***
Дима всё никак не мог насмотреться на свой портрет, который выпросил у Якова: откладывал, потом снова хватал вырванный из блокнота листок и жадно разглядывал карандашный рисунок. Хотя наутро болело всё – и внутри, и снаружи – болело то, чего Дима обычно в своём теле не замечал, а теперь ощущал с каждым вдохом и выдохом, но болезнь, упакованная в Яшину заботу, сделалась дорогим подарком, драгоценностью на бархатной подушечке. Болеть у Яши на руках оказалось приятно и комфортно. Тот озаботился сменить постельное бельё, погнал с утра Диму в душ, заново смазал синяки мазью от ушибов и тщательно забинтовал и заклеил пластырем всё, чтобы снова не испачкать постель. Табурет у дивана был заставлен лекарствами, морсами и витаминами. Дима накормлен овсянкой, которую Яков сделал непривычно сладкой и очень масляной, но необыкновенно вкусной. Дима решил про себя, что у Якова явный талант утешения и утоления печалей, жажды и телесно-душевных страданий, от чего конечно же влюбился в него ещё больше. А Яков просто выполнял поручение и был озабочен тем, чтобы сделать всё хорошо, ведь на него взыскующе смотрел с небес Бог, а из хрустального магического шара − нагло прищурившийся Роман Шойфет. Яков чувствовал себя нервически бодро. Его нанизанное на утренние лучи как цыплёнок на вертел тело вращалось на этом вертеле чьей-то уверенной ловкой рукой. Сам Яков при этом таращил свои коньячного цвета глаза и прямо поверх реальной картинки смотрел странные сны. Они были синими и мелькали как тени: то плоские, то объёмные, но совершенно беззвучные. Яков заставил Диму выпить две таблетки обезболивающего и твёрдо пообещал, что они обязательно встретятся, выпьют и обо всём поговорят, когда оба будут в лучшей форме, чем сейчас. Но, собираясь уже уходить, он вдруг сообразил, что Дима за это время напридумывает себе бог знает что и обольстится ложными надеждами, поэтому решил проанонсировать характер будущей беседы и флегматично заметил, уже держась за дверную ручку: − Первая любовь редко бывает удачной. Дима вопросительно поднял брови и Яков, вздыхая, пояснил: − Я заметил, что мы поначалу часто ошибаемся, потому что очень смутно помним, кого именно должны встретить. Ну… как будто бы помним. Я не знаю, как это ещё описать. И цепляемся за какой-то яркий признак, который сумели удержать в сознании перед тем как родиться. Условно говоря. И держимся не за человека, а за эту примету. А потом встречаем нужного и всё становится на свои места. Дима вдумчиво помолчал, внимательно разглядывая примявшуюся полу вельветового пиджака, выношенные до мягкости синие джинсы и загоревшиеся от солнца медью каштановые кудри Якова. Вспомнил каким был для губ его мягкий живот. Сладко вздохнул. Мысленно расстегнул и снял с него часть одежды. Вышло очень эротично. Никогда он себе подобных фантазий не позволял, никогда. А тут вдруг разом всё разрешил и выписал на всё индульгенцию. − Ты эту свою Дину любишь? – требовательно спросил Дима самое, на его взгляд, главное. − Я ощущаю её как вторую половину своего тела. Это любовь? Я не знаю, − опечалился Яков. С каждым днём его простая человеческая женитьба всё больше обрастала фантастически дикими проблемами. Что ж за карма такая?Глава 4
1 февраля 2023 г. в 06:50
Яков давно уже погасил свет и устроился в кресле у окна, за которым чёрной аппликацией прилепилось к стеклу какое-то дерево с мелкими листьями. Скрестив руки на груди, а ноги прямо в ботинках положив на сидение стула, он не дремал, а думал, глядя на серый каменный подоконник, на котором пылились эспандер, пара книжек и кактус. Очертание кактуса в темноте здорово напоминало фаллос, каким его рисуют хулиганы на заборе, и это помогало не сбиться с темы размышления.
Яков был евреем, поэтому хорошо понимал, что значит быть гонимым без вины, просто по факту своего рождения. Знание о Холокосте, Освенциме, черносотенцах и скинхедах были вживлены в его подсознание как обязательная часть картины мира с раннего детства. Фотографии с истощёнными людьми в полосатых робах на фоне труб крематориев и колючей проволоки он помнил так же хорошо, как и снимки родственников в семейных альбомах. Дело Бейлиса и рассказы о докторе Менгеле стали для него частью фамильной истории, поэтому вопроса, зачем есть мацу вместо булки и зажигать в канун шаббата свечи, у Якова никогда не возникало: да просто в знак протеста, чёрт возьми! Хотя ему самому казалось уже излишним такое исповедничество, как ношение пейсов или кипы, но он хорошо понимал смысл этого упорного противопоставления себя всему прочему миру. Евреи давно уже растворились бы среди всех прочих, если бы их так упорно не били, считал Яков. В конце концов, показывают пальцем на веганов теперь только дураки, так почему кого-то должно волновать, что он, Яков, не ест голубцы со сметаной или креветок? Какая кому разница во что он верит?
