rufus du sol - innerbloom
В кабинете директора всегда тихо. Здесь, среди портретов почитаемых профессоров и предыдущих руководителей школы, среди старых свитков и покрытых пылью томов редких книг, артефактов вроде распределяющей шляпы и большой модели солнечной системы — царит своя атмосфера, другой мир. В воздухе витает едва заметный аромат зеленого чая. Строгость и порядок в обстановке помещения указывают на приверженность собственным принципам хозяина кабинета. По ногам Чуи мягко мажет что-то пушистое: это две кошки директора Фукудзавы, что живут здесь, пришли поприветствовать ученика. Чуя наклоняется и мягко гладит котов между ушек и под подбородком, улыбаясь. Одного зовут Ринтаро, насколько он помнит. У него чёрная шерстка и белые лапки — выглядит, словно на нём надеты перчатки. Второй был серым в едва заметную полоску, и, в отличие от первого, не был благосклонен к новым или незнакомым людям, никогда не давая себя потискать лишний раз. Какая у него была кличка, Чуя не мог вспомнить. Что-то странное, вроде «волка», совсем не подходящее серому коту, как ему казалось. С верхнего этажа слышатся чьи-то негромкие голоса. Чуя вскидывает голову, отрываясь от пушистых животных, и видит наконец статную фигуру директора. — Это ты, Чуя. — Добрый день, профессор, — кивает он. Фукудзава велит ему подняться, и когда Чуя доходит до рабочего стола, видит сидящего в кресле напротив человека. Человека, что виноват во всех последних инцидентах в школе. — Акира, — поджимает губы Накахара. Он поворачивает голову в его сторону. Чуя впервые за долгое время стоит так близко к своему бывшему товарищу и смотрит ему в лицо. Оно — испуганное и смирившееся, слегка осунувшееся, но в целом такое же, как и всегда. В глазах плещется паника, и Чуя даже немного злорадствует внутри. Бойся, сученыш. Так тебе и надо. Акира сидит смирно, обхватив себя руками в защитном жесте, зрачки бегают по злому лицу Чуи, постоянно косясь в сторону директора, будто бы ища в нём поддержки. — Думаю, ты догадываешься, зачем я тебя позвал. Фукудзава рассказывает полную версию, начиная с того, что они обнаружили подозрительные действия со стороны Акиры, а потом кто-то сдал его, заметив улики. Чуя уже знает о его вине со слов Дазая, убеждаясь, что тот не соврал ему. Удивительно. Директор говорит, что поначалу Акира отнекивался и отрицал вину, говорил, что его подставили и что он непричастен. Также преподаватели опросили его соседей по комнате, друзей — Юдзу, Ширасе и Юан. Все они утверждали, что ничего не знали о случившемся и не ожидали от товарища таких действий. После многочисленных проверок его палочки, вещей, следов яда и бинтов, преподавательский состав в лице Огая Мори и Поля Верлена выдвинул следующее предложение — использовать сыворотку правды. Однако, без согласия родителей применять Веритасерум было запрещено, так как Акира лишь несовершеннолетний ученик Хогвартса. К тому же, не стоит забывать про презумпцию невиновности. Директор был принципиальным человеком и хотел передать дело в руки Министерства Магии, чтобы они, как блюстители закона, вершили правосудие. Но Огай отговорил его поступать так быстро и опрометчиво; прежде чем поднимать шумиху и устраивать скандал из-за отвратительных «шуток» ученика в ситуации, когда за пределами Хогвартса убивают лучших чистокровных магов, стоило бы самим разобраться в ситуации до конца. И зельевар предложил для начала выслушать обе стороны, как виновного, так и пострадавшего. Поэтому Юкичи Фукудзава зовет в свой кабинет Акиру с весомыми вещественными доказательствами и неподтвержденной министерством виной, и Чую, который и являлся его целью и ничего не подозревающей жертвой. Директор также сообщает о том, что в течение часа к ним присоединятся родители обоих мальчиков, а также декан Хаффлпафа и Огай Мори — для того, чтобы разобраться в ситуации и принять решение. Он позвал Акиру и Чую заранее, чтобы ввести последнего в курс дела, и, возможно, обсудить некоторые моменты. Всё же, эти двое когда-то были друзьями. Чуя хмурится сильнее с каждым последующим словом. Когда Фукудзава наконец предлагает Акире вставить слово в свою защиту или извиниться, тот начинает испуганно лепетать будто бы заранее обговоренные с кем-то фразы, заученные, в которых не было ни капли раскаяния и сожаления. Он будто не понимал даже, за что его обвиняют. Не понимал, что плохого он сделал. — Чуя, я… Извини. Правда, я не хотел, чтобы так получилось. — Не хотел? Тогда зачем делал, и не один раз? Зачем полез ещё и на профессора Мори? — закипает Чуя. Акира по-рыбьи раскрывает рот и в упор смотрит на Чую. Он не отводит стыдливо глаза, но и не спорит, что его признают виноватым. — Я уже рассказывал директору. Это был глупый поступок. Я сделал