Ноль Овна: Дела семейные

      − Держи. — Шойфет протянул Якову пластиковый стаканчик с водкой, из которого остро пахну́ло спиртом — Кошерная! — страстно заверил будущий шурин и показал бутылку, на этикетке которой веселились пейсатые и носатые хасиды в чёрных шляпах.       Скромная надпись на иврите подтверждала кошерность напитка и Яков, вздыхая, взял стаканчик. Тонкий пластик смялся под его пальцами и опасно хрустнул.       − Посуда тоже кошерная, − подбодрил его Шойфет. — Одноразовая, как видишь, − хохотнул он, подавая пластиковую же тарелку с мясной нарезкой и горкой оливок. — И даже колбаса приготовлена по законам кашрута и нарезана чистокровным евреем кошерным ножом!       − Ты, разве, соблюдаешь? — искренне удивился Яков.       − Я заказал её в еврейском ресторане и там же попросил нарезать. Это проще, чем за сутки переделать обычную кухню по кошерным понятиям, − снисходительно пояснил Шойфет.       − А я уж подумал, что ты не шойфет, а шойхет, − решил пошутить Яков.       Но Роман Аркадьич смеяться не спешил. Он весьма условно обозначил губами улыбку и душевно пропел:       − Я и то и другое, Яков.       − А кто такой шойхет? — полюбопытствовал Артемий Иванович. Он опасливо нюхнул водку и с отвращением отставил стаканчик подальше, с интересом засматриваясь на бутыль с домашним вином, которую принёс Матвей.       − Ритуальный убийца, − зловеще ответил ему Шойфет.       − Палач? — испуганно уточнил Артемий Иванович, и рука его дрогнула, проливая мимо стакана соседскую настойку.       − Мясник, − успокоил его Шойфет. — Он должен зарезать животное так, чтобы оно не мучилось, и обязательно спустить кровь.       − Ну, это тебе подходит. — Артемий Иванович нервно куснул лепёшку и взволнованно, как испуганный мыш, её прожевал. При этом он так таращился на своего бойфренда, будто каждую секунду ждал от него смертельного броска. — Ты умеешь — быстро и без мук. И нож у тебя обычно при себе.       Шойфет, явно рисуясь, небрежно вытряхнул из рукава тонкую финку.       − Да. Но ни один раввин не засвидетельствовал его кошерность.       − Тебе и не надо. Твоих жертв никто не собирается есть, − всё так же с опаской сказал Тёма.       − Не понял. Ты, правда, что ли, киллер? Реально? — вскинулся Матвей, который до этого флегматично распутывал леску.       − Так. Иди-ка ты удочки закидывай уже, − недовольно замахал на него Шойфет. — А ты, мыша моя, отложи ролевые игры до более удобного времени.       Артемий Иванович сделал губки бантиком, чтобы не рассмеяться, но не удержался от улыбки, прикрылся стаканчиком, а потом и опрокинул в себя половину стакана вина разом, скрывая преступное веселье.       − Давай помогу, − предложил он Матвею, облизываясь и пристраивая стаканчик между тарелок. — А то Яша наестся своей кошерной колбасы и уху уже не осилит.       − А у меня котелок не кашрутный! — спохватился Матвей.       − Не кошерный, − ласково поправил его Тёма, под локоток ведя соседа в сторону берега.       − Я не настолько ортодокс, − вздыхая, признался Яков. — Это у мамы самая большая фобия, что моя будущая жена накормит меня некошерной едой. Сам я так сильно не заморачиваюсь и спокойно ем в гостях, что дают. Мне вообще кажется, что с этими запретами что-то не так. Отец говорит, что я отравлен назаретской ересью, потому что трудно жить в христианской стране и не заразиться евангельским вольнодумством.       Шойфет сунул финку обратно в ножны, закреплённые на предплечье, и убедился, что лезвие надёжно прилипло к магниту.       − Еда — это символ, − скучающе сказал он. — Пища — важнейший фактор адаптации человека к окружающей среде. Живёшь у моря — ешь рыбу, живёшь в тундре — ешь строганину. Так еда человека и меняет: его привычки, вкусы, уклад и, соответственно, мифологию бытия. А тут тебе говорят: где бы ты ни был, ешь только то, что одобряет закон. Чистая кастанедовщина, на самом деле, неделание в действии! Если привычного (читай — законного) нет, довольствуйся тем, что из разрешённого остаётся, но не бери чужую пищу, даже не пробуй. Это аллегория непринятия чужих нравов и чужой веры. Всё это смыслы Луны, смыслы четвёртого дома гороскопа и Рака, если ты понимаешь, о чём я.       − Понимаю, − серьёзно кивнул Яков.       − Ну, если ты понимаешь, что речь не о еде, а о Луне и «оси мира» Рак−Козерог, то и не заморачивайся. Четвёртый дом — это склад мудрости предков про выживание и адаптацию. Но условия меняются и человек меняется, и со временем весь этот багаж превращается в гирю на твоей ноге. «Традиционные ценности» − это чистое язычество. Они противны сути любой авраамической религии: и христианства, и иудаизма. Но прилипают они к любой вере, потому что по понятиям большинства назначение религии — освящать их быт.       Яков задумчиво пожевал колбасу.       — Ты хочешь сказать, что закон не стоит понимать буквально?       − Конечно, − усмехнулся Шойфет. — Проповедник или пророк всегда поэт. Он говорит очень красочно, подыскивает выразительные метафоры. Те и запоминаются. И скоро уже никто не помнит, какую мысль они аллегорически выражали. «Дети мои! — вдруг патетически воскликнул Шойфет, изображая пророческое вдохновение. — Да не смешивает никто из вас горькое и сладкое! Закон сладок, удел же естества — горечь и смерть». «Что, что он сказал?» − драматично поактёрствовал он, представляя, как переговариваются слушатели пророка. «Сахар и соль велел хранить раздельно. А маринад — от лукавого».       Закончив своё маленькое представление, Шойфет ткнул вилкой в банку с маринованными огурцами и с ухмылкой хрупнул пупырчатым овощем. Яков усмехнулся ответно и тоже подцепил корнишон из банки. Демонстративно его откусил, поспешно втягивая в себя потекший маринад. Они засмеялись и дружно чокнулись пластиковыми стаканчиками.       Вернулся Тёма, потирая руками предплечья.       − Дует от реки, − пояснил он Шойфту, который, озабоченно нахмурившись, сразу потянулся за кофтой.       Яков наблюдал, как Тёму укутывают и усаживают за вкопанный рыбаками стол, и пытался понять, за что Шойфет своего бойфренда любит. Ведь любит же? Или почему он с ним живёт?       Тёма, конечно, был симпатичным, даже хорошеньким: блондин, личико милое, телосложение мальчишеское. Привлекательный, короче, для гея, хотя далеко уже и не юный, рассудил про себя Яков. Но тут ведь не только физическое влечение или, допустим, привычка. Есть ведь что-то ещё. А что? Яков присмотрелся и решил, что для Шойфета его бойфренд — что-то вроде реликвии: хранит в себе некую недоступную простым смертным святость, которой Шойфет готов служить, потому что сам этого чего-то начисто лишён. Яков даже увидел картинку: Шойфет в сутане стоит на коленях перед ангельского вида Тёмой, который с ласковой улыбкой и сердечной простотой благословляет его возложением рук.       Странным образом улыбался Тёма на этой мысленной картинке недолго. Мгновение спустя он был уже бесстрастен и строг. Монументальности, внутренней цельности и благородства в нём при этом прибавилось, но сердечность почти угасла. Тёма превратился в Артемия Ивановича и сразу стал суше и недоступней, но именно в таком виде отчего-то для воображаемого Шойфета желанней. У того даже глаза загорелись маньяческим огнём, пусть и на картинке, которой ещё не существовало в реальности.       «Это всё водка», − решил про себя Яков, а вслух спросил:       − Можно мне тоже порыбачить?

***

      Шойфет не терпел лишней одежды в постели, потому сидел сейчас среди подушек с голым торсом. А вот Тёмушка забрался на свою половину кровати в пижаме, и теперь выглядел очень благопристойно с книжкой в руках и в очках на носу.       Шойфет не глядя листал ленту в телефоне, а сам косился на Тёму и думал, что до сих пор не сделал того, что ему обещал. Потому и неспокойна душа: то ревность её терзает, то усталость душит от суеты постоянной. А ведь если бы выполнил он Тёмину просьбу перебраться окончательно в этот дом и не мотаться больше никуда, не пришлось бы ему лихорадочно подвёрстывать своё расписание, прикидывая, удастся ли добраться до Тёмы хотя бы раз в неделю и то только для того, чтобы переночевать.       А Тёма уже здесь обжился: кота завёл, с соседом закорешился, привычки новые заимел — ходил по субботам к Радзинскому чай пить и стихами обмениваться. А ведь это он, Шойфет должен там чаёвничать регулярно, потому что братство Сынов Всевышнего — это теперь его забота и ответственность. А он привык, что Радзинский правит в своём братстве твёрдой рукой, и не стал вмешиваться и что-то менять. А спросят при случае с кого? С него, с Шойфета.       − Пастернак? — небрежно спросил он у Тёмы, откладывая телефон на тумбочку. Конечно же он успел прочесть имя автора на обложке. Всё замечать и отслеживать давно уже стало для Шойфета привычкой.       − Луч солнца, как лимонный морс, / Затёк во впадины и ямки / И лужей света в льдину вмёрз… − вместо ответа с тихим восторгом продекламировал Тёма, подаваясь за обхватившей его плечи рукой и привычно устраиваясь головой у Шойфета на плече. — Он стынет вытекшею жижей / Яйца в разбитой скорлупе, / И синей линиею лыжи / его срезают на тропе. — Тёма стянул очки и обнял Шойфета поперёк торса прямо так — вместе с очками и книжкой, которая наверняка чувствительно упёрлась корешком в Шойфетовы рёбра. В эти же рёбра он мечтательно забормотал: − Я не только всё это вижу, когда читаю, но и чувствую: как мороз обжигает, как наст ломается, ещё что-то такое. И пусть это мои собственные воспоминания, а не Пастернака, но они оживают прям вот по-настоящему. Как будто мы вместе помним один и тот же день, одно и то же место.       Тёма замолчал и позволил вытянуть из своих пальцев и окуляры, и книгу. Он с блаженной улыбкой распластался по Шойфетову телу, закидывая на него ногу и чуть ли не заползая на него полностью.       − Хочу попробовать помощника взять, чтобы не мотаться везде самому, − не давая себе передумать и заболтать проблему беспечным трёпом про стихи и соседей, заставил себя выговорить Шойфет.       Он решил, что рвать с прошлым надо прямо сейчас, пока не пришли на ум резонные отговорки. Это только другим легко жизни сочинять, а самому принять новые обстоятельства и обломать себя под них оказывалось весьма болезненно. Шойфету нравилась его авантюрная жизнь, но Тёма ему нравился больше. Да и делами братства, где он теперь главный, следовало давно уже заняться. По всему выходило, что пора осесть в этом месте, где когда-то началась его, Ромы Шойфета магическая история.       Тёма приподнялся, опираясь на локоть, и взволнованно уставился на Шойфета.       − Точно! Помощник! Для тебя это единственный способ делать свою работу из дома. Мне проще: архив оцифровали и я свои справки могу хоть в постели составлять.       − Не надо — в постели, − волнующим низким голосом шепнул Шойфет, наощупь гася лампу и наваливаясь на Тёму всем телом. Послышался полузадушеный писк, возня, пыхтенье и сладкие звуки поцелуев.       Полчаса спустя Шойфет таращился в темноту, слушал тихое сопение Тёмы, счастливо уснувшего без штанов, и лениво размышлял, не бросить ли ему курить. Уж очень не хотелось ради этого подниматься. «Интересно, это старость или мудрость?», − думал он, чувствуя, что дремота и нежелание отлипать от тёплого и мирно спящего Тёмы берут верх над никотиновой ломкой. Он ещё и не спал, но уже шёл по знакомой дорожке из битых плиток к дому, на крыльце которого стоял Радзинский и радостно рокотал, уперев руки в боки:       − Ну, наконец-то, Ромашечка! Мы уже заждались.       Во сне был, разумеется, день. И, вообще, весна. В большой комнате с печкой собрались старые знакомые, которые пили, конечно же, чай, крошили на блюдечках халву и растаскивали из плетёнки пирожки.       − Мне нужен помощник, − мрачно признался Шойфет, усаживаясь за стол и с благодарностью принимая заботливо обёрнутую льняной салфеткой горячую чашку. Горький привкус лаванды и чабреца наполнил его рот совершенно реально.       − Может, сразу два? Один-то, поди, не справится, − ехидно заметил сто лет не виденный Панарин: всё такой же кудлатый, бородатый и энергичный. Только в кудрях его наметилась проседь.       − Поручения у меня слишком деликатные, − с гомеопатической дозой яда в голосе ответил ему Шойфет. − Чем меньше посвящённых, тем лучше.       − Среди нас подходящих людей нету, − с сомнением покачал своей зевсоподобной головой Радзинский. — Ты же знаешь, мы люди мирные. Придётся тебе самому преемника воспитать. Нету никого на примете?       Шойфет одарил его хмурым взглядом.       − Может и есть. Только не хочу я возиться, выучивать. Господи, ну, за что?! — не сдержался Шойфет, стукнув полупустой чашкой о блюдце. — Мне сейчас надо. Готового уже.       Сначала Панарин прыснул от смеха, за ним тихо засмеялся Аверин, следом захохотали все остальные.       − Читер ты, Ромка! — басовито восторгался Радзинский. — И всегда ты хотел, чтобы — раз! — и в дамки. Колдун, одним словом. Ты поворожи, может получится чего не как у всех прочих.       Шойфет глянул на него с укором и проснулся. «И поворожу», − не открывая глаз, сказал он себе. После чего сладко уснул уже до утра.