⊱·•∽∽∽∽·:≼☤≽:·∽∽∽∽•·⊰
Сиэль позволяет поослабнуть собственной самоизоляции, и я не до конца уверен почему. Он сопровождает меня в город, услаждает беседой за ужином и доходит до того, что спрашивает мое мнение по ряду всевозможных вопросов. Я наконец-то могу почувствовать его присутствие, хотя и не в том смысле, в каком обычно ощущается присутствие ребенка — не как шумную, требующую внимания помеху, а как уникально обворожительную компанию, приятную для глаз и ушей. Я не перестаю удивляться, в своей ограниченной степени, безусловно, тому, насколько проницательным и образованным он оказывается в тринадцать лет; его ум, одинокий в своей не по годам развитой изобретательности, кажется, расцветает во время вечеров, которые мы проводим за разговорами в библиотеке, обмениваясь мнениями за поздним чаем и десертом. Это не общение, это прощупывание. Анализ, мало чем отличающийся от моего собственного. Я всегда вижу, как Сиэль изучает меня краем глаза, хотя ему прекрасно известно, что я знаю, что он наблюдает. И я подыгрываю. Это взаимно.⊱·•∽∽∽∽·:≼☤≽:·∽∽∽∽•·⊰
Мы свернули за угол нашей улицы, возвращаясь с поручения в Найтсбридже. Еще до того, как припарковаться на подъездной дорожке, я вижу слишком знакомую и незваную фигуру, непринужденно сидящую на моей парадной лестнице. Значит, он снова взломал код ворот. В этом потрепанном карминовом пальто и с сальными рубиновыми волосами, доходящими до бедер, он выглядит как бельмо на глазу. Обычно он прихорашивается, как девочка-подросток на выпускной, и тот факт, что он такой замызганный, может означать только то, что у него закончились деньги. Если у него кончились деньги, значит, у него ломка. А если у него ломка, значит, он будет непредсказуем. Опасен. Раздражителен. Раздражителен, — не самое идеальное состояние для того, чтобы он узнал о Сиэле. — Себби, мой дорогой! — пропел Грелль, когда я открыл дверь своей машины. Его ярко-изумрудные глаза опухли и налились кровью, бледная кожа стала еще бледнее, руки дрожат, а из носа течет, как из сломанного крана. Рот распахнут в акульей ухмылке, демонстрируя ряд гниющих зубов во всей их неприглядной красе. Как клиницист, я с осторожностью употребляю слово «невменяемый». Оно ничего не уточняет и несет в себе лишь грубые, двусмысленные коннотации. Это слово малообразованные люди используют, когда с кем-то что-то не так, и они не могут точно сказать, что именно. Но с Греллем Сатклиффом столько всего не так, что даже я, с чистой профессиональной совестью, назвал бы его невменяемым. Ни один диагноз не может связать все его проблемы воедино, но пограничное расстройство личности объясняет более половины — хрестоматийный пример с полным набором симптомов. Злоупотребление психоактивными веществами, импульсивность, непредсказуемые перепады настроения и хроническое членовредительство, в его случае чрезмерно драматизированные попытки самоубийства, призванные вызвать мое сострадание. Он не только определение, но и иллюстрированное предупреждение об опасности приема ошибочных лекарств. Его ухмылка исчезает, когда из машины вылезает еще одна нежданная фигура. Он поправляет свои перекошенные очки и свирепо требует: — Что за дерьмо, Себастьян?! Кто этот сопляк? — Он живет здесь. А ты нет. Убирайся с моей территории. Ему требуется секунда, чтобы перейти от восторга к ярости. — Он твой?! Ты обрюхатил какую-то ебаную суку в колледже, и теперь она заставляет тебя играть в папочку, так что ли?! — Успокойся. Я всего лишь его опекун. — Что!? Так ты его усыновил? На кой хрен тебе усыновлять сопляка? Эй, иди сюда! — кричит он Сиэлю, который как ни в чём не бывало продолжает подниматься по лестнице. — Я видел, как ты меня разглядывал, молокосос, оценивая меня так, будто ты лучше! Он подлетает, преграждая ему путь, и грубо хватает за подбородок, чтобы взглянуть на его лицо. — Хм, что это еще за пиратский глаз? Красная тревога! Я должен вмешаться. Я должен, но не делаю этого, меня