Ноль Овна: Дела семейные

      Торшер с матовым белым абажуром давал очень мало света. Как маленькая луна таращился он из-за кресла на чайные чашки, на треть наполненные молоком, куда Шойфет чинно разливал крепчайшую заварку. Будучи магом, Роман Аркадьич умел наделять таинственным значением самые простые манипуляции. Если он того хотел, обычное чаепитие с ним становилось чайной церемонией вне зависимости от того, что он проделывал в это время с кипятком. С возрастом его способность менять пространство одним своим присутствием стала стабильной и весьма ощутимой.       Накормленная ужином Дина уже сонно наблюдала за слабой дымкой пара, что робким призраком колыхалась над чашкой, но спать всё не шла: любопытство не отпускало её. Так ей казалось. На самом деле её не отпускало намерение Роман Аркадьича, который уговорил её переночевать в своём доме не просто так.       − Все эти погромщики не имеют собственной воли, − неторопливо вещал он, прихлёбывая чай. − Они не отделились от материи и остаются частью естественных процессов, смысла которых не знают.       − Ничего себе естественных! – всполошилась Дина. – Нападать на людей только потому, что они другой национальности, это вот совсем даже не естественно!       − А кто тебе сказал, что естественное это синоним хорошего? – вкрадчиво уточнил Шойфет. И примагнитился неподвижным пугающим взглядом к Дининым глазам. – Естественное не хорошо и не плохо. Оно телесно. Физиологично. Смысл его – выживание. Выживание это хорошо? Или важна цена? Ещё естественное закономерно и безлично, как старость и смерть. Люди обожествляют его, потому что оно неотвратимо. Это считается признаком божественного. Здесь есть своя правда, но она, как всегда, погребена под кучей спекуляций.       Дина поёрзала в кресле. Волосы её, потрескивая от статического электричества, потянулись за ней, когда она наклонилась за чашкой, до последнего не отлипая от обивки. Звякнули браслеты и блюдце. Дина отпила немного, отставила чашку. Она осторожничала, не зная, что отвечать, хотя обычно была очень бойкой в разговоре.       Шойфет решил ей помочь.       − Вот я живу с мужчиной. Это неестественно? Но нас соединяет любовь. Любовь это плохо? Любовь ведь выше естества. Любой религиозный человек это знает.       − Ой! Правда?! – Дина, как рыбка, которую вернули в аквариум, ожила и заблистала любопытством, как чешуёй. – Это так мило! – Приложив ладошки к щекам, восхитилась она. − А где он? Почему его нет дома? Я так хочу с ним познакомиться! Он симпатичный?       − Разумеется, он симпатичный, − с трудом удерживаясь, чтобы не фыркнуть в чашку от смеха, ответил Шойфет. – Но он староват для того чтобы стать твоим кумиром. Мы с ним почти ровесники.       − Ты считаешь, что я такая дурочка, что сразу представила себе смазливого юного уке? – обиделась Дина.       − Представила, − не стал щадить её Шойфет.       − Пф! – Дина слегка смутилась и принялась возбуждённо глотать чай. – И давно вы вместе? – не удержалась она от любопытства.       − Не очень. Но у нас всё серьёзно, − твёрдо заявил Шойфет.       − Вы что, поженились?!       − Нет. – Шойфет всё-таки хмыкнул. – Просто я своё упускать не намерен.       − Ты тиран! – ахнула Дина.       − Маньяк и абьюзер, − охотно подтвердил Шойфет.       − И где ты его запер?       − В деревне! – всё-таки расхохотался Шойфет.       − Дурачок, − ласково укорила его Дина. – Там непременно найдётся какой-нибудь конюх или садовник, который примется его соблазнять.       − Такое количество геев на квадратный километр бывает только в дамских романах, − осадил её фантазию Шойфет. – К тому же там нет ни лошадей, ни сада. И вообще, мой бойфренд очень занят. Он пишет стихи. Вот если он вдруг перестанет писать, тогда я начну беспокоиться, не сублимировал ли он творческую энергию в банальную измену.       − Стихи?! Хочу! – Дина, попискивая, захлопала в ладоши, создавая звуковую суету браслетами. – У тебя ведь есть? – подозрительно уточнила она, заранее укоряя брата взглядом: с такого ведь станется посчитать поэзию баловством, не стоящим внимания серьёзного человека.       Шойфет покряхтел полусмущённо, хотя ясно было, что он больше играл, чем реально стеснялся читать вслух стихи, потому что слишком уж артистично откинулся в кресле и душевно продекламировал:       По серым камням гладким       Иду я как будто в порядке,       Иду как будто зарядка       Моя не целует нули.       Сердечно я на мели,       Душевно я на мели,       Но прокляты короли,       Чья поступь младенчески шаткая       Их в спину толкнуть велит.       Эх…       Быть живым – всё равно что быть раненым.       Но сердце выращу как у лани я:       Пусть трепещет от убеганий,       Пусть от глупых фантазий болит.       Королевский бросаю щит,       Умираю в момент ожидания,       Жду, что мир на меня налетит,       Налетит, засвистит, заарканит,       Но пока только плеск в океане:       Щит на волнах цвета герани       Ничьего не привлёк внимания,       На акульих зубах не хрустит.       Ох…       Не думал, что плавать так просто,       Тонет тот, кто швыряет вопросами,       С переката гребёт плёсами,       Тот, кто в омут жадно глядит.       Я же просто качаюсь волна́ми       И по дну босыми ногами       Меж жемчужин и между снами       Прохожу, где ответ, словно камень,       Никому не нужный лежит.

***

      Прямо с порога в чуткий Яшин нос проник непривычный унылый запах: корвалола, щей и мокрой половой тряпки. Последний был хорошо Яше знаком по школьным коридорам.       – Ты снимаешь или это наследство? – светским тоном поинтересовался Яков, пробираясь между велосипедами, санками и сапогами за хромающим Димой к двери его комнаты.       – Наследство.       Дима с трудом сдержался, чтобы в ответ на этот вопрос не зарядить длиннейший монолог о своей несчастной судьбе, о том, как был рад свалить от родителей в эту дыру. Он бы всё сейчас рассказал: и о несчастном своём детстве, которое ничуть не отличалось от не менее несчастной юности и беспросветного настоящего. Он не уважал бы себя потом, но точно знал, что любой участливый Яшин вопрос мгновенно вынес бы всё перебродившее в его душе наружу всякими жалкими словами. Но Яша не спрашивал, а сам Дима маялся сейчас страхом предстоящего объяснения, которым обязал его колдун. Не до сантиментов ему было.       Шойфет распорядился ими обоими совершенно бесцеремонно: просто велел Якову позаботиться о Диме, поухаживать за ним до утра. Пихнул обоих в такси и снисходительно уточнил у Якова напоследок: «На тебя ведь можно положиться?». Яков вспыхнул и сдержанно заверил, что можно. Теперь он деловито выстраивал в уме последовательность ухаживательных действий: промыть, продезинфицировать, обезболить, накормить, спать уложить. Яков был домашним мальчиком и точно знал, как выглядит забота.       – У тебя аптечка-то есть? – спохватился он, когда Дима, щурясь в полутьме, отпирал много раз окрашенную, оплывшую толстыми потёками бежевой краски коммунальную дверь.       – Есть, – скупо отозвался Дима.       Трёхрожковая люстра вспыхнула очень ярко. Яков сначала зажмурился, а потом растерянно захлопал восточными своими ресницами. В центре комнаты была растянута между полом и потолком огромная боксёрская груша. Ещё четверть пространства занимали шведская стенка и перекладина. Старый советский интерьер с красным ковром на стене, продавленным диваном и полированным гардеробом был задвинут в угол, как будто всё это приготовили на выброс, но пока не сподобились донести до помойки.       Яков, созерцая это тестостероновое великолепие, вдруг очень ясно осознал одну важную вещь, которую сразу же и озвучил:       – Ты ведь с этими молодчиками заодно? – Он смотрел спокойно, без гнева и осуждения, но твёрдо, явно не одобряя этим взглядом ложь и отговорки.       