это, потому что завидовал тебе. Очень интересно. Чуя вскидывает бровь. Из-за зависти его ещё не пытались убить. Его вообще, в принципе, никогда не пытались убить. Покалечить — да, подраться или оскорбить — пожалуйста, каждый день. Особенно, если это забинтованный слизеринец, с которым можно подраться даже без причины. Но чтобы убить? — Мне казалось, мы уже всё выяснили ещё два года назад, — ядовито бросает Чуя. Акира пожимает плечами. Если быть честным, ему больше нечего сказать. Чуя принимает его извинения, жалкие, вымученные, лицемерные, но прощать бывшего друга он не собирается, и прямо говорит Акире об этом. Директор едва заметно кивает, когда Накахара переводит на него взгляд разочарованных глаз. Он считает, что извинения дошли до стороны жертвы, и для него этого достаточно. Но не для Чуи. Он хочет наказания, справедливого наказания, хочет, чтобы эта ситуация предалась огласке. Чуя едва не ерзать начинает на месте, ожидая прихода мамы как божественного пришествия. Она точно вставит своё слово и не оставит сына без защиты. Чуя не хочет показаться несамостоятельным или жалким, конечно, и он готов и может постоять за себя, до самого конца, чего бы ему это ни стоило. Но в данной ситуации, в этом кабинете почти абсолютный, решающий вес имели слова родителей. Свечи на столе дрожат от порыва ветра, когда в кабинет заходят взрослые. Это родители Акиры, мама Чуи, декан Хаффлпафа и профессор Мори. Сейчас начнётся. — Директор Фукудзава, — кивают в знак приветствия родители Акиры. — Чем обязаны? — Прошу прощения, что отрываю от дел, но ситуация действительно очень важная. Директор посвящает их в курс дела, не упуская ни одной детали из того, что им с Мори удалось выяснить за последние сутки. Мать Чуи стоит за креслом, в котором расположился сам гриффиндорец, злой, как хвосторога. Одна её рука лежит на плече сына в знак поддержки, уверенно, но Чуя чувствует, что её пальцы сжимаются всё крепче. Женщина недовольна, она злится, и это естественная реакция. Чуя разделяет её эмоции. Однако, она умело держит себя в руках — на работе бывали ситуации и хуже, когда нужно было действовать умом, с холодной головой, а не порывисто и отчаянно. Родители Акиры не верят, что их сын способен на такое. — Это сюр какой-то, не может такого быть, — качает головой его мама. — Вы не верите словам директора? — уточняюще спрашивает декан Слизерина. Он здесь, собственно, как один из пострадавших от глупости ученика. — Нет, что вы! — женщина вскидывает руки. — Мы не сомневаемся, что директор говорит правду, но… В это сложно поверить. Мог ли наш сын и вправду творить эти ужасные вещи? Какой позор. Фукудзава складывает руки перед собой, вглядываясь в разочарованные лица родителей мальчика. — Миссис Торияма, послушайте. С вашего позволения мы могли бы использовать сыворотку правды, но ваш сын уже лично признал свою вину. Он находился в здравом уме и осознавал все свои действия и приносит свои сожаления. — А может мистер Торияма сам рассказать об этом? — вставляет до этого молчавшая миссис Накахара. Акира поджимает губы от недовольного голоса матери Чуи. — Мы не будем использовать Веритасерум, — отрезает отец Ториямы. Его голос низкий и грубый, и когда он говорит, строгость и разочарование так и льются сквозь каждое слово. — Подними голову, сын, и извинись, если всё, что сказал директор — правда. Чуя уже слышал эти извинения и ему, по большему счету, плевать на них, но вот его мать так не считает. Он не видит её лица, зато отлично представляет, как на лбу женщины собрались морщинки из-за нахмуренных бровей, а глаза недовольно поблескивают. Акира неуверенно раскаивается, глядя теперь в пол и не поднимая глаз. Стыдно ли ему на самом деле? Чуя считал, что нет. Он нихрена не жалеет о том, что сделал, если это правда был он один. По крайней мере, в этом кабинете не было ни Ширасе, ни Юан, ни даже лучшего друга Ториямы с Хаффлпафа — Юдзу. Чуя в глубине души считал, что все они причастны в той или иной степени, но как доказательств, так и причин для мести у него не было. Даже если Акира — лишь козел отпущения всей шайки бывших друзей Чуи, он считал, что это отличный показательный пример для остальных, что так делать не стоит. Последствия никому не понравятся; а гриффиндорец был уверен, что его мама решит эту проблему в два счета. — Нам следует сообщить в суд Визенгамота. Это серьёзное преступление, покушение на жизнь не только ученика, но и преподавателя, — выносит вердикт директор. Он сидит на своем кресле каменным изваянием, всматриваясь острым взглядом в лица четы Торияма. Его спина, прямая, как струна, ни разу не дрогнула за весь разговор. — Мы… не хотели бы прибегать к таким радикальным методам, мистер Фукудзава. Отец Акиры поджимает