Shapeshifter

⊱·•∽∽∽∽·:≼☤≽:·∽∽∽∽•·⊰

      «Убийство — это зло, — с первых слов утверждает LondonVigilante11. — Самый тяжкий грех, совершенный человечеством. Величайшее преступление с высшим судом. Запрещено десятью заповедями, законом и разумом. Это неоспоримый факт, высеченный на камне, как то, что Земля имеет форму шара, или что сигареты вредны для здоровья. Никому не нужны научные доказательства, чтобы знать, что убивать неправильно, и никому не нужно объяснять причину этого. Однако всегда найдутся такие люди, как я, маргиналы, те немногие, кто осмеливается оспаривать неоспоримое. Думаю, быть может, это не факт, неизменный и безоговорочный. Быть может, это просто истина, принцип, который можно сформулировать и рассматривать с разных точек зрения. Как теорию, как философию, подлежащую обсуждению. Возможно, моя истина может быть другой. Или же это мнение, личное убеждение. Разве каждый не имеет права на свое собственное? Некоторые взгляды просто более противоречивы, некоторые истины труднее принять. Во времена, когда естественного отбора недостаточно и наша численность только растет, когда слабых поддерживает медицина, а нечестивых оставляют в живых из-за ошибочных представлений о гуманности и морали… Так ли уж неправильно срывать гнилые яблоки с дерева? Все ли здесь черно-белое, или могут быть оттенки серого? Кто может честно, без тени сомнения, засвидетельствовать, что то, что я делаю, — чистое зло?»       На этом все заканчивается, провоцируя дискуссии. Четыреста восемьдесят восемь комментариев. Я барабаню пальцами по поверхности своего стола из вишневого дерева и делаю большой глоток кофе.       Пост выглядит как кучка псевдофилософской чуши, но он выделяется среди трясины библейских проповедей и жалких попыток провокации. Если бы я чувствовал, что мои действия нуждаются в оправдании, разве я не стал бы точно так же возвышать свои суждения над обычной серой массой и проповедовать выживание наиболее приспособленных? Возможно, именно такую перспективу я стремился оценить в своем эксперименте, но, просматривая его во второй раз, я могу с точностью представить, кто это написал.       Один из тех неверно понятых, самопровозглашенных интеллектуалов, увековечивающих иллюзию личного превосходства, насмехающихся над всеобщим чрезмерно узким мышлением и убеждающих себя в том, что они одни из немногих сознательных человеческих существ в мире, полном овец. Наверняка какой-нибудь подросток-изгой, питающий пристрастие к садизму и нездоровой порнографии. В каждой школе найдется такой молчаливый неудачник, втайне желающий всем смерти. Надежно скрытые за экраном компьютера, они могут писать все, что им заблагорассудится, и притворяться абсолютно кем угодно, например, самым разыскиваемым лондонским убийцей на свободе, который в последнее время попадает во все заголовки со своими чудовищными методами наказания преступников.       Однако только мне известно, что самый разыскиваемый лондонский убийца не из тех, кто публикует разглагольствования в Интернете, и не из тех, кто убеждает кого-либо в том, что он не злодей. Я знаю, что он убивает преступников не ради «лучшего мира» или во имя «самовольного правосудия», он убивает их просто для того, чтобы посмотреть, что произойдет. Это его инструмент для измерения человеческой морали, этого туманного понятия, меняющегося в зависимости от обстоятельств и ускользающего от предсказаний.       В конечном итоге психологам нравятся собственные эксперименты. С безудержным интересом я отслеживаю каждое мельчайшее событие в моей области: освещение событий в новостях, обсуждения на форумах, газетные статьи и радиопрослушивания. До сих пор возмущение СМИ было недвусмысленным, и психическая диарея LondonVigilante11, быть может, является самой убедительной точкой зрения, с которой я сталкивался. Какое невыразимое разочарование.       Я начинаю пролистывать четыреста восемьдесят восемь комментариев, на первый взгляд столь же нелепых, когда слышу стук в дверь и отрываю взгляд от экрана. — Ты сказал в час. Уже час.       Улыбнувшись, я закрываю ноутбук, допиваю остатки кофе и жестом приглашаю на свой диван. Сиэль усаживается удобно, с уверенностью, возможно, даже с некоторой долей вызова.       «Я не боюсь твоих фокусов, — говорит его поза, — вперед». Никаких неловких движений, никаких сжиманий пальцев, никакого покачивания ногой. Он ведет себя с неизменным благородством, как член королевской семьи, вынужденный жить среди крестьян, и да, я определенно один из крестьян. — Не возражаешь, если я включу запись? — Ты записываешь своих пациентов? — нахмурившись, задает ответный вопрос Сиэль, и на сей раз я могу точно сказать, что у него на уме.       «Ты делал запись сеансов с моей тетей? Тогда почему она покончила с собой через три года?» — Как правило. Но ты не мой привычный пациент. — Делай что хочешь. Мне все равно.       Кивнув, я вооружаясь ручкой и бумагой. Я не особо взволнован; психотерапия — это постепенный, сложный процесс, требующий сомнительного удовольствия от рутинных интервью, и на нашем первом сеансе мне мало что удастся сделать. Не стоит сразу погружаться в глубины, когда речь идет о человеческом разуме, нужно опускаться постепенно, чтобы избежать шока, и прочесывать отмели, чтобы не потерять точку опоры. Мне следует выведать общую картину, пробраться через мирские проблемы, прежде чем сосредоточиться на том, что интересует меня больше всего.       На демонах, которых он так старается держать в узде.       Я сажусь на свое обычное место, скрещиваю ноги в своей обычной манере и задаю свои обычные вопросы: подведи итоги своего буднего дня и настроения, расскажи мне о школе, друзьях и учителях, опиши свои отношения с Мидфордами и свои планы на будущее. Чтобы ему было комфортно беседовать со мной о том, что произошло три года назад, он должен сначала научиться говорить о всяких мелочах.       Но это не работает. Он равнодушен, как полицейский, отвечающий на вопросы назойливых журналистов на пресс-конференции, на которой его заставили присутствовать: бесстрастное лицо, никаких последующих комментариев, ловкие уклонения. Терапия должна быть совместной, и пациенты должны приходить ко мне по собственной воле. С Сиэлем мне явно нужно перехватить всю инициативу. Полагаю, это немного похоже на ухаживание, когда он разыгрывает из себя недотрогу. — Прежде чем мы закончим на сегодня, я хотел бы спросить тебя о прошлой неделе. Как ты себя чувствуешь, живя здесь? Есть ли что-нибудь, что ты находишь неприятным? — Претензий нет. Мне нравится твоя библиотека. Мистер Танака весьма любезен. Кроме... — он опирается на ладонь, рассматривая меня с видом правителя, выносящего приговор со своего возвышенного трона. — Да, кроме тебя. В смысле неприятен. В действительности ты мне не нравишься, если ты это хотел знать.       Вот это высказывание, которое я нечасто слышу. Как раз когда я думал, что мы сблизились из-за Ницше! О, ну точно ледяной принц. Голову мою с плеч! — Можешь сказать мне, почему? — Все просто: ты слишком привлекателен. В этом вся загвоздка.       И я даже не могу не согласиться.       Идеальные люди кажутся фальшивыми и пугающими, поэтому мой искусственно созданный публичный образ включает в себя слабости и недостатки. Мои коллеги сплетничают о моих хронических самолечениях, безнадежных проблемах в отношениях и якобы развившемся у меня в детском доме синдроме брошенного ребенка. Я стараюсь вести себя встревоженно, устало, порой даже грубо — человечно, откровенно, и у меня есть глубокое теоретическое понимание того, что значит быть человеком.       Даже коллеги-психиатры, уважаемые профессора, эксперты по человеческому разуму, не смогли раскрыть мою истинную природу. Какая бесценная ирония! Даже если они подозревают, что то, что они видят каждый день, является маской, им не удастся узнать, что на самом деле скрывает эта маска. Они думают, что под ней скрывается одинокий заядлый любитель, привлекательная фигура в сером современном мире, но не убийца-психопат, фигура, вызывающая гораздо меньше сочувствия, нежели первая.       Однако для Сиэля я был ничем иным, как идеалом. — Я слишком привлекателен? — Именно так. Все, что ты делаешь, направлено на то, чтобы понравиться мне. Это все часть твоей уловки, дабы проверить, способен ли я все еще на привязанность, не правда ли? Вот почему ты готовишь все эти до неприличия восхитительные десерты, изображаешь интерес к моему чтению и улыбаешься этой жуткой улыбкой...       Он делает паузу, видя, что я что-то записываю.       