веки медленно закрылись и уже навсегда. Вот так легко оборвалась жизнь великого русского пейзажиста. — Нет! Боже, нет! — Антон окончательно потерял самообладание и разрыдался. Он до последнего не верил в произошедшие, пытался привести в чувства любимого. Ивану аж пришлось оттащить убитого горем писателя. На истошные вопли сбежались все люди, находившиеся в доме. Женщины и мужчины охали и ахали. Кто-то выбегал, не в силах смотреть на эту картину. Кто-то из прибежавших напомнил долг врача — констатировать смерть… Иван хотел зло крикнуть на этого человека, но Чехов, остановив его. Отдышавшись и взяв себя в руки, он исполнил долг: — Исаак Ильич Левитан умер в 8 часов 35 минут 22 июля… — Антон немного успокоившись, устало повернулся к зевакам — Рассходитесь, пожалуйста! Если вам был дорого этот человек или же вы хотели проводить его, то мы — Чехов быстро взглянул на Бунина — сообщим дату и место похорон. — поэт поразился тому, как врач смог вернуть себе твёрдость и чистоту ума, хотя догадывался, что это лишь для публики, внутри же Чехов оставался всё тем же мёртвым в душе человеком, потух тот озорной огонёк гения.***
25 июля того же года на старом еврейском кладбище собрались все желающие проститься с художником и, конечно же, родственники, точнее старший брат, его драматург смутно помнил, будучи юношей видел, наверное. Тут были и его коллеги, в лицо Антон мало кого из них знал, только пожалуй Серова, что приехал из-за границы по такому печальному случаю. Ученики Левитана клялись, что продолжат дело учителя и русская природа будет увековечена. Просто его почитатели обсуждали какой же талант покинул этот мир. Антону Павловичу не было до них дела, он стоял не колыхаясь и смотрел на яму, думая, что лучше бы он оказался там. Иван Алексеевич, стараясь не оставлять в таком состоянии объект воздыханий и поддерживая его, стоял сбоку и наблюдал за Антоном. Набравшись смелости, поэт положил руку на плечо друга, чем вывел того из тягостных дум. — И снова спасибо… — Чехов одарил Ивана грустной улыбкой. — Не смей уходить за ним раньше положенного! — серьёзно сказал Бунин, чуть отводя Антона в сторону, иначе вторых похорон уже не выдержать ему. Обнищает тогда отечественная литература, потеряет хранителей истинного русского языка. — Кхм! Извините, что прерываю вас. Антон Павлович, есть разговор. — к писателям подошёл мужчина с до боли знакомыми чертами. В руках он крутил какой-то конверт. Чехов осознавал, что человек перед ним не может быть Исааком, да вот мерещилось ему обратное, он хотел было протянуть руку, но вовремя опомнился и отдёрнул её, оставалось только прекратить неловкое молчание: — Простите, я… — Ничего страшного, хотя, мне казалось, мы с ним не сильно похожи. — Авель Ильич, верно помню? — Чехов, ищя поддержку для предстоящего, по всей видимости, непростого разговора, за спиной взял за руку Ивана, сплетя пальцы в замок. Тот смутился и отвёл взгляд в сторону, но потом, вспомнив, что на него полагаются, крепче сжал ладонь (в пределах разумного, разумеется, а то до этого казалось, что Антон схватил мальчишку и куда-то его потащит за эту самую руку) и посмотрел на собеседника. — Да, признаться удивили. Не думал, что запомнился вам. И, если не затруднит, то зовите меня Адольф, пожалуйста. — Авель всё не знал, как лучше подойти к сути, и продолжал вертеть конверт. — Надеюсь, Иван Алексеевич не будет стеснять вас, просто… — Нет, что вы! — встрепенувшись, перебил брат покойного. — Я не юрист, но думаю с свидетелем будет даже лучше. В общем, мой брат указал и вас в завещание. По нему вам полагается это письмо — Авель наконец-то протянул уже немного потрепанный конверт. Забрал его Бунин, а Чехов стоял как вкопанный, в состоянии только слушать. — и некоторые его картины. В самом документе их названия не указаны, но в нем говорилось, что в письме вы поймёте какие ваши, поэтому как прочтёте прошу вас приехать и забрать что вам полагается. — художник ждал ответной реакции, но получил её от не совсем того. — Вы извините Антона Павловича, для него эта утрата стала сильным потрясением. Знаете же, наверное, они были близкими… друзьями. — Иван пытался, хоть как-нибудь в мягкой форме объяснить состояние драматурга. — Ваня, полно тебе. Спасибо, Ав… Адольф, что сейчас решили рассказать это. — стеклянные глаза смотрели будто сквозь старшего Левитана, от такого взгляда хотелось скорее скрыться. Ему даже стало как-то совестно, что смерть родного брата его не столько шокировала, сколько испугали лишённые жизненной искры глаза известного драматурга. — А, вот вы где! — Серов подошёл к компании, немного удивившись, не ждал он увидеть рядом с Левитаном двух писателей. — Эм… — Думаю, Авель, наш разговор исчерпан. — Антон грустно улыбнулся. — Ох, боже, извините! Антон Павлович, соболезную вам! Знаю вы были близки. Знаете, в письмах он исключительно положительно о вас писал! — протараторил именитый художник, искоса поглядывая на Бунина. — Ися был прекрасным человек. Я любил его… и продолжаю любить… Извините, я пожалуй пойду, всего хорошего вам. — не особо придавая значения кому он это говорит, Антон сказал, что было на душе и всё. Вот как есть, так и сказал. Иван, тоже попрощавшись, увёл Антона в более спокойное и тихое местечко. Писатели скрылись из виду художников. — Так не о друзьях говорят… — задумчиво протянул Левитан. — Дорогой Адольф, ваши догадки верны. Исаак доверял мне и в одну нашу с ним встречу рассказал все свои переживания. — Теперь-то понимаете, как важна эта работа, Валентин Александрович! — в сердцах воскликнул Авель. — Ну не горячитесь вы так! Я то искал вас как раз таки озвучить своё согласие. Приходите хоть завтра в мою мастерскую, лучше начать как можно раньше, пока не забылось живое его лицо. Но! Предупрежу заранее, рисовать человека по фотографии и, извините уж, не шибко похожей натуре — дело не предсказуемое. Напяльте хоть сто его вещей, им вам не стать. — Я понимаю это. Но эта графика, думаю, будет важна для Чехова… Я должен хоть что-то сделать для него. Брат в записке просил меня первое время приглядывать за его «другом».