губы, переводя взгляд с него на женщину позади Чуи. О, он прекрасно знает, кем она работает. Как и все в этой комнате. Чуя думает, что сейчас его мама будет отстаивать его права и бороться за справедливость, как делала всегда. Он уверен в том, что без наказания семья Торияма не останется. Он сам не был злопамятным, но и ублюдков не прощал. Родители Акиры не виноваты, зато сам парень должен понести ответственность за свои поступки. Обязан. — Я согласна с вами. Чуя в изумлении вскидывает брови и резко оборачивается к маме, наплевав на все правила приличия. — Но мам!.. — Помолчи, — она будто ножом отрезает, затыкая рот влезающему в разговор взрослых сыну. Взгляд раздраженный, и по одним только глазам Чуя читает, как она недовольна всей ситуацией, в которую попал её мальчик. И даже не по своей вине, совсем нет, но это никак не интересует женщину — зато очень волнуют последствия. У него дрожь пробегает по телу от одного только строгого и резкого слова, которое позволила себе его мама. Обычно она становилась такой, когда Чуя в чем-то сильно облажался, поэтому сейчас он вообще не ожидал такой реакции. Он хотел лишь поддержки — и ничего больше. Ему становится до боли в груди обидно, что ему не дали вставить и слова. Каким бы путем ни была восстановлена справедливость, это уже решал не сам Чуя и его мнения вообще никто не собирался спрашивать. Дальше Чуя не слушает.***
Местом обсуждений чаще всего была ванная старост. Не всегда получалось поговорить в течение дня или отлучиться так, чтобы не пошли лишние разговоры, чтобы двух враждующих и активно собачащихся парней не уличили в каких-нибудь тайных встречах — которыми они и являлись. Чуя чувствовал себя так, будто они с Дазаем тайно встречаются и прячутся по углам, чтобы наброситься друг на друга с жадными, голодными поцелуями. И вовсе он об этом не думал и не хотел. И был рад, что в их маленькой компании присутствовала Йосано. После долгих двух часов обсуждения в кабинете директора, очередных извинений от Акиры и его родителей, принятия решений и затыкания ртов — всё наконец закончилось. Хотя бы одна проблема была с концами решена. Чуя устал. Правда, устал. Теперь он наконец мог выдохнуть и забыть об этой страшной истории, не переживая, что кто-то ещё в школе посмеет хотя бы пальцем его тронуть. Его мать настояла на том, чтобы дело замяли без шумихи и привлечения людей из министерства. Фуку Накахара сама была одной из них — женщина занимала пост главы Отдела обеспечения магического правопорядка. Высокая должность не позволяла ей плеваться словами и лишний раз устраивать скандалы. Через восемь месяцев, сразу после окончания Чуей школы, в Министерстве должны пройти выборы на пост нового Министра магии. И, конечно, Фуку Накахара, как ответственная и умная работница, как глава отдела правопорядка, была одной из кандидаток на эту должность. Именно поэтому она не хотела пятнать репутацию и выставлять себя в худшем свете — она сама была магглорожденной волшебницей и зубами прогрызала себе путь на вершину. Малейшее замечание, и даже невиновную в школьных происшествиях миссис Накахару будут обсуждать на каждом углу, а её компетентность подвергнут сомнениям. Да, она и её сын не были виноваты в произошедшем, но министерские гиены моментально прознают и пустят слух, что Фуку не смогла проконтролировать безопасность собственного ребенка. А там приплетут и некомпетентность директора Хогвартса, которого она рекомендовала, и вспомнят про то, как глава авроров в одиночку, без мужа, воспитывает Чую, а журналисты размусолят все эти сплетни по косточкам. На чёрный пиар она не согласна. Только не в её положении, шатком из-за окружающих на работе чистокровных мужчин-соперников, некоторые из которых были некомпетентны, но занимали места глав благодаря авторитету, репутации, своему имени и чистой крови — и, конечно, количеству галлеонов на счету. Коррупция в министерстве не была чем-то удивительным, хоть её и старались искоренить и наказывать взяточников. Этот вирус до конца не уничтожить, как ни старайся — каждого человека можно подкупить. Вопрос только в цене. С семьёй Торияма они договорились мирно — их родители согласились заплатить компенсацию за причинённый ущерб и Накахаре, и школе, а также перевести Акиру в другое учебное заведение. Чуя не интересовался, но слышал краем уха, что родители Акиры планируют увезти сына во Францию. Сам Чуя считал, что они откупились. Та же самая коррупция, плата за молчание, чтобы не портить репутацию миссис Фуку. Чуя, конечно, желал для матери самого лучшего, но в этой ситуации ощущал себя вовсе не отомщенным. Ему казалось, что мама согласна была на всё, лишь бы правда о покушении на жизнь её дорогого сына не просочилась за пределы Хогвартса. Готова