deftones - sextape
Полы мантии разлетаются позади взъерошенной фигуры, что несется по коридорам замка. Кулаки крепко сжаты, зубы стиснуты, а выражение лица застыло в гримасе злости. Он раздражён. Нет, он в бешенстве. Волосы Чуи откинуты назад, пока он стремительно шагает к классу Защиты от темных искусств. Туда, где в коридоре кучкуются слизеринцы, щебечут о чем-то своем, ожидая начала урока. До его собственного занятия остается всего минут десять, а Чуя находится в противоположном конце замка — и, честно, ему сейчас вообще на это наплевать. Потому что в его венах кипит ярость. Он чувствует несправедливость, чувствует злость на того, кто не должен был творить такие поступки, особенно, после того, что случилось. Особенно с его друзьями. Когда на завтраке Чуя увидел у Ацуши фиолетовый синяк, наливающийся на его щеке, он по-настоящему впал в ступор. Сначала он подумал, что они подрались с Акутагавой, но удивленный прищур серых глаз говорил за себя. И сам Ацуши не выглядел злым в обществе Рюноске и не бросал в него острые взгляды-молнии. Потом Чуя подумал, что Накаджима случайно упал или не вписался в дверь. Но — Ацуши выглядел расстроенным, разочарованным. Грустные глаза он прятал в тарелке с кашей, думая о чем-то своем, не замечая никого вокруг. Что-то точно произошло, что-то плохое — и Чуя оказался прав. Ох, блять, как же руки чешутся. — Что случилось? — спрашивают парни у своего однокурсника. Акутагава стоит поодаль, притворяясь безразличным, но он очень внимательно слушает и краем глаза следит за реакцией Ацуши. Чуя осторожно кладет ладонь на плечо друга, и тот вздрагивает, отрываясь от своих невеселых дум. — Я… Я не знаю, — сипло выдыхает Ацуши, и в его голосе сквозит непонимание. Вина за то, что он получил этот синяк заслуженно, но сам пока не знает, за что именно. — Кто это сделал? — хмурится Чуя. Ацуши поднимает голову, сталкиваясь взглядом со старостой — он не хочет чувствовать себя жалким немощным ребенком, за которого заступаются старшие, но именно это сейчас и происходит. — Кто это был, Ацуши? В голосе Чуи — сталь. Ацуши набирает в грудь воздуха, пугаясь хмурого взгляда Накахары — он настроен решительно, явно намереваясь выяснить всю правду и добиться справедливости. С Акирой же получилось, хоть и не совсем так, как хотелось. — …Дазай. Чуя широко распахивает глаза. В этот момент он не может поверить в услышанное — как этот человек, который шептал ему нежности на ухо и стонал всего пару дней назад, мог сделать такое с его другом? А главное — за что? — Этот ублюдок, — шипит Тачихара. — Зачем? Что у вас там произошло? Ацуши кусает губы в неуверенном жесте. Боится рассказывать, собирается с силами, и от этого Чуя раздражается сильнее. Его эмоции направлены не на Накаджиму, и он это понимает, поэтому доверчиво рассказывает всю ситуацию. Это произошло вчерашним вечером. Ацуши выходил из гостиной Хаффлпафцев, хорошо проведя там время с братом и сестрой Танизаки; эти двое всё ещё находились в трауре, но решили продолжать учебу, хоть их и освободили на пару месяцев. Наоми говорила, что так проще справляться, когда рядом есть кто-то, а не только они вдвоём друг у друга. Когда можно загрузить мозги работой и учебой, отвлекаясь от грузящих мыслей. Ацуши старался поддерживать их, как мог, потому часто спускался в их гостиную или вытаскивал друзей на улицу, шлепать по лужам и бросаться багровыми листьями. Позже, когда Ацуши шел по коридору обратно, он встретился с Дазаем. Наверное, староста Слизерина возвращался в свою гостиную, и Ацуши просто поздоровался с ним, продолжая свой путь. Но Дазай шагнул навстречу, преградив дорогу. — Что-то