одолевает порыв любопытства. Я не могу упустить столь прекрасную бесценную возможность понаблюдать. Сиэль действует молниеносно. Он отбрасывает руку Грелля с громким порывистым шлепком, который заставляет его отшатнуться назад на верхней ступеньке. — Я потерял его в автомобильной аварии, — рычит он, лицо его мрачнеет. Значит, ему все-таки не нравится, когда к нему прикасаются. Или это относится только к невменяемым наркоманам? Я никогда не видел его сердитым, и его гнев совсем не похож на капризную суету безобидных маленьких мальчиков. Это зрелый, полный ненависти гнев человека, который потратил на оттачивание своих граней целую жизнь, а не три года. Грелль замолкает, позволяя Сиэлю исчезнуть внутри дома. — Дерзкий, — говорит он. — Этот мальчишка мне не нравится. И вот так он возвращается к своему обычному, излишне экспрессивному «я». Включается и выключается. Я скрещиваю руки на груди. — Кажется, я сказал тебе звонить мне, а не просто приходить, когда тебе вздумается. У меня есть пациенты, ты, безмозглый дегенерат. Я не могу быть замечен с такими, как ты. — Почему? Разве ты не видишь, что это чрезвычайная ситуация! Меня ограбили, и я при смерти, — он шмыгает и трет покрасневший нос. От кислой вони его пота меня почти тошнит. Вздохнув, я тянусь за своим портмоне из овечьей кожи. Я готов к чрезвычайным ситуациям. — Ты знаешь, к чему это приведет, — говорю я, протягивая ключ от моей банковской ячейки. — Я оставил тебе десять тысяч. Пусть на сей раз их хватит хотя бы на два месяца, ясно? — О, не стоило! — сияет Грелль, хватая ключ. — Ты такой джентльмен, хорошо заботящийся о своей даме! Я упоминал о гендерной дисфории? — У меня тоже есть кое-что приятное для тебя! — пищит он, роясь в сумке в поисках компактной камеры с суперзумом. Он включает дисплей и издает приступ хриплого кашля, когда передает мне фотоаппарат, обдавая удушливым смрадом скверного запаха изо рта. Здесь все: пять девушек, изнасилованных в одной и той же обшарпанной комнате, привязанных к каркасу кровати и потерявших сознание. Я останавливаюсь на снимке Эмили, светлые волосы окровавлены и спутаны, длинные ноги высоко подняты. Мне даже удается разглядеть ее маленькую серьгу в форме сердца. — Хорошая работа, — говорю я. Грелль, быть может, не самый подходящий сообщник, однако его уличная смекалка в значительной степени компенсирует его несносность, в сочетании, безусловно, с его несравненным уважением и преданностью. Он стоит рядом со мной в полной открытости, точно зная, кто я и чем занимаюсь, потому что я поведал ему. Именно так, я доверил пограничному наркоману тайну своего Тодестриба. Он не станет доносить. Я, прежде всего, его единственный стабильный источник денег на наркотики, а он использует все, что попадает ему в руки, с особым пристрастием к героину и «спиду». Вторым моментом стала моя помощь в раскрытии нескольких его собственных убийств. И напоследок, нужно ли упоминать о безнадежной, рьяной влюбленности, которую он испытывает ко мне? Его увлечение мной — одна из немногих констант в переменчивом хаосе его жизни, и он скорее закончит одну из своих трагикомических попыток самоубийства, нежели предаст меня. И даже если бы он попытался, кто поверит законченному наркоману без веских доказательств? Я просматриваю еще несколько фотографий Эмили. Она внезапно просыпается, борясь в руках своего насильника. На следующих двух кадрах ее душат. — Она проснулась. Что он им дает? ГГБ? — Откуда мне знать. Что бы это ни было, у девушки была высокая переносимость. Казалось, что с остальными это сработало, будто наложенные чары. — Тебе известно, что он сделал с телом? — Не-а, где-то оставил разлагаться. Но он выглядит до невозможности тупым, так что они могут найти ее максимум через несколько дней. Этот идиот наверняка оставил гребаную кучу улик. Часики тикают! Когда ты собираешься это сделать? — На этой неделе. — А если серьезно, что ты намереваешься делать с