была даже изменить своим принципам никогда не становиться продажной и ни на что не соглашаться ни за какие деньги. И Чуя лишь убедился в своих же словах — каждого можно подкупить. Для его матери слабым местом всегда был единственный сын. Но место под солнцем оказалось важнее. Теперь, когда обсуждать с Дазаем больше было нечего, когда у них не осталось больше совместных дел и тайных миссий, которыми они считали поиски разгадок — Чуя должен был радоваться. Радоваться тому, что ему больше не придётся так часто видеть бинтованную рожу, не придётся так часто ругаться с ним, в перерывах между перепалками даже успевая нормально поговорить, пошутить и посмеяться. Всё возвращалось в своё русло. Мирное течение жизни в школе казалось слегка скучным, но Чуя старался быстрее переключиться в свой привычный и размеренный темп. У него было достаточно дел, с которыми предстояло разобраться в ближайшее время, и теперь он мог спокойно посвятить себя этому, не опасаясь никаких ядов и проклятий. Совсем скоро в школе будет Осенний бал, и он, как староста, должен был заниматься организацией и подготовкой. Младшие курсы должны подготовить выступления, песни и танцы, а также одну сцену на тему Хэллоуина от каждого факультета. Коё занималась танцами, а Чуе пришлось взять на свои плечи заботу об актерских навыках малышни. Это не было сложно, скорее, весело, но ребята помладше были дикими, неугомонными и очень летящими, а потому контролировать детей — та ещё задачка. Чуя и сам был ещё подростком, вообще-то. Зато с характером и громким голосом, и, несмотря на невысокий рост, сильным внутренним стержнем. Он одним низким рычанием моментально усмирял балаган, который устраивали дети, заигравшись. Его воспринимали как авторитет, строгий в некоторых случаях, добрый в других, но перечить не смели. Даже будучи всего на пару лет младше самого Чуи. К слову о мирном течение жизни — нихрена оно мирным не было, на самом деле. В газетах всё ещё писали о странных убийствах, журналисты даже дали прозвище серийному убийце — Британский призрак. Как бы Фуку ни желала оставить Хогвартс мирным местом, о котором не будет никаких обсуждений в газетах, это не помогло. О школе писали, родители учеников становились жертвами жестоких убийств, и ни отдел авроров, которым руководила Накахара, ни сам нынешний Министр магии, ни его помощники и заместители пока не могли поймать убийцу и привлечь к ответственности. Они словно ходили за ним по пятам, но этот злодей-британец всегда был на два шага впереди. Мир стремительно менялся, и Чуя не мог понять, почему на него, семнадцатилетнего школьника, так влияют события извне. События, происходящие в политике магического мира, происходящие за пределами Хогвартса. — Ты тут уснул что ли? Чуя вздрагивает, очнувшись от своих тяжелых мыслей. Он почти забывает, что находится сейчас, разморенный, в горячей воде, покрытой белыми пузырьками пены. Настолько расслабился и погрузился в свои мысли, что почти заснул в ванной старост. От мыльной пены всё ещё приятно пахнет лавандой, кокосом и ромашкой. Ароматические масла успокаивают разум, а приглушенный свет в помещении от одних только свечей убаюкивает, мягко погружает в транс. Сквозь витраж с русалкой, что расчесывает свои волосы гребнем, виднеется тоненький серп луны, едва-едва освещающий ночную тьму. Всё было так прекрасно и спокойно, пока его нагло не вырвали из размышлений. — Тебя закрытая дверь вообще не смутила? Чуя лениво приоткрывает один глаз, всё ещё не двигаясь. Его мокрые на концах волосы лежат на плечах, а тающая пена ласково скользит по светлой коже в ритм его вздымающейся от дыхания груди. Взор моментально находит нарушителя его спокойствия — школьный костюм, черная мантия и забинтованные запястья. Дазай медленно проходит по краю бассейна с пеной, стуча ботинками по кафелю, и останавливается прямо напротив Накахары. Ванна довольно большая, и между ними порядка трех метров, но Чуе все равно. Он почему-то даже не злится на вторжение — наверное, сил не осталось. Его обнаженное тело не видно сквозь пену и толщу воды, да и в целом Чуя никогда не был стеснительным, поэтому даже тот факт, что Дазай находится с голым Чуей в одном помещении, никак его не смущает. Ну, до того момента, пока он не начинает об этом задумываться. — Может, я тоже хочу помыться. Чуя тихо фыркает. — Иди мойся в другом месте. Дазай, конечно, его не слушается — а делает совершенно противоположное. Он откидывает мантию на скамейку позади него, одновременно с этим снимая мысками ботинки. Нарочито медленно расстегивает пуговицы на рубашке и стягивает ту с плеч, не сводя взгляда с Чуи. — Я вроде не заказывал стриптиз от бинтованных мумий, — Чуя вскидывает бровь, но взгляда не отводит, принимая эту его