случилось? — Да, — рот Осаму растянулся в улыбке, больше похожей на опасный оскал. — Ты случился. Он выглядел так же, как обычно, но что-то в нём было не так. Ацуши не мог понять, что именно. То ли взгляд его тёмных глаз, которые смотрели на гриффиндорца, как на врага народа, как на тухлый кусок мяса, с отвращением и пренебрежением. То ли его расслабленная и самоуверенная поза, бинтованные руки, спрятанные в карманах мантии, пугающая ухмылка. И ядовитые слова, что сочились из его рта. — Я многое хотел бы сказать тебе. О том, как ты жалок и бесполезен. Ты не заслуживаешь ничего из того, что у тебя есть. Ты не заслуживаешь называться гриффиндорцем, потому что ты слабак и трус. Ты не заслуживаешь общества Чуи и не заслуживаешь дружбы с ним. Твоя участь — навсегда остаться никем. Ты никто, Ацуши Накаджима. Грязнокровка. Ацуши распахнул рот в немом шоке. Как на это отвечать — он не знал. — Это неправда! Почему ты так говоришь? Дазай подошёл ещё ближе, брезгливо кривя губы. От него не пахло ничем, ни алкоголем, ни следами заклинания — чувствительный к магии Ацуши сразу бы определил это. Значит, он трезв и находится в своём уме. Тогда что Ацуши сделал не так?.. — А ты не догадываешься? Ты думал, что твои поступки останутся безнаказанными? Я знаю, что это ты распускал слухи обо мне среди своих тупых друзей с барсучьего факультета. — Что… Я не… Я не распускал ничего! Какие слухи? — Ох, милый Ацуши, не делай вид, будто не понимаешь, — он фыркнул, дернув бровью. — Я знаю все твои грязные тайны. Ацуши замотал головой, пугливо пятясь назад. — Нет никаких тайн! Что за бред ты несешь? — его голос заикнулся, запнулся, как нога об сук. Он ничего не понимал. Он не хотел ничего слышать. Его тут же оглушила пощечина. Голова по инерции отлетела вбок, и Ацуши чуть было не упал навзничь. Удар оказался сильным, к тому же сработал эффект неожиданности. Вот уж точно Ацуши не думал, что этот человек будет поднимать на него руку. Он мог ожидать этого от кого угодно. От Акутагавы в особенности. Но точно не от Дазая, который всегда казался ему веселым и интересным парнем, себе на уме, ленивым, но очень умным. Он не был другом Ацуши, но и врагом не был. Никогда. В глазах мгновенно собрались слёзы. Щека горела от удара, наливаясь кровоподтеком. Точно синяк останется. От обиды и несправедливости хотелось плакать, но он старался держать себя в руках, пока не окажется один и в безопасности. В голове пламенем вспыхивали слова, которые он только что услышал: Слабак. Трус. Жалкий и бесполезный. Наверное, в чём-то он прав. А Дазай, схватив Ацуши за воротник рубашки и склонившись к его уху, прошипел напоследок. — Не смей попадаться мне на глаза. Голубые глаза Чуи темнеют от злости. К концу рассказа его веко начинает нервно дергаться, а руки рвутся найти Дазая и свернуть ему шею. Сука. Он же чувствовал, подсознательно чувствовал, что обязательно что-то будет не так. Что Дазай не стоит того. Нельзя привязываться, пока не стало слишком поздно. Он хотел доверия? Они практически переспали, а теперь Дазай сам предаёт его доверие, делая такую хуйню с его друзьями. Чуя намеревался всё выяснить лично. Пока не врежет Дазаю, не успокоится. Дальше он не дослушивает, оставляя Ацуши на попечение Тачи и Акутагавы, а сам вылетает из большого зала на поиски виновного. Чуя чувствует такое тяжелое разочарование, что острым комом свербит где-то в груди. Глубоко, оплетая острыми лезвиями его сердце. На адреналине Чуя стремительно движется вперед, доходит до коридора с кучкой слизеринцев. Он не видит ничего, кроме кудрявой каштановой макушки. Никого, кроме спокойно улыбающегося Осаму. Он выглядит так, будто