Ноль Овна: Дела семейные

      Андрей Константинович обо всём забывал, когда садился за инструмент. Играл он только для себя и отсутствие зрителей, которые придирчиво оценивают каждый пассаж, успокаивало его и расслабляло. Внутренний артист смело выходил наружу, выводил за собой чертей и тараканов, которые лихо отплясывали под Рудневский аккомпанемент по столам и подоконникам.       Сейчас Руднев играл «Пляску смерти» Сен-Санса. Ему нравилась энергичная и пафосная музыка. Конечно, переложение «Пляски» для фортепиано, сделанное Листом, не могло сравниться по мощи звучания с изначальной симфонической версией, но Андрей Константинович умел сделать тихие клавишные трели настолько зловещими, что на контрастном громыхании аккордов тараканов валил инфаркт и без цимбалов с литаврами.       Не сразу Руднев понял, что выбрал «Пляску смерти» не случайно. Конечно же он думал о Мизрахине! Для человека, который так галантно и почтительно относился к смерти как Борис, Руднев ничего другого бы и не выбрал. Только сейчас он разглядел, что на каждом рисунке Мизрахина был её знак или тень. Тайная переписка с сестрой — вот как Руднев назвал бы эти символические отсылки. Ему представлялось их общее детство, особый язык только для двоих и секретные проказы, которые они таким вот образом вспоминали, став взрослыми.       Сыграв ироничный Сенсансовский финал, Руднев посидел немного в тишине и понял, что хочет заняться бумагами Мизрахина прямо сейчас. Проблема была в том, что опасное наследство хранилось теперь у Матвея на чердаке. Руднев вынул документы из коробов, распихал их по многочисленным папкам, на которых сделал для себя предварительные пометки. Всё это богатство в корзине из-под угля, прикрытое сверху тонким слоем прошлогодних яблок, было отвезено Радзинским к Матвею. Из яблок тот обещал сделать вино. А короба Руднев набил ненужными бумагами, которые скопились за долгие годы адвокатской практики, и рядком выставил их на стеллаж в своём кабинете. Получается, даже порядок навёл.       Покрутив на пальце ключи от машины, Руднев решил идти к Матвею пешком. Он оделся попроще и прогулочным шагом побрёл через лесок. Лето было дождливым. Сочные травы стелились по краям дороги под тяжестью стеклянных шариков росы. Остро пахло землёй. Комары висели над тропинкой злым облаком, но перед Андреем Константиновичем сразу опасливо расступились. Руднев шёл, дышал и думал о Мизрахине, вспоминал его не кажущийся больше смешным идеализм. Руднев политикой брезговал. Борис не пытался его убедить, что это благородное дело. Он и сам считал, что во властную бюрократию попадают те, кто ещё не нажил ни таланта, ни чувства юмора. Разумеется, такие люди пытаются всё запрещать, говорил он, потягивая вино. Логика их проста и понятна: если я не умею свободно дышать/летать/петь, то и ты не будешь! Говорит в них, конечно же, детский страх, который они впитали с материнским молоком. Им нужно всего лишь вырасти, чтобы избавиться от глупых суеверий, вроде родительской страшилки, что если будешь трогать гениталии, на ладошке вырастут волосы. И мы, конечно, должны быть снисходительны к ним, как к младшим нашим братьям. Следует деликатно таких людей направлять, обучать, расширять их сознание, лечить их душу от страха и невежества, бережно раскрывать их скорлупу. Но столько святых у нас нету, усмехался Мизрахин, и залпом допивал своё шардоне.       За этими размышлениями Руднев и не заметил, как дошёл до Матвеева огорода. Брякнув железной калиткой, он прошёл между грядок и, обогнув угол дома, шагнул к крыльцу. У Матвея как обычно входная дверь была беспечно распахнута. Руднев стукнул пару раз по косяку и вошёл, озираясь. В тёмном коридоре он сначала шумно споткнулся о коробку с пустыми бутылками, потом о мешок с картошкой. Несколько бугристых клубней выкатились ему под ноги.       − Привет. — Заспанный Матвей пугливо высунулся из комнаты, скользнул бессмысленным взглядом по рассыпанной картошке и, простецки схватив господина адвоката за рукав, потянул его за собой. — Не слышал, прости. Сейчас чайку сделаем.       − Не надо чайку. — Руднев снисходительно отцепил его пальцы от своей ветровки.       Матвей, по его понятиям, был блаженным, потому фамильярность его не раздражала. Руднев давно исцелился от своих истерических реакций на чужие запахи, взгляды и прикосновения. Теперь ему просто не нравилось, когда его трогают посторонние, но его уже не выворачивало от их психического аромата, отвратительных привычек и хамства. Аверин с Радзинским разнежили господина адвоката до невозможности и — вот, пожалуйста! — даже до благодушия к плебейским манерам соседа.       − А чего тогда? − тупо спросил Матвей.       Любой бы решил, что общается с дегенератом, но Андрей Константинович точно знал, что говорит сейчас с пустой телесной оболочкой, а сам Матвей, похоже, бродит где-то очень далеко отсюда и грохот упавшей стеклотары его не обеспокоил и в тело не вернул.       − С бумагами своими хочу поработать. Не отвлекайся на меня. — И, вынув из внутреннего кармана ключ от люка, ведущего на чердак, Руднев невозмутимо пошёл к лестнице.       Матвей угукнул и покорно вернулся в комнату. Там он снова упал на тахту, закрыл глаза и отчалил в неведомые дали. Руднев не удивился, увидев его посасывающим кальянную трубку среди парчовых подушек в углу чердака.       − Зачем тебе это? — лениво спросил Матвей, прекращая пузырить кальянную жижу.       Руднев, не отвлекаясь на фантом, склонился над сундуком, куда из угольной корзины был переложен архив Мизрахина. Матвей не успокоился, выкопался из подушек, подошёл ближе.       − Скукотища, − скривился он, заглядывая в папочку из-за Рудневского плеча.       − Неужели? — с иронией спросил господин адвокат. — Лежать целыми днями и смотреть в потолок интересней?       − А ты попробуй, − в тон ему ответил Матвей. — С удовольствием пригрею тебя в своей постели.       − Вот так новости! — развеселился Руднев. — Так нагло ко мне ещё не подкатывали!       − Дураки потому что, − добродушно осклабился Матвей и шагнул ближе, прильнув всем телом к Рудневской спине, а руки устроив на его бёдрах.       Рудневу пришлось бросить папку, чтобы развернуться и отцепить от себя горячие ладошки.       − Отвали, − с улыбкой сказал он.       − Чо это? — с нарочито придурковатой ухмылкой продолжал напирать Матвей.       — Вдруг ты больной? А я с тобой тут слюнями обмениваться буду, — ласково объяснил Руднев. — Сначала справки принеси о состоянии здоровья, а уж потом тяни ко мне свои загребущие ручки.       — Справки, это я мигом, — не унимался Матвей. — В больнице же работаю. А у жены своей ты тоже справки просишь?       Руднев сразу поскучнел, отвернулся, принялся снова перебирать папки.       — Не твоё дело, — сухо ответил он.       Матвей повздыхал за его спиной, потеребил своё ухо.       — Дежавю какое-то, — пробурчал он. — Мне почему-то кажется, что этот разговор у нас с тобой уже был.       — Это когда же? — небрежно поинтересовался Руднев.       — В будущем, — подумав пару мгновений, твёрдо ответил Матвей.       Руднев зацепил его любопытным взглядом и снова вернулся к документам, которые пролистывал, бегло просматривая по диагонали.       — Уймись, — снисходительно посоветовал он. — И вообще, вали обратно в своё тело. К тебе сейчас гости придут.       Матвей, как ни странно, послушался и исчез. Руднев поставил на чердачный люк табурет и уселся на него. Он твёрдо решил не спускаться и не откликаться, когда к Матвею явятся Вий, младший Рашидов и напуганный им вчера еврейский мальчик Яков, которых он углядел внутренним зрением на подходах к дому. Хорошо, что пришёл пешком. Сейчас бы машина его выдала. Осталось надеяться, что не выдаст Матвей.       Мизрахин явился незаметно. Руднев вздрогнул и чуть не выронил вынутые из папки листы, когда понял, что тот уже некоторое время наблюдает за ним из тёмного угла.       − Борис! Ну что за шутки! — в сердцах воскликнул он, чувствуя, как неприятно давит от испуга за грудиной.       − Извини, − душевно отозвался Мизрахин. Он словно явился прямиком с бала: в белом атласном жилете, во фраке и с белой бабочкой под стоячим воротничком. — Не хотел тебе мешать. — Он подошёл ближе, заглянул в бумаги. — Изучаешь моих бюрократов?       − А они бюрократы? — Руднев заметил, что снова невольно флиртует. Да чёрт бы побрал этого Мизрахина!       − Конечно. Я же именно их коллекционировал.       Руднев помолчал, цепко, с прищуром просматривая очередную папку.       − Хочешь сказать, что историю делают болваны?       Мизрахин вздохнул − как-то с задержкой, как будто задумался и не сразу вспомнил выдохнуть.       − Получается, да. Иначе почему мы здесь страдаем от постоянных катаклизмов, в которых гибнет прежде всего духовность и культура?       Мизрахин непринуждённо прошёлся по чердаку, как по светской гостиной с шёлковыми драпировками под паутину и нарочито грубой обстановкой в эко-стиле. Огляделся и сел на табурет, который приготовил для себя Руднев. Тому пришлось опустить крышку сундука и сесть на него как на лавку.       − Понимаешь, Андрюша, − вкрадчиво и певуче начал Мизрахин, − массами людей управляет Плутон. А как он работает? Плутон концентрирует воли всех одновременно живущих людей. Кастанеда очень красивую придумал аллегорию для этого, помнишь? Кольца силы, которыми люди сцепляются и тем творят реальность. Поэтому, если ты хочешь сделать прогноз политических и общественно значимых событий, ты должен смотреть не куда Плутон вошёл, а откуда он вышел и что оттуда вынес. Потому что нынешний исторический момент это всего лишь следствие недавнего прошлого.       − Хочешь сказать, что люди десять-двенадцать лет озлобленно повторяют: «Сталина на вас нет», «такую страну развалили» и «повесить всё это ворьё». Формируют тем самым намерение и оно приводит нового Сталина, который вешает и строит новую империю?       − Ну да, − одобрительно закивал Мизрахин. − Желания же не сразу исполняются. Нужно время, чтобы шестерёнки завертелись. А у власти всегда оказываются люди, отмеченные Плутоном. Они наполняются этой волей, она становится их навязчивой идеей (они, правда, считают, что миссией). Эта воля подхватывает их и несёт. Им кажется, что это Бог им помогает, потому что про Бога они не знают ничего и воли Его настоящей не знают. — Мизрахин, задумавшись, похлопал по колену зажатыми в руке перчатками. − Тут в чём ещё подвох? Человеку кажется, что сила, которая его при этом наполняет, это его личная сила. Он чувствует себя сверхкрутым и ведёт себя как бессмертный. А ведь сила просто надела его, как перчаточную куклу, а потом скинет в ящик с другими марионетками.       Руднев так увлёкся беседой, что забыл, что общается с призраком. Он и чердак этот уже не замечал и про Матвея не помнил. Глаза господина адвоката возбуждённо сверкали, когда он азартно возразил:       − Но когда приходит новый Сталин, подрастают те, кто его вовсе не желал. И эти люди сформировали уже свой исторический заказ. И им не нравится то, что вокруг происходит. Получается, лидер опирается на отживающий электорат?       − Конечно! — вдохновенно отозвался Мизрахин. — Те «реформы», которые он продавливает, уже обречены! Потому что они не соответствуют запросам тех, кто идёт следом.       − Так-так… А что же бюрократы? Какая у них роль?       − А это тот инертный слой, который продлевает фазу затухания общественной воли. Они отвечают за реализацию уже отживающего намерения, сути которого обычно не понимают. Они вообще мало что понимают. И конкретно-историческое воплощение ими изначального импульса получается обычно уродливым. Потому что только гений воплощает свой замысел талантливо, а толпа по определению не может быть гениальной.       Руднев поулыбался, умиляясь про себя на Мизрахинский аристократизм.       − Но ведь у тебя есть решение, − уверенно подсказал он. − Ты знаешь, как сотворить хорошую историю.       Мизрахин радостно развёл руками, как будто готовился обнять весь мир.       − Нужно целенаправленно вкладывать в головы людям великие идеи: свобода, равенство, братство. Нужны поэты и музыканты, которые заставят людей хотеть недостижимо высокого и ценить естественное. Чей голос можно будет противопоставить глашатаям плутонического субстрата.       − Воспитание? — понимающе улыбнулся Руднев.       − Да.       − Просвещение?       − Куда ж без него?! — комически ужаснулся Мизрахин.       − Рашидов бы посмеялся, − печально усмехнулся господин адвокат.       − Он кукловод. У него свои игры — игры с бессознательным и подсознательным. У него и просвещение особого сорта. Он сеет свои идеи во тьме. Сила их в том, что, когда они прорастают в сознание, искоренить их уже невозможно.

***

      Подходя уже в сумерках к своему дому, Руднев издалека ощутил наполнившую его стены суету. Ещё в лесочке он заметил, что окна ярко освещены, а, ступив на газон, увидел распахнутую настежь входную дверь и минивэн тестя у крыльца.       Первой с объятиями к нему кинулась дочь. Младшенькая, да ещё девочка, она была отцовской любимицей и бессовестно этим пользовалась. Руднев под её котёночьим обаянием таял и во всём её оправдывал, сыновья в таких случаях бесились, а тесть ухмылялся.       − Папа, Руся поступил в джазовую школу! Ему даже дали стипендию! И мы едем вместе с ним! Я буду учиться в Лондоне! — мельтеша перед папиными глазами рыжим пушистым пятном, возбуждённо затараторила она.       − Какая школа? Какая стипендия? Какой Лондон? — ошалел Руднев.       Жена подошла спокойно и с достоинством, поправила ему взлохмаченные ветром волосы, чмокнула в щёку.       − Мы не хотели тебе говорить, чтобы не сглазить, − с детской серьёзностью сказала она.       Руднев при упоминании сглаза истерически хохотнул. Одновременно он с ужасом осознал, что его семья у него за спиной практически подготовилась к эмиграции, а он не заметил! Вот тебе и страшный чёрный маг, который замечает шевеление врага за сотни километров!       − А как же я? — с идиотской улыбкой спросил он. — Вы меня просто так вот здесь бросите?       − Пап, я останусь с тобой, − взволнованно заверил его старший сын.       − Спасибо, Жень, − растрогался Руднев. — Иди, я тебя обниму.       Проходя мимо Радзинского, господин адвокат зло прошипел ему:       − Вы знали!..       − Нет! Андрюш, вот те крест! — размашисто перекрестился тесть.       Руднев немного успокоился, но всё равно поднялся в свой кабинет, чтобы в тишине унять охватившую его панику. Включил свет и замер: коробки кто-то двигал. И это явно была не жена!