маленькую игру. Дазай улыбается, снимает школьные брюки вместе с бельем и оставляет прямо там, на полу. Всё, что остается на его бледном худом теле — костлявом и тощем, сказал бы Чуя — это бинты. Они закрывают его шею, частично грудь, руки до локтей и выше, они есть даже на ногах. Ещё бы лицо себе замотал, чтобы никто не видел эту самодовольную ухмылку и игривый блеск глаз. Что ж. Он думал, что Чуя засмущается? Увольте. В эту игру можно играть вдвоём. Дазай погружается в теплую воду, и пенистая поверхность колышется волнами, стекая с тела Чуи. Он слегка приподнимается и садится удобнее, опуская руки под воду. Теперь его грудь открыта наполовину, и взгляд Осаму цепляется за тёмные горошины сосков, что поджимаются от прохлады. Горячий ком внутри ударяет куда-то вниз, пуская импульсы по всему телу. Чуя откидывает голову назад, разминая уставшие от одного положения мышцы и открывая взору слизеринских глаз чистую молочную шею. Вот сука — думает Дазай. Он специально, и он знает, что делает. — Ну и зачем ты приперся? — спрашивает Чуя, снова поднимая глаза на Дазая. — Я тебе мешаю? — он задумчиво водит рукой по воде, зачем-то сгребая пену к себе. Она налипает на его мокрые бинты, что в некоторых местах распускаются, но Дазая это, кажется, совершенно не волнует. — Вообще-то, да, ты мешаешь моему отдыху. — Какому отдыху, Чиби тут уже в кальмара превратился! Нельзя столько в воде сидеть, а то твои последние остатки мозгов растворятся, — поджимает губы Дазай, будто и правда волнуется. Чуя хмыкает, проводя влажной рукой по волосам. — Да-да, смотрю, ты очень беспокоишься за мои мозги. Лучше бы за своими следил, а то они очень плохо работают в последнее время, — лениво парирует он, ни капли не раздражаясь. Как будто вода с лавандовым маслом высосала из него всю конфликтность и тягу к спорам. Дазай поднимает голову, отрываясь от лопания пузырьков. — Чиби хочет что-то сказать? Приехали. Правда не понимает или прикидывается? Взгляд скользит по развороту плеч Дазая, по его влажным ключицам, с которых упали потяжелевшие мокрые бинты. В памяти всплывает тот мутный пьяный день и темнота коридора — и Чуя вдруг жалеет, что так и не прикоснулся к шее Дазая. Этот кусочек голой кожи прямо под шеей гипнотизирует его, и ему так хочется попробовать вкус его кожи, провести по ней языком, зацепить зубами тонкую косточку и прикусить… Так. Подожди. Подожди, Чуя. Он вздыхает, через силу поднимая взгляд — карие глаза в упор смотрят на него, и в глубине их играют чертенята. Заметил. — Я об Акире. Тебе не кажется это странным? Мы столько следили за Ширасе и Юан, были уверены, что они что-то скрывают, у нас даже почти были доказательства — и в итоге они не виноваты. И ничего не знали. Веритасерумом их, конечно, не пичкали, но сам Акира чистосердечно признался, что действовал один. — Ты ему не веришь? — Не знаю, — его брови хмурятся, образовывая складку на лбу. Дазаю хочется разгладить её пальцами. — Блять, ты же сам говорил, что он слишком тупой для такого! И ты думаешь, что один Акира мог вырубить твоего дядю? Профессора Мори, этого охуенно сильного мага? Я знаю его с детства, он бы никогда такое не провернул. — Когда-то ты даже думал, что твои лучшие друзья будут на твоей стороне, — пожимает плечами Осаму. В его голосе нет укора, но это всё равно злит гриффиндорца. Потому что он прав. Злит до сжатых кулаков и потемневших синих глаз, потому что, чёрт возьми, да, Дазай прав, и Чуя ненавидит этот факт. Чуя ненавидит, что он в который раз ошибается в людях, и эти самые люди предают его или покидают, а он ничего не может с этим сделать. Он чувствует себя преданным даже своей родной мамой. Дазай тоже его предаст в какой-то момент, да? Чуя не хочет привязываться к нему, не хочет чувствовать себя снова брошенным, преданным и униженным. Ему следовало бы давно прекратить какие-либо более близкие контакты с ним, оставить всё ещё на этапе взаимных оскорблений, ненависти и драк, как в прошлом году. Пока не стало… вот так. Хуже. Ему следовало отказаться от его помощи и тем более не влюбляться в него. Какой ужас. Но — Чуя понимает — уже поздно. — Ты слишком громко думаешь, — Дазай брызгает водой ему в лицо, и Чуя озлобленно отфыркивается. Ну совсем как обиженный котёнок. Осаму находит это неописуемо милым и едва сдерживается, чтобы не начать улыбаться. Иначе его могут неправильно понять и вообще утопить в этой самой пенной ванне. — Я имел в виду, не стоит недооценивать даже тех, кто никогда бы так не поступил. — Ой, заткнись, только от тебя нравоучений мне не хватало, — он закатывает глаза. Дазай крабьими манерами двигается всё ближе, в какой то момент и вовсе оказываясь рядом с ним. Он не садится, а опирается руками на бортик, и вся его верхняя