ничего не случилось и всё, как обычно. Раздражает. — Дазай! — громом звучит злой голос Чуи, отражаясь от каменных стен коридора. Карие глаза успевают заметить несущийся на него рыжий вихрь и удивиться, как Чуя со всей силы врезает кулаком по его носу. Ох, блять. Это было больно. Дазай выдыхает, прижимая руку к лицу — из разбитого носа хлещет кровь, капает на пол. Всё его легкое беззаботное настроение мгновенно улетучивается, заменяясь недоумением. — Какого хрена? Чуя хватает его за рубашку и толкает к стене. Его глаза сверкают чистой яростью, и Дазай вообще не понимает причин такого поведения. Они почти не разговаривали эти два дня, так, на перерывах перебрасываясь словами в своих типичных перепалках. Дазай так и не спросил снова, не жалеет ли Чуя о случившемся — как-то не дошли до этого, и наедине они почти не оставались. И, если быть совсем честным, Осаму немного боялся. Видимо, не зря, потому что что-то такое случилось — и теперь Чуя явно жалел. Обо всём жалел. В его синих злых глазах читалось разочарование. Такое, как тогда, на пятом курсе, когда Ширасе предал его. Как недавно совсем, когда он узнал о проступках Акиры. И сейчас. Как будто Дазай предал его тоже. Он никогда на него так не смотрел. — Какого хрена?! Это я должен у тебя спрашивать, какого, блять, хрена ты творишь! Чуя встряхивает его за грудки, неприятно ударяя затылком о камни. Осаму не собирается стоять столбом, пока его не пойми за что избивают, поэтому он перехватывает сильные руки и крепко удерживает. — Эй-эй, не распускай свои маленькие лапки, — пытается отшутиться Дазай, отвечая в своей обычной манере. Это погоды не меняет, потому что Накахара затыкает его и вырывается из захвата, пиная коленом в бедро. — Я, блять, не понимаю твоих поступков, — он не реагирует на оскорбления, а только ругается вслух. Дазай серьёзнеет. — Чуя, успокойся и нормально объясни, что случилось. — У тебя есть совесть делать вид, что ничего не знаешь? — качает головой. — Как ты мог, ублюдок? Чуя снова пытается ударить его — Дазай ожидает этого удара, и поэтому отражает. Теперь странная перепалка превращается в настоящую драку, и Дазай не может остановить Чую, успокоить или хотя бы узнать, почему тот так зол. Не может же быть, что из-за их вечера в ванной старост? Достаточно времени прошло, чтобы обо всём подумать и уложить в голове, а Чуя действует обычно на эмоциях. Нет, точно не из-за этого. Тогда почему? Дазай не может вспомнить ничего такого, что в теории могло бы разозлить Чую. В последние два дня он был в отличном настроении, единственное, что могло показаться спорным — это его флирт с девушками на собрании старост. Неужели он нечаянно оскорбил кого-то? Может, он сильно обидел Чую? — Ты злишься из-за того, что я сжёг твое эссе по зельям? Это было случайно! Он пробует выяснить, вспоминая, какие пакости мог натворить шутки ради. — Или из-за твоей утонувшей шляпы? Извини, но она правда ужасна. — Так это был ты?! Дазай оказывается прижатым к полу восседающим на нём Чуей, что тяжело дышит. Он, кажется, выдохся и немного успокоился. Выплеснув всю злость кулаками на Дазае. Слизеринцы даже не пытались их разнять, рассредоточившись по краям и углам. Они только наблюдали за их дракой, перешедшей, на самом деле, все границы, но никто не замечал этого. Для всех это было в порядке вещей — и только Осаму понимал, что в этот раз всё по-другому. Он не хотел причинять боль Чуе, как следствие — только отбивался и защищался, не атакуя в ответ. Ждал, пока тот перебесится. — Всё? Теперь скажешь, за что ты меня колотил? Его глаза — уставшие льдинки кофе, лицо в крови, и весь Осаму какой-то до невозможности