Дима, у которого от такого прямого вопроса сердце забилось в горле и даже предобморочно закружилась голова, собрался под этим взглядом и мрачно ответил:       – Мы в одну качалку ходим. Мне просто заработать предложили. Я не скинхед.       Яков покосился на стоящие за шкафом тяжёлые ботинки с высокой шнуровкой и толстой подошвой, которыми так удобно пи***дить всех нерусских и недостаточно натуральных, но вежливо промолчал. К тому же Дима принялся раздеваться, морщась и бессильно матерясь сквозь зубы, и Яков вспомнил, зачем он здесь. Он решительно запер дверь, бросил у стены свой рюкзак и взялся за дело.       – Штаны снимай. Майку тоже, – принялся командовать он. – Ты сказал, у тебя есть аптечка. Где она?       Дима в одних трусах был усажен на диван, его нога в чёрном носке задрана на стул для удобства осмотра.       – Ты почему в больницу не захотел ехать? – Яков деловито полил ватный тампон перекисью водорода и начал осторожно промакивать ссадины. Он очень быстро закончил обрабатывать ногу и теперь с ужасом смотрел на Димин торс, по которому расползались фиолетовые гематомы.       «Шойфет, сука», – зло подумал Дима, разглядывая оставленные кастетом отметины. – «Вот уж кто точно упырь! И замашки у него бандитские». Вслух он пробормотал:       – Чего туда ехать? Само заживёт. Ушибы одни.       – Ну, тебе виднее, конечно, – покивал Яша. – Похоже, били тебя не раз.       На комплимент это походило мало, поэтому Дима решил промолчать.       Яков тем временем отщипнул новый кусок ваты, смочил его перекисью и аккуратно потянул за краешек прилепленный Шойфетом на Димину скулу пластырь. «Йодом разукрасить этого гопника или зелёнкой?» – думал он, игнорируя его шипение и экспрессивные восклицания. Для удобства стул пришлось отодвинуть и встать между Диминых ног, низко склонившись над его запрокинутым лицом. «Чёрт, чёрт, чёрт!» – мысленно скулил в это время Дима. – «Проклятый колдун! Ненавижу!». Он понимал, что подходящий момент для обещанного признания именно сейчас, поэтому грубо заткнул жалобные вопли своего сердца и положил сначала одну руку Яше на бедро, потом вторую. Тот, похоже, и не заметил. Наверное подумал, что Диме надо за что-то держаться, потому что больно, рефлексы и всё такое. Тогда Дима осторожно потянул вверх рубашку и вязаную жилетку и решительно чмокнул обнажившийся Яшин живот: такой белый, мягкий, нежный и тёплый. И от этого невинного поцелуя прошило возбуждением от макушки до пальцев ног. «Бля, похоже, я всё-таки гей», – подумалось Диме. «Ну ничего, – тут же успокоил он себя, – спартанцы вон тоже сплошь пидарасами были. Значит это очень даже мужественно. Не?». Этот утешительный аргумент был у него заготовлен для себя заранее.       Яков отвёл в сторону руку с ватной палочкой, щедро пропитанной зелёнкой, и вопросительно глянул на Диму.       – Это, типа, «спасибо»? – вежливо поинтересовался он.       – Это, типа, «ты мне нравишься», – отчаянно выпалил Дима.       – Неожиданно. – Яков флегматично оглядел битую Димину физиономию. – Мы когда с тобой виделись в последний раз? Лет десять назад? Удивительно стойкие у тебя чувства. Или ты заинтересовался мной только сейчас?       – Нет, – очень тихо ответил Дима, низко опуская голову. Он не был оратором и не знал, что вообще сказать. – Не сейчас. Давно.       Яков обречённо вздохнул, повертел головой и сел на всё ещё стоящий рядом стул.       – Следовало бы обсудить это за бутылкой чего-нибудь крепкого и горячительного, но тебе сейчас нужно выпить таблетку и лечь спать. – Он помолчал, задумчиво вертя между пальцев ватную палочку. – Где у тебя чайник? И надо, наверное, каких-нибудь бутербродов настрогать. Готовить я, если честно не умею.       – Ты хочешь об этом поговорить?! – не поверил собственным ушам Дима.       – Ну да. – Яков пожал плечами. – Люди решают свои проблемы словами, а не хорошо поставленным ударом в челюсть. Так где чайник?