Проблемы с доверием подтверждены, — написано в моем блокноте мелким шрифтом. — Мне кажется, что ты интерпретируешь каждое мое слово и жест через призму своих ожиданий, которые являются ожиданиями неприязни и скрытых мотивов. Это твой способ защитить себя от потенциального вреда. — Значит, все это чисто по доброте душевной? — Тебе так трудно в это поверить?       Его губы растягиваются в сардонической усмешке. — По доброте человеческих сердец? Верно, я слегка склонен к скептицизму.       Я киваю с пониманием, но не с состраданием. Он этого не приемлет. — Здоровый скептицизм желателен, но он все же полезен тем, что дает людям преимущество сомнения. Мне известно, почему тебе трудно принимать вещи за чистую монету, но забота о твоем благополучии — мой долг как твоего законного опекуна, — я стараюсь улыбнуться, даже если он считает это жутким. — И хочешь верь, хочешь нет, но мне очень нравится эта обязанность. Самое меньшее, что я могу для тебя сделать, это испечь торт. — Ха, ты просто держишь своего подопытного кролика сытым. — Сиэль, я хочу помочь тебе. — Ты хочешь препарировать меня. — Препарировать с целью помочь. — Нет: препарировать, собирать по кусочкам и делать заметки.       Я добавляю слово «серьезные» перед «проблемами с доверием». Как и «обоснованные». «Целиком разумно, учитывая обстоятельства». Также «поразительная прямота» и «безупречная когнитивная функция».       Мальчишка наблюдает за движениями моей ручки с неприкрытой враждебностью. Следовательно, «страх быть раскрытым/проанализированным». Я почти слышу скрежет его зубов. — Означает ли это, что ты не будешь сотрудничать в терапии? — Нет, не пойми меня неправильно: я только что ответил на твой вопрос. Ради до неприличия восхитительных десертов? Разумеется, занимайся этим, препарируй меня сколько хочешь. Или же, хотя бы попытайся, — он делает плавный жест рукой, вновь в той же учтивой манере. — Только, будь добр, не пичкай меня этой чепухой о нежности, заботе и прочем, хм? Ты не хочешь помочь мне из альтруизма, тебе хочется посмотреть, сможешь ли ты меня вылечить. Я бросил вызов твоему умению, редкий случай для изучения и написания о нем исследовательских работ. По сути, твой маленький любимец для проекта. Почему бы нам просто не оставить все это на виду? Разве идея не в том, чтобы быть честным?       Ах. Ты хочешь честности, так ведь? Занятно, насколько ты будешь честен, когда я заставлю тебя рассказать обо всем, что они сделали с тобой за закрытыми дверями? О твоих покойных родителях и покойной тетушке, которой нам не хватает? Может, я и не честен, но и ты тоже. Всегда изображаешь полное спокойствие, делая вид, что тебя это не касается... Вот как ты справляешься? Отстраняешься от ужасов прошлого и ведешь себя так, словно они не преследуют тебя в настоящем? Однако держу пари, это тебя гложет, да еще как. Собственные демоны пожирают тебя изнутри, пока ты прячешься за книгами и чашками с чаем, дабы заглушить их безумный рев в ушах. Но тебе никогда не удастся об этом забыть. Все твои страдания запечатлелись в чувствительной ткани твоего десятилетнего мозга, и твои шрамы пересказывают эту историю каждый раз, когда ты смотришь в зеркало.       «Все, что нас не убивает, делает нас сильнее», — известное высказывание Ницше, и ты должен согласиться с ним, но я — нет. Твоя сила — это всего лишь элегантный защитный механизм, формирование реакции, аккуратно созданный фасад, и если ты думаешь, что стены вокруг тебя неприступны, подумай еще раз. Стены, которые ты воздвиг, сделаны из картона, и малейший ветерок может их сдуть. Крепость, которую ты с таким трудом отстроил, неизбежно обрушится и похоронит тебя под своей сокрушительной тяжестью. Я знаю толк в фальшивых фасадах и знаю, что за этим ледяным величием прячется крошечный испуганный ребенок. Это все, кем ты действительно являешься, маленький Фантомхайв, и я докажу это.       Но я не говорю ничего из этого, пока. Мне приходится прикусить язык. Последствия, связь, общая картина... Я испорчу весь замысел, если допущу ошибку на таком деликатном этапе. — Уже больше двух, — говорит Сиэль. — В то же время на следующей неделе?       Я вздыхаю. — Да, благодарю.       Он уходит, а я остаюсь, уставившись на свои скудные заметки. Постукивая ручкой по бумаге, я думаю, размышляю.       Дерзкий сопляк, — пишу внизу страницы. И затем подчеркиваю это дважды.