Проблема с геями была, по его мнению, из этой же серии. И там, и там ситуацию делала жгучей религиозность. Никаких разумных причин для запрета гомосексуальности, твёрдо считал Яков, нет. Если как следует разобраться, что же заставляет общество ограждать себя от гейства, то мотив окажется исключительно религиозным. Почему мужчинам нельзя любить мужчин? Это ущемляет чьи-то интересы? Нет. Просто мужеложество – грех и геи попадут в ад с точки зрения церкви. Никаких других оправданий для гонений на геев нет. Хотя общество, которое называет себя светским, должно бы прислушиваться в первую очередь к физиологам, биологам, психологам, социологам – то есть к тем людям, которые в отличие от обывателей изучили проблему пола с научной точки зрения и не считают гомосексуализм извращением. Еврейство тоже уничтожали на мифических основаниях. За это Яков презирал политиков и не верил им ни на грош.
Итак, по всему выходило, что это Якова, как человека религиозного, должен волновать вопрос греха, а государству и обществу должно быть фиолетово на сексуальную ориентацию гопника Димы. Но Яков Диму не осуждал, а вот общество заставляло его прятаться. Их обоих заставляло прятаться: по разным и совершенно диким причинам. Это сближало.
Яков потянулся к висевшему на спинке стула пиджаку и достал из кармана блокнот и карандаш. Уже светало и можно стало порисовать. Яков нигде этому не учился и рисунки его напоминали комиксы. Возможно, именно из-за отсутствия школы у него был свой собственный экспрессивный и яркий стиль. Сейчас он нарисовал мальчишку: белобрысого, короткостриженого, с коленками в ссадинах и зелёнке. Пацан, уцепившись за выступ крыши, с горящими от азарта глазами пытался залезть на гараж. Якову удалась и поза, и выражение лица. Таким он помнил Диму, с которым когда-то играл во дворе, а потом, когда стало уже не до игр, просто здоровался, встречая в подъезде.
Яков нарисовал и уже взрослого Диму, которого видел перед самым его переездом курящим на крыльце: в косухе и гриндерсах, со сбитыми костяшками пальцев и рассечённой губой. На этом портрете сразу обнажилось то, что оставалось незаметным при разговоре вживую: надломленность и отчаяние, ненависть Димы к себе и к тому в мире, что смело ненавидеть его сильнее, чем он сам.
Яков давно уже открыл для себя это чудесное свойство своих рисунков: они помогали ему понимать суть людей и подоплёку ситуаций. Было в этом что-то от мистических посланий потустороннего со спиритических сеансов. Как будто кто-то, находящийся по ту сторону бытия, делился с Яшей своим пророческим ви́дением. И теперь этот рентгеновский взгляд высвечивал сокровенное: влюблённость такого размера, которую может вырастить только мечта о далёком, недосягаемом и неясном. В сердце этого нарисованного Димы в хрустальном ларце хранился светлый образ, слепленный из высокого и нереального, потому что реального попросту недоставало. По этому рисунку выходило, что Дима сам сочинил себе идеального Яшу, ведь настоящий был ему недоступен. Сочинил и любил фанатично, как это часто случается с истинно верующими.
Яков повздыхал, покачал головой, представил себе скорое Димино разочарование от столкновения с неидеальным собой, но не стал это рисовать, а потянул с подоконника книгу. Очень уж любопытно стало, что же читают гопники. Оказалось, стихи. Это был томик душевных стихотворений Николая Рубцова. Яков с сердечной приязнью прочитал про снег, которым «просто и хитро́ Жизнь порой врачует душу».
− Ну и ладно. И добро, − шёпотом сказал он себе.
Хотел было уже положить книгу обратно, как заметил сложенный пополам тетрадный листочек между страниц.
Ты никогда не прочитаешь
моих бредовых сочинений.
Моих нелепейших фантазий
ты не узнаешь, к сожалению.
Я б нашептал тебе на ушко
влюблённой чуши оскорбительной,
Я б сам тебе подсунул кружку,
чтоб было чем тебе облить меня.
Мне кажется, легко нам было бы,
я б руки грел в твоих карманах
Ты б волновался о приличиях,
так поступают хулиганы же!
Я б покормил тебя мороженым −
конечно, с рук! Так романтичнее.
А дальше я не расскажу,
там дальше – только неприличное.
Яков уткнулся лицом в свои колени и засмеялся придушенно, завсхлипывал от восторга и умиления. Кто бы мог подумать, что человек, в центре дома которого красуется боксёрская груша, может быть таким романтиком!