Карапульки

      Я чувствовал его руки на своей груди. Да, мы слегка повздорили, пока ехали. И да, это было лишь на камеру. На деле все валилось из рук уже достаточно продолжительное время. Но мы профессионалы. Мы столько лет вместе… работаем.       Горькая улыбка, пустота в душе, кривые усмешки — все то, что я не показываю никому. На камеру я улыбаюсь, прошу сесть нормально, обещая, что не буду выебываться и мстить.       Мы вновь шутим, подкалываем друг друга, впереди я слышу отвратительную песенку от друзей, вроде, про какой-то трактор, и стараюсь переключиться хотя бы это.       Камера исчезает, нас перестают снимать, и тишина повисает в воздухе. Раньше она была настолько давящей, что хотелось разорвать ее хотя бы каким-нибудь смешком. Издевкой. Сарказмом. Хоть чем-нибудь. А сейчас мы оба одиноки. А может, только я. Потому что о нашем разрыве мы с ним так и не поговорили. — Ты приедешь? — я весело качал головой в такт музыке, собираясь срезать дворами. Вполне сносное утро с не менее насыщенным днем грозило перетечь в не менее активную ночь. Я знал, что все его домашние уехали, и мы почти договорились посвятить ночь только нам вдвоем, но, помнится, нас слегка перебили, а потом мне пришлось уехать. — Не приеду, — голос на проводе был уставшим. — Ну, давай я к тебе? Мне здесь недалеко, — я слегка покривил душой, потому что был на другой стороне города. — Матвиенко, ты не понял. Я вообще больше к тебе не приеду. Между нами все кончено.       Он мне так ничего и не объяснил. Он меня избегал, опасаясь оставаться наедине. Он вернул мне особенный подарок, который теперь лежал у меня бесформенной грудой в ящике все таких же подарков, которые со временем я обнаруживал на каких-то определенных своих поверхностях, местах, вещах.       Последняя подвеска, которую я привез с Бали, должна была обратиться в пыль, но я сентиментален. Квадрат с ровными высеченными краями теперь нашел свое место в моем кошельке. Помню, после активных съемок, мы сидели на моем балконе, и я объяснял, почему именно квадрат. — Почему квадрат-то, Сереж? — Дима улыбался, медленно отпивая из бокала с вином. — Потому что квадрат — символ души. Моей души, если тебе будет угодно. И я хочу, чтобы частичка меня всегда была рядом с тобой.       Его смех тогда, слабый кивок и последующий поцелуй рухнули на меня всей своей тяжестью, стоило мне сжать подвеску в кулаке. Бессильная злоба, рвущиеся маты с губ, и капли крови, которые проступили на ладони. Слезы душили меня, и кажется, я все-таки не сдержался, потому что заставший меня в туалете Антон даже отпрянул сначала, напуганный тем, что видит. — Сереж, — Антон медленно приблизился, понижая голос до шепота. — Что случилось? Я могу чем-то помочь? — Убей меня, Шастун, — я беззлобно рассмеялся, и Антон отпрянул повторно. Замер растерянно, пытаясь заглянуть в глаза. — Ты словно приведение увидел, — я слегка мотнул головой в сторону. — Ты… это не твой смех. Где мой друг, который смеется всегда и везде? Сереж, да что случилось? — Шаст все же приблизился ко мне и положил обе ладони на плечи, мягко поглаживая.       Я видел, как он борется с собой, опасаясь, что если обнимет, его оттолкнут. Но не собирался ему как-то помогать. Даже больше, я отошел от него к раковинам и только сейчас обратил внимание на кровь.       Шастун за моей спиной втянул воздух сквозь зубы, когда заметил блуждающую ухмылку на губах и пустые глаза, которые смотрели сквозь зеркало. В пустоту.       В рабочих отношениях ничего не изменилось. Я говорил, что мы — профессионалы? А наедине мы больше не оставались.       С того разговора прошел год. А с последнего вернувшегося подарка — три месяца. Символичный сукин сын. Нас больше ничего не связывало. Разделив нас как пару, подарки еще как-то связывали, были скорее напоминанием. Или воспоминанием. А теперь он избавился от всего.       Он мне так и не объяснил, почему он единолично принял решение расстаться, а мне спустя время стало плевать.       Безразличие, сарказм, кривые взгляды, болезненная опустошенность, накатывающий временами гнев — все это сделало меня нестабильным.       А потом стало все равно.