печальный. Чуя подмечает, что выглядит он слишком честно для предателя. Не поддавайся на эти грустные глаза — шепчет червячок в голове. Он притворяется. Как всегда. Он давит на жалость. Он виноват-виноват-виноват. Чуя тяжело вздыхает, поджимая губы. Он всё ещё злится, но уже не пытается убить Осаму. — За то, что ты ударил Ацуши. И назвал его грязнокровкой. По коридору пролетают тихие вздохи и шепотки. Чуя ничего из этого не слышит — Дазай тоже. Он сейчас пытается не засмеяться от ситуации, в которой оказался. Как же это тупо. — Я не трогал его. — Да? И кому, по-твоему, я поверю больше, своему другу или тебе? Дазай нервно смеется. Не сдерживается, хохочет сильнее — нет, это правда полный сюр. — Какого хрена ты ржёшь? Смешно тебе, блять? Он качает головой. — Это бред, — выдыхает Дазай, всё ещё посмеиваясь. Из его разбитой губы течет кровь, окрашивая зубы в алый цвет. Выглядит жутко. — Я не трогал Ацуши и не обзывал его. Чуя. Я понятия не имею, о чём ты говоришь. — Ты врёшь. На лице Чуи застывает маска разочарования. Губы, что так жадно целовали его позавчера, говорят такие горькие слова. И ни капли доверия. Чуя выбирает не его. Он никогда не выберет его. Даже если Дазай поклянётся на крови, даже если выпьет литр сыворотки правды, он не выберет его. Его ледяное сердце, которое растопил в тёплых ладонях солнечный Чуя, разбивается на тысячу кусочков. Накахара поднимается как раз вовремя — начинают шуметь слизеринцы, заметившие за углом преподавателя. — Чуя! — зовет Дазай, и в его голосе звучит отчаяние, такое, будто он видит его в последний раз. Такое, будто он умоляет остаться. Умоляет послушать его, поверить ему. Он ведь правда ничего не делал. Но Чуя не оборачивается, не останавливается ни на секунду, пряча сбитые костяшки в карманы брюк. Дазай видит только его прямую спину и взлохматившийся рыжий хвост. Всё, на что хватает сил — откинуть голову обратно на каменный холодный пол и закрыть глаза. Даже под угрозой авады Дазай бы не смог сказать, в какой момент всё пошло не так. Он замедляет своё дыхание, делая очень долгие вдохи и выдохи. Если бы он только мог так умереть прямо здесь и прямо сейчас. Раствориться в полу, слиться с камнем, исчезнуть. Совсем. Избавиться от этого странного ощущения в груди, что колет, давит и мешается. Чуя словно кусок из него вырвал, забрав с собой. Зачем он тебе, Чуя? Верни мне меня обратно. Я не хочу быть так привязан к тебе. Дазай не понимает, что это за ощущение в теле. Если так чувствуются эмоции, то он не хочет их испытывать. Он привычно блокирует их в мозгу, запирает поглубже и следит за своим замедляющимся пульсом. В покое его никто не оставляет, конечно. К нему тут же бросается Йосано, нежными ладонями касаясь его щек. Они чувствуются ласково и успокаивающе, но не лучше рук Чуи — слегка грубоватых, горячих и, очевидно, сильных. Может, Дазаю даже нравилось, что ломать ему кости и царапать кожу может только он. Может, он любит эти руки. В тот же момент к кабинету подходит директор, стуча ботинками по полу, и шепчущаяся толпа стремительно затихает. — Что здесь происходит? Слизеринцы молчат. Они, хоть и кажутся эгоистами, друг друга сдавать не будут. Йосано, спохватившись, решает взять всё в свои руки. — Все в порядке, профессор Фукудзава. Дазаю стало плохо и он упал в обморок… лицом в пол. Я отведу его в лазарет, если позволите. Директор едва заметно хмурит серые брови, но даёт отмашку рукой, позволяя непутевым студентам пропустить урок. От разбитого Дазая на ЗОТИ всё равно нет толку. — Дазай? Он слышит, как толпа одногруппников-слизеринцев заходит в кабинет за профессором, как за ними закрывается дверь и коридор погружается в блаженную тишину. По полу гуляет сквозняк с открытых окон, но Дазай почти не чувствует холода. Его не волнует, что Чуя унизил его на глазах одногруппников. Не волнует мнение людей, совсем. Куда больше его беспокоит то, как вообще он смог что-то натворить с Ацуши и забыть об этом. Ему так не хочется открывать глаза. Но мозг начинает работать в бешеном темпе, выхватывая слова, которые бросил Чуя, вырисовывая картинки возможных причин и планов. — Поднимайся давай, хватит притворяться трупом, — ворчит Акико, легко толкая его в плечо. — Я тебя тащить не собираюсь. — Какая ты жестокая, — ноет Дазай, разлепляя глаза и вставая с пола. Он шмыгает и утирает нос рукавом. Хорошо постарался, маленький комок агрессии. Теперь ещё и губа болит — к сожалению, не от страстных укусов Чуи, а от его тяжелого кулака. — Я тебя перед директором прикрыла, можно немного благодарности? Дазай усмехается. — Спасибо. Не стоило. — Должен будешь, — девушка хватает его за локоть, таща друга в обитель миссис Харукавы. Он туда идти совсем не хочет. Но ему стоит поддержать легенду, к тому же, директор может проверить, дошли они до лазарета или нет. Йосано ничего не спрашивает, и Осаму благодарен ей. Она видит, что это важно для него. Это не обычная их шутливая драка, а что-то большее. Что именно — Акико не знает, но догадывается. Лезть не в своё дело она не будет, но если эти два идиота не разберутся со своими чувствами и не поговорят, как нормальные люди, ей придётся взять обоих за ручку и лоб в лоб столкнуть. Как дети малые. Она правда беспокоилась. Дазай для неё был одним из самых близких людей в школе, и за его личную жизнь она была готова бороться, как за свою. На пути в больничное крыло слизеринцам попадается вышагивающий Огай Мори, одетый в уличную бордовую мантию. В руках он держит палочку. Преподаватель замирает на месте, когда замечает окровавленное лицо своего племянника. — Дазай? Что с тобой? Он пожимает плечами, поднимая взгляд на дядю. Мори точно не поверит в выдуманные обмороки, потому что знает Дазая слишком хорошо. Рассказывать ничего не хочется. Профессор переводит взгляд на Акико, и она только виновато поджимает губы — молчит, как партизан. Это не её тайны. Огай хмурится. Он может догадаться, что случилось, но не понимает, почему это так задело его племянника. Что-то в его жизни изменилось, и Мори явно пропустил этот момент. Мерлин, ему нужно больше времени уделять своим детям. Дазай всё ещё стоит на месте, как будто чего-то ждёт или на что-то решается. Он мог бы в любой момент пройти мимо и объясниться с дядей потом, но сейчас его ноги словно приросли к полу. Мори понимает: это возможность, и ей нужно воспользоваться. Это самый подходящий момент. Он делает шаг вперед, немного распахивает руки в стороны и ждёт. Дазай позволяет себе эту слабость — но только один раз. Он утыкается в бордовую мантию дяди, и его тут же обнимают родные руки. Осаму ничего не говорит, не дышит даже почти, а руками цепляется за спину Мори. Обнимает в ответ. Принимает этот жест без слов. В голове Мори с укором грохочет мысль: а когда в последний раз ты обнимал этого одинокого ребенка? Дазай всегда был самостоятельным, но Огай чаще проводил время со своей родной дочерью, и, наверное, это было довольно жестоко по отношению к племяннику. Он ведь тоже дорог ему. Он ему как сын. — Идём. Дазай едва заметно вздрагивает от голоса дяди, то ли не ожидая от него каких-то действий, то ли настолько сильно забывшись в своих мыслях. — Куда? — он отрывается, отходя снова на шаг назад. Рукавом рубашки он стирает подсыхающую кровь на лице, морщась. — Ко мне в кабинет. Мори думает, надеется, что ещё не поздно научиться поддерживать. Хотя бы так — молчаливо. С Дазаем, который не терпит лишних прикосновений, это объятие уже было огромной победой. Может, он совсем не плохой отец.***