половина тела находится над водой. Мокрые бинты некрасиво свисают вниз, и Чуя, бегло оглядев подобравшуюся к нему фигуру, хочет их сорвать и выкинуть. Выглядит раздражающе. — То есть, ты хочешь сказать, что всё, что мы нарыли на Ширасе, было зря? И никто, кроме самого Акиры не виноват? — Ну, как минимум, доказательств иного у нас нет, — Дазай наблюдает за покачивающимся хвостом русалки. Ах, могла бы она ещё разговаривать — прекрасная женщина. — Так что и винить некого. К тому же, он сам признался. — Я спросил твое мнение, а не то, что приняли все вокруг за чистую монету. Кончик его носа морщится. Чуя раздражен, его голова полна бесполезных размышлений, но он злится не на Дазая — именно поэтому его умная голова всё ещё над водой, а не под ней. Даже когда Дазай локтями отталкивается от кафельного бортика и делает шаг в сторону расслабленно развалившегося гриффиндорца — не злится. Дазай встает прямо перед ним, между его раздвинутых коленей, и Чуя мгновенно подбирается. Он весь напрягается от близости, как тетива лука, но не отодвигается. Вода теплыми волнами омывает руки и плечи всё ещё полулежащего в бассейне Чую. Он смотрит в глаза Дазая, будто ждёт чего-то, хочет и не хочет одновременно, сражается внутри себя за свои желания. На плечо с мокрых каштановых кудряшек капает одна единственная капля, стекая по груди, и Чуя завороженно прослеживает её путь. Хочет поймать губами, а потом поцелуями пройтись по всей коже, спускаясь ниже. Распробовать на языке солоноватый привкус пота, провести нежно кончиком языка по впадинкам, чтобы каждое действие — как взрыв сверхновой. Целовать, упиваться горячей бархатной кожей, запахом, сводящим с ума. Каждой клеточкой тела ощущать его рядом. Плавящимся в крепких руках. Хочет, чтобы то же самое с ним делал Дазай. В этот момент Чуя не думает, что он не должен желать такого. Ему не стыдно от своих же мыслей, ни капли. Он вообще, кажется, не думает сейчас. — Расслабься, Чуя. Тебе больше ничего не угрожает, — неожиданно мягко говорит Дазай, и его голос звучит так успокаивающе в тишине ванной. Они здесь одни. Только вдвоём. Чуя слишком устал, чтобы сопротивляться этому. Он не говорит Дазаю отойти, он совсем ничего не говорит. Просто смотрит. Наблюдает. Фигура напротив него не торопится что-либо делать, наоборот, руки Дазая лишь медленно тянутся к плечам Накахары, касаясь распустившимися кончиками бинтов. Он делает ещё полшага вперед, и теперь его бедра соприкасаются с горячей кожей Чуи. Дрожь пробегает по его телу, заставляя волосы на предплечьях встать дыбом. Мурашки — сладкие, предвкушающие. Руки поднимаются выше, лишь кончиками пальцев задевая замершую фигуру перед ним, касаются потемневших от воды волос. Чуя не знает, сколько ещё он выдержит, но ни на секунду не отводит взгляд. Чуя не знает, сколько ещё он выдержит, — поэтому крепко хватается за запястье Дазая и тянет его на себя. Он не успевает даже воздухом поперхнуться, как его губы ловят жадным поцелуем. Чуя весь — теплый, мягкий, он тянется своими руками к запястьям, прижимает Дазая к себе, и он льнёт, льнёт, упиваясь его вкусом. Он понятия не имеет, что делают его руки, его губы и язык. Мозг будто отключается на время — а когда немного возвращается возможность соображать, Дазай обнаруживает, что они ни на секунду не прекращают целоваться. Безумно. На этот раз ведёт Чуя, и Дазай едва успевает отвечать на его напор. Он упирается ладонью в бортик позади Чуи, а второй притягивает его ближе к себе. Чуя кусается, мстит, наверное, за все подъебы, которые услышал сегодня в этой ванной, на которые поленился отвечать. Языки сплетаются, тела, разгоряченные и влажные, тесно прижимаются друг к другу. Поцелуй плавно перетекает в медленный, изучающий. Они, будто наигравшись, наконец успокаиваются и размеренно целуют друг друга. Так гораздо приятнее — когда никто не торопит, когда нет угрозы попасться и спалиться, и ни одна душа в этом мире не отвлекает их друг от друга. Чуя проводит ладонями по груди Дазая, спускаясь ниже, гладит, кончиками пальцев задевая соски. И — Дазай неожиданно давится стоном, вздрагивая всем телом. Он распахивает глаза, и Чуя отрывается от него, вглядываясь в лицо. Тёмные ресницы подрагивают, а зрачки бегают пьяно по удивлённому такой реакции гриффиндорцу. — Чуя. Он произносит его имя с нажимом, вкладывая в него определенный смысл, надеясь, что рыжая голова Чиби поймёт, что Дазай имеет в виду. Не поймёт. Чуя ещё раз проводит большими пальцами по поджавшимся соскам, и Дазай шумно вздыхает, тут же закусывая губу, чтобы не застонать. Боже. Какое интересное открытие. Губы Чуи медленно расплываются в улыбке. Он склоняется над его грудью и прижимает за талию ближе, явно намереваясь продолжить. Он ничего не говорит и никак это не комментирует, но ему и не нужно — Дазай всё читает по глазам. — Стой, ты- Его рот прижимается к горошине, целуя, аккуратно прикусывая и тут же зализывая языком. Дазай вздрагивает ещё раз, тихо стонет и почти хнычет. Он не знает, куда себя деть, куда деть руки, поэтому просто хаотично водит ими по спине Чуи, по его влажным волосам, то пытаясь отодвинуть его от себя, то ли прижать ещё ближе. Он и понятия не имел, что его соски такие чувствительные, а грудь — самая настоящая эрогенная зона. Он никогда не был слишком тактилен с людьми, и большая часть его тела всегда обмотана бинтами. Кожа под ними, настолько не привыкшая к прикосновениям, оказалась очень чувствительной даже к простым поглаживаниям. А учитывая, что это делает Чуя — ох, Дазай боится, что сможет кончить прямо сейчас от одной только стимуляции сосков. Губы Чуи, тем временем, поднимаются выше, влажными поцелуями исследуя ключицы и шею. Он слизывает стекающие капли воды, втягивает кожу и оставляет краснеющие пятна, словно следы краски на белом полотне. Кусает тонкие косточки, как и хотел, а потом губами осторожно обхватывает адамово яблоко. Он в восторге. Он понятия не имеет, правильно ли он всё делает, Чуя действует по наитию, наугад, как чувствует и как ему хотелось. Это его первый раз, и первый раз с человеком своего пола. Тем более с Дазаем, но, судя по реакции, ему нравится. Ему охуеть как нравится. — Ну ты напросился, — выдыхает Осаму и ловит влажные губы в очередной сладкий поцелуй. Он склоняется чуть ниже, подхватывая Чую под бедрами, и разворачивает их обоих, садясь на его место. Чуя мычит, когда оказывается сидящим на бедрах Дазая, когда их горячие тела прижимаются друг к другу — и он чувствует прижавшийся к его собственному стоящий колом член. Чувствительная головка касается горячей и упругой кожи Дазая под водой, посылая импульсы по всему телу. Руки блуждают по телу, касаются сосков снова, гладят по шее и оттягивают корни волос. Про бинты он забывает, не замечая такую незначительную деталь, хоть они, холодные и мокрые, только мешают исследовать его тело. Дазай прижимает Чую за талию, одной рукой переходя на живот, оглаживая поджавшиеся мышцы. В его голове растекается эйфория от того, что он может трогать всего Чую, касаться каждого сантиметра его тела, его крепких мышц и мягкой кожи. Он отрывается от его рта, чтобы посмотреть на него, запечатлеть этот момент в памяти, записать на подкорку мозга. Чуя красивый. Чудесный. Мягкий, но не слабый, не нежный и не похож совсем на смущающихся девушек, с которыми так часто общается Осаму. Он — укрощенный зверь в его руках, ровное пламя, обжигающее, если не знать, как с ним обращаться. Но сейчас он расслаблен, как растаявшее масло, возбужден и абсолютно точно уверен в том, что происходит сейчас. Что же ты делаешь. Что ты со мной делаешь, Чуя? Его щеки покрыты румянцем, стекающим на уши и плечи, губы слегка припухли от жадных поцелуев, волосы совсем растрепались, а глаза — шалые бриллианты, блуждающие в полутьме ванной по лицу Дазая. — Ты меня сейчас взглядом сожрешь, — хихикает Чуя. Дазай дергает уголком губ в улыбке и медленно целует его в подбородок, маленькими и осторожными поцелуями спускается ниже, кусая кожу на шее. — Можно? — горячо выдыхает Дазай, подбираясь одной рукой ниже по его животу. — Да, — разрешает Чуя и тут же стонет, когда чувствует чужую ладонь на своем члене. Дазай всасывает кожу под линией челюсти, одновременно с этим проводя сжатой рукой по его стояку. Он гладит головку большим пальцем, проводит по ней круговыми движениями, и Чуя хнычет, вздрагивает весь, подаваясь ближе. Он хочет ещё. Он хочет больше, хочет раствориться в этом всём без остатка, слыша тяжелое дыхание Дазая и его вздохи, когда Чуя касается чувствительной груди. Ему нужно, необходимо, чтобы влажные ладони не прекращали гулять по его телу и касаться, касаться, касаться. Дазай обхватывает ладонью два члена сразу, двигая рукой быстрее. Нежная кожа головки трется о вторую, трется о пальцы, посылая приятные горячие импульсы. Чуя хнычет, подаваясь ближе ласкающей руке, обнимает Дазая за шею. Его грудь вздымается в такт частому дыханию, а изо рта вырываются низкие стоны. Он закусывает губу, откидывая голову назад и открывая красивую тонкую шею — Осаму тут же припадает к ней, целуя, кусая кожу, пятная снова засосами. Он отлично помнит, что в прошлый раз Чуя их свел. Ему собственнически хочется оставить новые следы — много, ярко, чтобы никто не смел даже дышать в его сторону. Губами чувствует вздохи, рвущиеся из его горла, слышит, как Чуя стонет ему на ухо, и — чёрт возьми, он сейчас кончит. Он правда сейчас кончит. — Боже, Чуя, какой ты… Какой ты охуенный. Выдыхает, шепчет какой-то бред, который сам не слышит. Тело в его руках замирает и содрогается в оргазме, цепляется руками за плечи, едва дыша. Пальцы на ногах поджимаются от яркой вспышки удовольствия, растекающейся изнутри. Глаза — мутные-мутные, жмурятся, закатываются. Ничего не соображая, Накахара со скулящим стоном утыкается Дазаю в шею. Под водой, растворяясь, растекается вязкая сперма, которую Дазай размазывает между пальцами, всё ещё продолжая водить рукой. Чуя отмирает через секунд двадцать, понимая, что Осаму ещё не кончил, и сам опускает руку на его член. Он обхватывает его руку сверху, помогая, одновременно с этим целуя его куда-то в ключицы. Хватает всего пары движений, и по телу Осаму пробегает сладкая дрожь — он кончает молча, задерживая дыхание. Накахара слышит бешеный стук его сердца, не отлипая от груди слизеринца. Он заводит руки за спину Дазая, обнимая его, и остается лежать так. Выдох. Шевелиться вообще не хочется. Горячая ванная и охуительная взаимная дрочка расслабила настолько, что Чуя готов уснуть прямо здесь, в объятиях Дазая. Зато теперь, когда он спустил напряжение, в его пустую голову начинают возвращаться разумные мысли. Первое, о чём он думает — ему понравилось. Может быть, он хотел бы даже повторить. Второй мыслью было, на удивление, не сожаление, не вина, не гнев и не злость, а смирение. Он думает, что теперь случившееся лишь подтверждает его влечение и чувства к Дазаю. И — это произошло на трезвую голову. Ни на алкоголь, ни на заклинания и любовные зелья это спихнуть невозможно. Однако, Чуя не ощущает себя неправильным или каким-то неполноценным. Он лишь убеждается в том, что врал себе с самого начала года — а может, гораздо, гораздо дольше. Врал и пытался вывести непонятные и неприемлимые для него чувства, а они вылились вот в это. И что делать дальше? — единственный вопрос, который сиреной вопит в его мозгу, пока тело расслабляется после яркого оргазма. Дазай собирает теплую воду ладонью и поливает её на плечи и спину Чуи, поглаживая и обводя кончиками пальцев позвонки. Они всё ещё сидят наполовину в воде, которая давно бы остыла, если бы не поддерживающее температуру заклинание. Чуе жарко — пот стекает по лбу и затылку крупными каплями: он, в отличие от Дазая, сидит в ванной гораздо дольше. Сил на то, чтобы выползти отсюда, вообще не осталось. — Чуя? — М? Дазай ласково заправляет прядь рыжих волос за ухо. Он сомневается в том, что хочет сказать, и молчит. Ему кажется, что тем словам, что так и рвутся из его рта, из души, счастливой временем с Чуей, счастливой от того, что он сейчас обнимает его, расслабленный — им сейчас не место. Он точно пожалеет об этом позже. Осаму не хочет говорить на эмоциях, потому что они никогда не приносят ничего хорошего. Но когда Чуя такой, когда Чуя рядом — все замки будто ломаются и никакие стоп-краны совсем не сдерживают его чувств. Его ладони осторожно поглаживают волосы Накахары, перебирают медные пряди. Он набирает в грудь воздуха, подбирая слова, и- Говорит совершенно другое. — Нам нужно вылезать отсюда. Не сейчас. Не время для громких слов. В конце концов, он должен дать Чуе время подумать. Себе, наверное, тоже. Он — Чуя — может пожалеть о случившемся, может перестать реагировать на его шутки или наоборот, разозлиться сильнее. Чуя умел удивлять своими реакциями, поэтому этот шаг Осаму просчитать не может. Лишь несколько примерных вариантов, в которых он уверен процентов на девяносто — и это мало для его стратегического склада ума. К тому же, именно сейчас ему предоставляется отличный шанс осторожно и ненавязчиво заполучить внимание Чуи. Он хочет, чтобы это переросло во что-то большее, однако, давить не собирается. Возможно, впервые. С Чуей вообще многое происходит впервые. Он, наконец, шевелится в его руках. Медленно поднимает голову и вглядывается в карамельные глаза. На его щеках ещё осталась пыль румянца, но он не выглядит смущённым. Совсем. Недосказанность тоненьким хрупким стеклом повисает между ними. Дазай не знает, как обсудить это. Чуя обсуждать не хочет. Он замечает что-то на дне сливающихся с радужкой зрачков, что-то важное, о чём Дазай молчит. Читает между строк его просачивающиеся страхи — он правда так умеет? — и молчит. В ванной пахнет лавандой, кокосом и ромашкой. Ещё — мылом, сексом и Дазаем. Мягкий свет догорающих свечей теплыми-желтыми тенями подсвечивает контур худых плеч в бинтах и каштановые кудряшки. Руки обнимают, руки гладят, каждым нежным прикосновением ценят, восхищаются. Так, наверное, ощущается уют. Ему хочется спать. — Не жалеешь? Дазай нарушает их негласное обоюдное табу, подтверждая тем самым вслух, что и в тот раз, и в этот он всё прекрасно помнит и осознаёт. Более того — сам этого захотел. И хочет ещё. Чуя улыбается. — Спроси меня завтра.