ребенком? — Попробуй угадать. Грелль изображает глубокую задумчивость. — Дай подумать... Он здесь только для твоего нездорового личного развлечения и лишь до тех пор, пока тебе не надоест и ты не отбросишь его в сторону, как бесполезную игрушку? — Видишь? Ты можешь быть таким сообразительным, если захочешь. Он одаривает меня своей безобразной желтой улыбкой. — Люблю тебя, Себби, больной ты сукин сын! Я уклоняюсь от прощального поцелуя, отправляю его восвояси и возвращаюсь в дом. Сиэль уже ждет меня на диване в кабинете. На подбородке и по всей длине челюсти у него виднеются красные пятна в тех местах, где его схватил Грелль, словно он побежал в ванную и тщательно оттирал нежную кожу губкой. — Любопытная у тебя компания, — холодно комментирует он мое появление. — Или это был твой пациент? — Нет, ему уже ничем не помочь. Он ухмыляется. — О? Уважаемый доктор Михаэлис не в состоянии справиться с обычным наркоманом? — Если говорить о наркоманах, то он совсем не обычный. Кроме того, никакое уважение не в силах помочь, если человек не хочет, чтобы ему помогали, — я бросаю на него многозначительный взгляд, хватая свой блокнот. — Прошу прощения за его поведение. Я видел, что это тебя встревожило. — От него исходил скверный запах. — И он прикоснулся к тебе. — Верно. Я сажусь, расстегнув пуговицу своего пиджака. — Тебе это не нравится. Случалось ли такое с другими людьми? — Иногда. — Бывает ли у тебя нежелание общаться с другими из-за страха, что они могут прикоснуться к тебе? — Из-за нежелания — да. Страха — нет. — Однако по причине этого ты не можешь нормально функционировать. — Во всяком случае я не особо люблю разговаривать с людьми, если ты еще не заметил. — Почему? — Это бессмысленно. — Ты говоришь со мной. Добровольно. — Быть может, хотя бы потому, что тебе не нужно спрашивать, что случилось с моим проклятым глазом. — А то, что мне известно о произошедшем, тебя не смущает? — Нет, потому что ты не суетишься. Как и обещал, — в его глазах мерцает что-то, что походит на озорство. — Что не означает, что я нахожу тебя более приятным, нежели раньше. На самом деле все наоборот, и у меня появилась новая гипотеза относительно того, почему. — Понимаю. Давай вернемся к твоему... — Разве я не должен высказывать свои мысли во время этих сеансов? Ты не выходишь у меня из головы. Неужели это не важно? — На данном этапе? Не так сильно. Речь идет не обо мне. — Тогда я могу рассказать тебе историю. О себе. — Разумеется, будь так добр. Он поглубже уселся на диван, переплетая тонкие пальцы на коленях. — Когда мне было восемь, мама взяла меня на прогулку в Эппингский лес. Представь себе раннюю осень, теплую погоду, все еще поющих птиц, парочки держатся за руки... Идиллия, не правда ли? — он говорит это так, как будто это плохо. — Я ненавидел прогулки. Они казались бессмысленными. Я считал, что в книгах есть вещи гораздо более захватывающие, чем внешний мир. Но как раз в тот момент, когда мы собирались возвращаться домой, кое-что привлекло мое внимание: одинокий белый гриб, спелый и величественный, прямо у ствола дуба. Я стоял там, наблюдая, как он сверкает росой под осенним солнцем, не в силах отвести взгляд. Даже я, всегда старающийся вести себя сдержанно, мог бы благоговеть перед каким-нибудь дурацким грибом. Он усмехается, качая головой. Я могу сказать, что его удивление мирскими чудесами этого мира никогда не вернется. — Мы срезали его перочинным ножом. Мне так хотелось отнести его домой и показать отцу, но внутри гриб оказался полностью черным и гнилым. Мама криво улыбнулась и сказала: «Быть может, только нижняя часть гнилая». И она продолжала резать, кусочек за кусочком, но каждая часть была гнилой, и чем больше она резала, тем больше в ней роилось личинок... — он замолкает, пригвоздив меня пронзительным взглядом. Я вздыхаю. — Я, по-твоему, похож на белый гриб? — Прошу прощения. Ты хотел бы более привлекательную метафору, чем метафора пораженного гриба? Чудесно. Как насчет Дориана Грея? Безупречен снаружи, но если бы кто-нибудь нарисовал портрет твоего внутреннего «я», он выглядел бы как самая отвратительная мерзость? Я кривлю губы. — Полагаю, именно здесь ты представляешь свой тезис? — Так и есть, похоже, вокруг этого термина множество споров. Например, им злоупотребляют в поп-культуре и, как правило, неправильно понимают. Однако я думаю, что он вполне подходит тебе, доктор. Он разгибает, а затем вновь скрещивает стройные ноги, скованно, но с врожденной грацией. — Такие слова, как «манипулятивный» и «обманчиво обаятельный», часто оказываются первыми в описании. И посмотри на себя — с этим красноречием, элегантной одеждой, магнетическим очарованием и безупречными улыбками — ты обвел всех вокруг своего мизинца. Мэйлин, моих учителей, даже жуткую даму в винном магазине и того лысого полицейского, который остановил тебя за превышение скорости более чем на пятьдесят миль в час. Ты отмазался от штрафа, когда мог бы с легкостью заплатить, потому что тебе нравится иметь возможность влиять на людей, не так ли? Держу пари, это действует и на твоих пациентов. Не поэтому ли ты так хорош в своей работе? Почему ты преуспел в таком невероятно молодом возрасте? Да еще в Лондоне, со всей этой жесткой конкуренцией! — Харизма сама по себе не делает социопата. — А как насчет поверхностности аффекта? Думаю, ты не суетишься, потому что тебе попросту наплевать. Самоубийство пациента должно было нанести удар, в особенности первое, и тем не менее ты здесь, ведешь себя абсолютно невозмутимо, хотя ты был достаточно близок с моей тетей, чтобы быть внесенным в ее завещание. Ты притворяешься огорченным только тогда, когда видишь кого-то, кто знает о ее смерти, как тот твой коллега, с которым мы столкнулись перед больницей, помнишь? И когда тот наркоман набросился на меня на лестнице, ты даже глазом не моргнул. Не делай вид, будто я не заметил. Я сцепляю руки в замок. — Позволь мне тоже поведать тебе историю. Представь себе Джона Смита, обычного гражданина, платящего налоги и чувствующего некоторое недомогание. У него тошнота, головные боли, головокружение и бессонница. Что в первую очередь делает Джон Смит? Конечно же, гуглит свои симптомы. Через несколько медицинских сайтов он убеждается, что у него опухоль мозга. Благодаря так называемой «предвзятости подтверждения», он отфильтровывает информацию, соответствующую его теории, и игнорирует все остальное. Паникует, беспокоит свою жену и спорит с онкологом, когда выясняется, что это всего-навсего переутомление. Он прочитал сведения в Интернете, и в них заключался важный смысл, так что они должны были быть правдой. Сиэль складывает руки на груди. — Ты сравниваешь меня с Джоном Смитом? — Не стоит делать смелые предположения, не имея соответствующих знаний, особенно в области профессиональной диагностики. Это следует оставить экспертам, тем, у кого за плечами годы реальных углубленных исследований и опыт. Возможно, имеет смысл запретить тебе доступ к некоторым полкам в моей библиотеке? Мальчик смеется, сухо и самодовольно. — Touché. Но, видишь ли, я и сам в некотором роде эксперт. Мне довелось встречать немало плохих людей, и я узнаю одного, когда вижу. Поверь мне. Сиэль поднимается с дивана и легкими шагами подходит к тому месту, где я сижу. Я не двигаюсь, когда он наклоняется — близко, ближе, чем я думал, он осмелится подойти к кому-либо, достаточно близко, чтобы ясно видеть бездонную синеву его радужки и чувствовать аромат лотосового мыла, которым он смывал прикосновения Грелля. — Как сказал Ницше: «Нет прекрасной поверхности без ужасающей глубины». Все это есть в твоих потрясающих глазах, доктор Михаэлис. Они будто окно в необычайно темную, гнилую душу. Я сижу в своем кабинете еще долгое время после его ухода. Моя рука поднимается к лицу, к губам, и зависает, а затем прижимается, словно пытаясь подавить зевок. И я не могу перестать осклабиться.