Свежий воздух отрезвляет. Густые серые облака плачут, рыдают крупными каплями, слезами своими окропляя голые поля. С деревьев слетают багровые пятна-листья, описывая круги, и с последним танцем опускаются на землю. Чуя сидит у открытого окна в своей комнате. На кроватях уютно расположились его друзья, поедая оставшиеся с походов в Хогсмид сладости. Совсем скоро они отправятся в деревушку снова, чтобы купить наряды для бала. Тачихара громко спорит с Джионом о будущей игре Кенмарских Коршунов, которая пройдет в Лондоне. Они будут играть этой осенью с местной командой, Уимбурнскими Осами за кубок Европы. Джион вообще случайно затесался в компанию гриффиндорцев, как казалось Чуе. Они нашли общий язык с Мичизу как в тупых шутках и приколах, так и в квиддиче. Иногда к Чуе в голову закрадывались мысли, что комментатор с Рейвенкло так когда-нибудь заберет его лучшего друга, но такие мысли он старался отметать. Он доверяет Тачи, и эта ревность его друзей к другим людям обуславливалась лишь неуверенностью в себе и недоверием. Ему казалось, что его предают все, с кем он был близок, его покидают те, кто дорог ему. Чуя старался уничтожить эту жалость к себе на корню, но получалось не всегда. Хотелось обзавестись собственным омутом памяти, чтобы сбрасывать туда лишние мысли и воспоминания. С другой стороны, это его жизнь, опыт, который ему дарят все дерьмовые и не очень ситуации, в которых он оказывается. Ему придется справляться с этим в любом случае. На кровати сидят Акутагава и Ацуши. Шестикурсник попросил Чую помочь освоить чары трансфигурации — домашним заданием было уметь менять себе цвет волос и бровей. Чуя, будучи не в самом лучшем настроении для обучения других, спихнул работу на Рюноске, тоже очень способного ученика, к слову. И теперь эти двое, перебраниваясь через каждую неудачную попытку, пытались трансфигурировать несчастные светлые волосы Ацуши. — Тц, идиот, у тебя такой простор действий, а ты даже в обычный чёрный покрасить себя не можешь, — ворчит Акутагава, в очередной раз показывая правильное положение палочки. Ацуши устало вздыхает, произнося заклинание. С улицы поднимается порыв ветра, с грохотом захлопывая окно. Чуя даже не моргает, зато Ацуши натурально пугается неожиданного звука. Его рука дергается, и заклинание случайно отскакивает в сторону старосты. Волосы Чуи моментально меняют свой цвет с рыжего на глубокий чёрный. Он оборачивается, не сразу понимая, что случилось. На него, распахнув рты, смотрят четыре пары глаз. И молчат. — Вы че? — Слушай, а тебе идёт, — одобрительно мычит Джион. Тачи согласно кивает. Чуя хмурится, сползая с подоконника, и подходит к зеркалу. Из золотой рамы на него смотрит черноволосый уставший парень с мешками под глазами. Такой же красивый, как всегда, но замученный учебой. Это он сам — в целом, выглядит так же, но волосы из рыжей пушистой копны превратились в глубокие обсидиановые. Напоминает что-то между тёмными кудряшками Джиона и лохматыми патлами Акутагавы цвета вороньего крыла. Неплохо, но очень непривычно. Чуе даже нравится. — Фините, — он возвращает себе свой цвет, невесело усмехаясь отражению в зеркале. Будто только что там был клон, другой человек, а не он сам. — Прости, Чуя, — виновато улыбается Ацуши. — Почему на другом человеке получается, а на себе нет? Акутагава устало опускает голову на локоть. — Хватит ныть, тигр. Чуя хватает с кровати шоколадную лягушку, запихивая её в рот. На карточке-вкладыше ему попадается Салазар Слизерин. Ну конечно, блять. Он откидывает её обратно, борясь с желанием просто сжечь в руке. Кусок картона ни в чём не виноват. — Эй, Чуя, ты сегодня дежуришь? Тачи тасует в руке карты, собираясь сыграть партию-две с Джионом. Он хотел поговорить с Чуей наедине, обсудить произошедшее сегодня днём — но тот наотрез отказывался. Ацуши заверял их, что с ним всё в порядке, что Чуе не нужно защищать его или мстить обидчику. И синяк у него уже не болит, заживёт через пару дней, как на собаке. Или кошке. Главное — он чувствовал себя обязанным Чуе, а также виноватым в его отвратительном настроении. И Тачи тоже чувствовал вину. Он мог понять, почему Чуя так зол на Дазая, и был согласен, и всё же не улавливал причин такого состояния. Хотел как-то поддержать друга, но не знал как. — Да. — А Дазай?.. Чуя пожимает плечами. — Без понятия. Мне всё равно. Из-за спины слышится грустный вздох Тачихары. На горизонте виднеются сумрачные верхушки деревьев Запретного леса. Густые облака совсем не пропускают солнечный закатный свет, поэтому небо кажется плотным, мрачным, сине-серым. Совсем внизу видно горящие факелы, освещающие каменные тропинки школы. Где-то над башней Гриффиндора ухает сова. Пора выдвигаться.***
Бесит. Чуя шагает по мрачным коридорам подземелий Хогвартса. Факелы освещают путь, направляют его к далекой лестнице, до которой ещё идти и идти. А потом подниматься на седьмой этаж в собственную гостиную… Чёрт бы побрал это дежурство, этого Мори и этого придурка Дазая. В подземельях прохладнее, чем на верхних этажах, и Чуя ежится в одной рубашке. Он не брал с собой ничего, кроме палочки, надеясь, что это займет не много времени. Конечно. Часы давно перевалили за полночь. Во время дежурства ему не повезло встретить профессора Мори, которому срочно понадобилась помощь старосты Гриффиндора с картотекой зелий. Почему не ученики с его факультета, почему не получившие наказание, а именно он — Чуя понятия не имел. И это его слегка расстроило. Его дежурство и так пришлось урезать, потому что Дазай, мать его, Осаму не явился. Йосано сказала, что он отпросился от дежурства, и, конечно же, не назвала причину. Чуе эти причины в стиле «заболел» не нужны — он прекрасно знал, что не настолько сильно он избил Дазая, чтобы тот совсем не мог поднять свою ленивую задницу и пройтись по замку. Так, лишь немного раскрасил его лицо. Однако, Чуя был в какой-то степени рад, что Дазай не пришёл. Сам захотел избегать Чую, или ему стало стыдно, или он решил провести время в более приятной компании — плевать. Накахара мог провести это патрулирование в полном одиночестве, не отвлекаясь на глупые комментарии бинтованного и его же неуместные шутки. И — ему было совсем не скучно прогуливаться по пустынным коридорам замка. Наоборот, погрузившись в свои размышления, Чуя отлично справлялся со своей работой, пока не наткнулся на профессора зельеварения. Очень неудачно. Теперь, закончив, наконец, со всеми делами и заботами, он мог вернуться в гостиную и лечь спать. В коридоре тихо, слышно лишь потрескивание огня и гуляющий по ногам сквозняк. Чуя заворачивает за угол, ускоряясь. Справа от него за глухой стеной скрывается дверь в гостиную Слизерина — Чуя знает, что её открывает огромная змея после произнесения пароля. До лестницы остается всего несколько метров, когда дорогу гриффиндорцу преграждает неожиданно всплывшая фигура. Этот человек, кажется, только что спустился по лестнице и направлялся в гостиную, но, увидев Чую, он замирает на месте. Староста подходит ближе, и в свете факелов узнаёт Широ. — Какой приятный сюрприз, — едко улыбается он. