Падение

В отель мы вернулись уже к полуночи. Всю дорогу Энджел и Парис разговаривали о чём-то своём, периодически уделяя нам внимание и отвечая на вопросы меня и девочек. Выяснилось, что при жизни певчий Асмодея был шпионом Наполеона Бонапарта. Когда Чарли осторожно поинтересовалась, как он умер, Парис улыбнулся и откинулся на сиденье машины, заложив руки за голову, и мечтательно вздохнул. — Знаете, когда ты шпион, и когда ты в чужом государстве, интересные вещи в голову иногда приходят. Пули, например. Энджел посмеялся, а мне стало неловко. Насильственная смерть — это всегда ужасно. — А это больно? — спросил я. — Что именно? — Когда в тебя стреляют. Пуля в голову — это очень больно? — Ты угараешь, или серьёзно спрашиваешь? — Конечно серьёзно! Он помолчал, рассматривая меня, тихо вздохнул, и ответил: — Ты ничего не успеваешь понять и почувствовать. на долю секунды, возможно, ты сможешь ощутить, как пуля рассекает кожу и череп, а потом просто пустота. А потом оказываешься здесь. — Так тебе не было больно? — Не было. — Слава богу. — выдохнул я. — А как ты оказался у Асмодея? Умершие грешники ведь не могут выйти за пределы кольца Гордыни. Тут Парис насупился, опустил стекло и потянулся к сигаретам. — Не твоё дело. — Но я просто спросил… — А я просто ответил. — Ох, это личное? Извини, я не хотел лезть. — Проехали. Когда мы там уже приедем? — Мы на месте. — улыбнулась Чарли и вышла из машины. Парису она отвела комнату рядом с моей. Демон обошёл её вокруг, потрогал окна зачем-то, а потом плюхнулся на кровать. — Сойдёт. Теперь свалите все, мамка хочет спать. — Спокойной ночи, Парис. — улыбнулся я и закрыл дверь. Наутро я как обычно поднялся в шесть и по заведённой привычке глянул в зеркало, распустив пучок. К своему ужасу я увидел, что чернота прогрессировала. Чт… но почему? Я же нашёл грешника, я хочу ему помочь, почему я продолжаю меняться? Я стянул перчатки и посмотрел на руки. Ногти вроде не изменились. По крайней мере, не так заметно. Затем, набравшись смелости, я призвал свои крылья, распахнул их… и обомлел. Левое крыло стало наполовину чёрным. Господи, не надо, останови это! Я быстро убрал крылья, после душа собрал волосы, старательно скрывая чёрные пряди, надел перчатки и пошёл звонить Люциферу. Я нервно теребил пуговицы на своём жилете, дожидаясь ответа. И тут раздалось: — Чё надо, сука? — Люцифер, это я! — возмутился я. — Чё надо, Раф? — сказал он, не изменив гневной интонации. — Какого хера ты звонишь в такую рань? — Я нашёл грешника, но мы вчера поздно вернулись, я не хотел будить. — А, ночью будить нельзя, а в шесть утра можно? — Люцифер, я… я хотел… я просто… — Ну всё, не мямли, не побью я тебя. Чего хочешь-то? — Мои волосы, ногти и крылья продолжают чернеть, хотя я нашёл грешную душу и хочу ему помочь. Почему это не остановится? Он тяжело вздохнул. — Напомни, с чего ты вообще уверен, что он исправится? — Он хороший, я вижу. Знаешь, у него такая тоска в глазах, а ещё мне кажется, он очень одинок. — Ладно, не продолжай. В аду аждый второй одинок и у него тоска в глазах. У всех свои проблемы и секреты, Раф. Так вот, по поводу черноты. Мне кажется, что чем дольше ты в аду, тем больше она распространяется. Если тебе так надо, купи краску для волос, я тебе в день твоего отъезда в карманы денег напихал. — Чт… зачем?! — Не умирать же тебе с голоду. Ну, было бы полезно, но я не хочу, чтобы ты потом побирался. Я потёр висок. — Ясно. Спасибо, видимо. — Обращайся. Ещё вопросы? — Нет, я всё. Спасибо за помощь. — Мгм. Он отключился. Я же вышел из комнаты и ощутил в коридоре аппетитный запах чего-то сладкого. Я спустился на кухню и даже растерялся слегка. Возле плиты стоял Парис и жарил блины. Он подкинул один на сковороде, поймал его, и увидел меня. — Доброе утро. — выпалил я. — Доброе. — лениво ответил рыжий. — Я так понимаю, в вашей богодельне повара нет, и готовит себе каждый сам? — Получается так. — Класс, пять звёзд. — усмехнулся он, выложил блин на тарелку, и налил тесто для следующего. — Чё вскочил так рано? — Я всегда рано встаю. А ты? — А я голодный. Я невольно уставился на блины. Румяные, от них пар поднимался, ещё и ванилью так пахнут. Наверное, я долго на них смотрел, потому что Киллиан это заметил и изогнул бровь. — Что? — А? — Ты есть хочешь? — Немножко. Киллиан взял один блин, выдавил на него немного сиропа, свернул трубочкой, и протянул мне. — Будешь? — Да, спасибо боль… Не успел я договорить, как он ухмыльнулся и укусил блин сам. Вот сейчас обидно было. надо просто видеть его самодовольное лицо. Он дожевал и сказал: — Возьми. Этот я уже облапал. — Ты знаешь, что так делать нельзя? — сказал я осторожно, беря с тарелки новый блин и сироп. — Кто сказал? — А если бы я обиделся? — Ну, я бы смог с этим жить. — Киллиан. — он посмотрел на меня. — Я не хочу с тобой ссориться. Так сложнее будет помогать тебе попасть на небо. — Почему ты вообще думаешь, что я это сделаю? — Потому что ты хороший. Он аж подавился. — Я — кто?! — Ты хороший, Парис. — С чего ты блять взял?! — Я это чувствую. Все ангелы такое чувствуют. Его щёчки покраснели, превратив Париса в смущённую милую булочку. — Я не хороший и не добрый, ясно тебе?! — Почему ты этого стесняешься? — Да заткнись ты! — Ладно, извини, я молчу. — пожал плечами я, отступив назад. Парис провёл рукой по волосам и потёр переносицу. — Чует моё сердце, я с тобой ещё натерплюсь. — вздохнул он.