Василиса просыпается от того, что чувствует на себе чей-то пристальный взгляд. То был не суровый взор отца, не нежный, ласкающий Николая; ее словно кто-то изучал, рассматривал, как диковинную зверушку, запоминая каждую черту лица, каждый изгиб тела.
Она открывает глаза и медленно поворачивает голову. Скрестив ноги возле уже потухшего костра и трапезничая в гордом одиночестве, индеец ничуть не смущаясь разглядывал девушку, не опустив взгляда даже тогда, когда та, набравшись смелости, вопросительно вскидывает бровь, явно ожидая хотя бы толику воспитанности с чужой стороны. Василиса сразу поняла, чем питается дикарь, — высушенное мясо, к которому были добавлены клюква, можжевеловые ягоды да черника, — и от запаха еды в животе предательски заурчало. Мужчина улыбается, все также внимательно глядя на свою пленницу, которую от такого наглого взора едва не бросило в краску, и наконец, нарочито медленно облизав кончики пальцев, слегка поблескивающих от жира, протягивает ей такой же брикет. Девушка же на благородный жест реагирует как настоящая гордячка, о чем после искренне пожалеет, поскольку следующая возможность поесть предоставится ей не скоро. Индеец же на это внимания не обращает, лишь кривит губы в усмешке, после чего споро заканчивает трапезу.
— Отпусти меня.
Они уже собирались покидать пещеру, и Василиса горячо не желала вновь становиться чьей-то собственностью, но у молодого мужчины, стоящего перед ней, явно имелись иные планы на сей счет. Как оказалось, у этого варвара имелось при себе некое оружие, а именно хорошо заточенный нож, но угрожать им беззащитной девушке индеец не стал, вместо этого вытащив из-за одного из валунов в пещере длинную веревку, сплетенную из упругих кореньев, которыми он собирался связать пленницу, дабы избежать проблем в предстоящем путешествии. Василиса пятится, быстро затараторив на родном языке явные грубости, но никакого эффекта бесполезное сопротивление не дало, и, к счастью девушки, из сказанного ей потока оскорблений, индеец не понял ни единого слова. Он буквально загоняет ее в угол, не позволяя метнуться к выходу, и крепко хватает за предплечья, заглядывая строптивице прямо в глаза. Василисе так хотелось плюнуть ему в лицо, выцарапать эти черные зенки своими ногтями, но она прекрасно понимала, что это бесполезно. Есть шанс после попытаться украсть у него нож, однако что делать дальше? Убить его? И куда потом бежать? Скитаться по местности, пока ее не найдет кто-нибудь менее благородный, готовый воспользоваться женской беззащитностью? Или пока ее не сожрет дикий зверь, уж точно не собирающийся спасать скиталицу от палящего зноя.
Издав полный отчаяния стон, девушка сама протягивает индейцу запястья, тоже глядя ему прямо в глаза.
— Ну, давай. Вяжи.
Дикарь как-то криво усмехается, пробормотав что-то на своем языке, после чего все же принимается связывать пленницу, затянув узлы аккуратно, дабы не причинять ей лишней боли. В его взгляде, — изучающем и внимательном, — все же читалась мягкость, которая немного пугала Василису. Не хватало только понравиться этому варвару. Ей хватило уже симпатий, проявленных к ней на этой земле, и не было дела, кто именно стремился залезть к ней под юбку. То шло не от души, не от искренней влюбленности, а лишь ради удовлетворения потребности. Этим девушка была сыта по горло.
Однако стоило им обоим двинуться в дорогу, как Василиса уже благосклоннее смотрела на симпатию с чужой стороны, ибо если бы ей предстояло проделать этот путь в одиночку, она не сумела бы преодолеть и нескольких верст. Индеец делился с ней запасами еды и воды, которую находил так умело, что невольно вызвал у девушки восторг; ввиду малого количества живительной влаги, а также того факта, что сам мужчина привык обходиться без нее дольше белых людей, он сначала давал утолить жажду своей пленнице и лишь потом пил сам. В поисках зеленой растительности, либо горной местности, — плато, хребтов, отдельных скал и каменистых гряд, — он водил за собой девушку на коротком поводке, то и дело бросая в ее сторону те самые трудно читаемые взгляды, в которых неизменно было что-то теплое и заинтересованное. У подошв скальных выходов, в тех местах, где каменный монолит входит в соприкосновение с более рыхлыми почвами, чаще всего отыскивалась вода, а если ее было в избытке для данной местности, то индеец даже позволял пленнице умыться, после чего вновь тащил за собой. Когда его запасы мяса, от которого Василиса уже совершенно не отказывалась, начали подходить к концу, черноволосый дикарь умело находил съедобные коренья и растения, которые можно было употребить в пищу, и, разумеется, делился найденным с девушкой.
Тогда, понадеявшись на чудо, она решила разговорить его в первый раз, будучи уверенной, что хотя бы немного по-английски, но мужчина понимал. Они как раз миновали полупустынные степи с песчаными почвами и перед ними постепенно стала возникать равнинная лесостепь. Всю дорогу индеец упорно молчал, не разводил на открытой местности костер, а однажды и вовсе потащил девушку к каменистой гряде, и они затаились там на добрую половину дня, хотя Василиса могла поклясться, что в округе не было никого, от кого стоило бы прятаться. Во всяком случае, ей так казалось.
— И что ты будешь делать со мной дальше? Какой тебе во мне прок? В округе больше не водится женщин? Или же именно белых женщин? Я ведь не сделала тебе ничего плохого! Дай хотя бы мне идти по-человечески, а не как собаке на поводке!
И в ответ тишина. В молчании они прошли еще несколько дней, но девушка не оставляла попыток выбить из индейца хотя бы несколько слов. Он отпускал ее одну лишь облегчиться, но стоял так близко, что Василиса потом оправляла юбки пунцовая от корней волос до пят. Один раз ей удалось более-менее смыть в небольшом водоеме прилипшую к коже грязь, но то было чистое везенье и с небольшими поправками, поскольку пить стоячую воду являлось крайне опасным для здоровья. Теперь же перед ними открывался куда более живописный пейзаж, и в любое другое время девушка не без удовольствия залюбовалась бы богатым травостоем, среди которого она могла различить некоторые виды ковыля, донник да мятлик узколистный, все остальное лишь представляя как пятнистый ковер красок, кажущихся невероятно яркими после засушливой пустыни. Но сейчас она шла абсолютно безразличная к окружающим ее красотам, не спуская взора с нового пленителя даже тогда, когда они сделали привал уже на новом месте, в тени склонившихся друг к другу берез. И она снова предпринимает попытку начать разговор.
— Неужели тебе меня совершенно не жалко? Ну посмотри на меня! Я не могу идти за тобой неизвестно куда и жить вот в таких условиях! — Василиса заглядывает в чужие глаза с появившейся из ниоткуда мягкостью и говорит уже более ласково, с улыбкой на губах. — Здесь же должно быть какое-нибудь поселение таких как я, не так ли? Отведи меня к ним. Я прошу тебя. Ведь ты хороший человек, ты спас мне жизнь там, в пустыне! Пожалуйста…
Они смотрят друг другу глаза в глаза, и на мгновение девушке кажется, что сейчас и правда произойдет чудо. За все время от начала этого незапланированного путешествия, Василиса размышляла над тем, что ей делать: стоило ли покориться судьбе и теперь покорно жить под гнетом краснокожего племени, к которому, судя по всему, ее и вели, либо придумать какой-нибудь план. Ей ведь попались хорошие люди, когда отец скончался и она скиталась по округе без какой-либо надежды на спасение. Значит, можно вновь испытать удачу в каком-нибудь поселении, если, конечно, индеец решит ей помочь. Чего он, разумеется, делать совершенно не собирался.
— Стоило догадаться! — Цедит через зубы Василиса, тотчас убрав фальшивую улыбку, когда черноволосый мужчина отворачивается от нее, сделав вид или же действительно не поняв ни слова из ее эмоциональной речи. — И с чего это я только подумала, будто ты хоть немного отличаешься от других?
Она поворачивается к индейцу спиной, свернувшись в уже привычной ей за время из совместного путешествия позе на боку, на что тот, кажется, издает тихий смешок.
«Наглец», — думает про себя Василиса, — «бесчувственный варвар…»
Прикрыв глаза, девушка вновь невольно погружается в пучину воспоминаний, для нее теперь горьких, и постепенно проваливается в сон, изможденная долгой и изнурительной дорогой. Ей снится дом ее тетушки, после смерти которой прервалась всякая надежда на лучшую долю в жизни, запах мокрых досок корабля, по которому они с отцом пересекли океан, и сильные руки какого-то мужчины, в объятиях которого она сгорала от страсти; и этим мужчиной был точно не Николай.
***
Он ехал на переговоры с воинственным племенем готовый абсолютно ко всему. Его отряд остановился на вершине холма, в то время как сам Черный Ворон, вместе со своим другом и братом по оружию Ветром в Гриве, медленно направлял коня в сторону стойбища, где их уже заметили и были готовы к обороне. Облаченный в рубашку, леггины и накидку из бизоньей шкуры, — все богато украшенное и яркое, — Черный Ворон вскинул руку в знак приветствия, когда к ним подошел один из молодых воинов Хункпапа, а следом за ним еще около десятка таких же храбрецов.
— Этот человек хочет говорить с вашим вождем.
В чужих глазах промелькнуло ничем не скрываемое раздражение и презрение, но Черный Ворон радовался уже тому, что пока что никто не хватается за оружие, а значит есть шанс разрешить конфликт мирным путем.
Часть племени отправилась на охоту, однако большая часть мужчин осталась для встречи гостей, тщательно следя за каждым шагом чужаков. Ветер в Гриве опасливо косится в сторону воинов Хункпапа, чьи глаза горели мрачной решимостью в любой момент наброситься на них с томагавками, которые украшали рельефные детали и гравировка, но страха не показывает. Возле одного из типи стоял пожилой мужчина с головным убором из перьев беркута и медвежьями когтями на груди в виде ожерелья; он единственный из племени относился к гостям относительно почтительно и не выказывал неприязни, предложив им зайти внутрь жилища и вести переговоры подальше от не слишком дружелюбно настроенной толпы.
Возле очага сидело около семи мужчин, а позади — три женщины средних лет, внимательным взором окинувшие вошедших. Черный Ворон сел на указанное ему место, держась просто, но с достоинством, и терпеливо ждал, пока вождь возьмет слово. Ветер в Гриве сразу же заметил каким неприязненным взором его друга смерил один из молодых воинов племени, как высокомерно он выслушал речь Черного Ворона, будто делал тому одолжение, и то не сулило ничего хорошего.
— Мы не желаем войны. Ни к чему лить кровь, когда можно заключить мир.
— Мир? — Наконец подает голос тот самый молодой воин, скривив губы. — Наша женщина у вас в плену, а ты смеешь говорить о мире?
— Твоя мать сильна духом. Она превосходно держится в седле, ездит на охоту и способна держать оружие. — Спокойно отвечает ему Черный Ворон, глядя прямо в глаза. — Неужели ты думаешь, она не смогла бы бежать, если бы действительно захотела?
Ответом ему служила тишина, а также легкая улыбка на устах вождя, которую было сложно прочесть. Однако Черный Ворон верил, что он на верном пути. Если сейчас ему удастся убедить мужчин чужого племени в своей правоте и честности намерений, то они сумеют избежать бессмысленного кровопролития, которое лишь ослабит их и сделает уязвимее в борьбе с истинными врагами.
— Ты отважен, как медведь, и свободен, как орел в небе. Придя сюда ты совершил то, на что не рискнули бы пойти многие мужи из твоего племени. И я уважаю твою доблесть.
Вождь Хункпапа замолкает, обратив свой взор к очагу, в пламени которого озорные искры плясали в причудливом танце, постепенно обретая очертания то диких животных, то людей, догоняющих друг друга в бешеной пляске. Когда же он заговаривает вновь, глядя уже на ожидающего ответа гостя, в его глазах играют такие же язычки пламени, что в очаге, сплетаясь в диковинный узор вдоль радужки и резко чуть ближе к зрачку.
— Ты знаешь наши обычаи. Если ты что-то берешь, то должен оставить что-то взамен.
Молодой воин из Хункпапа явно не доволен словами вождя, но молчит, сжав губы в тонкую линию. Все смотрят на Черного Ворона, задумавшегося над тем, что можно преподнести в качестве даров за чужую женщину, и бросает взгляд на своего друга. Ветер в Гриве ни за что не согласился бы отдавать лошадей, тем более свою быстроногую кобылицу, да и поджидающие в отдалении от лагеря мужчины из Абсарока скорее сняли бы с себя скальп, нежели даровали тем, кто и без того периодически нападает на их племя ради коней, хотя бы одного скакуна. Поразмыслив немного, Черный Ворон встает, держась спокойно и уверенно, и снимает с плеч накидку из бизоньей шкуры, а также велит другу принести лук со стрелами, которыми весьма дорожил и не отдал бы при других обстоятельствах ни за что на свете.
— Может, еще и коня им отдашь? — Шепчет ему Ветер в Гриве, исполнив просьбу.
И тут молодой воин Хункпапа, все еще неприязненно смотрящий на нежданных миротворцев, криво усмехается, кивнув в сторону мелькнувшей у входа в типи лошади Черного Ворона.
— Хороший конь. На таком бы с удовольствием прокатилась внучка моей матери.
И, переглянувшись, мужчины отдают Хункпапа коня.
***
Она лежит, свернувшись клубочком возле одной из берез, и Черный Ворон уже в который раз ловит себя на мысли, что любуется спящей девушкой, даже вопреки своим же наставлениям расценивать ее как угодно, но не как женщину. Он до сих пор не знал, что принесет в его жизнь эта белая пленница, не ведал ее истинных помыслов и секретов, но чувствовал, как его тянет к ней, словно им было суждено встретиться в этой жизни, и то была воля выше его собственной. Молодой воин, чье лицо обыкновенно оставалось спокойным даже в самый трудный момент, полный жизненных испытаний, старался всегда контролировать не только эмоции, но и страсти, тем не менее, в его венах текла горячая кровь отца, а дух был свободен в помыслах и желаниях. Сидя возле мирно спящей девушки, которую он в одночасье и спас и пленил, Черный Ворон позволяет себе небольшую вольность, протянув руку и коснувшись чужого лица одними кончиками пальцев. Ему хотелось очертить девичьи губы, призывно приоткрытые во сне, через которые его кожу ласкало теплое дыхание; хотелось дотронуться пышной копны волос, укрывшей девушку на подобие одеяла; обвести контур упрямого подбородка и скользнуть ниже, к гибкой шее и ключицам, выпирающим из разреза пыльной рубашки. Но все, что он делает, это лишь слегка мажет по чужой скуле, тотчас сжав ладонь в кулак и отпрянув, дабы не позволить себе лишнего. Ему было необходимо доставить ее к шаману, понять, почему духи послали ее образ в его беспокойные сны, но на данный момент все что он мог сделать — это ждать и стеречь чужой покой.
Несколько раз Черный Ворон видел воинов других племен, рыскающих по округе, точно стервятники в поисках добычи, и всякий раз Великий Дух помогал ему, скрывая от посторонних глаз не только его самого, но и эту упрямицу, которая теперь загорелась идеей завести со своим спутником разговор и отнюдь не ради душевной беседы. Будто чувствуя, что он понимает язык, на котором она пыталась уговорить отпустить ее, отведя в ближайшее поселение белых, девушка совершала попытку за попыткой раскрыть чужой секрет, при этом неотрывно следя за каждым действием Черного Ворона, то ли желая урвать момент для побега, то ли остерегаясь зла, которое он мог ей причинить. И лишь во сне, когда тяжелый день подходил к концу и более не оставалось сил даже на подозрительность, пленница доверчиво открывалась своему пленителю, неосознанно тянувшись за живым теплом, и подкатывалась к молодому воину ближе под бок.
«Кто ты такая», — думает про себя Черный Ворон, глядя на озаренную светом луны девушку, — «и зачем духи свели нас? Если ты моя судьба, то почему тогда хочешь убежать от меня? А если мой враг, то почему мне не хватает сил убить тебя?»
Он спит беспокойно, то и дело распахивая глаза и внимательно вглядываясь во мрак ночи, а на самой верхней ветке березы сидел черный ворон, одиноким карканьем нарушая покой опустившийся на эти земли темноты.
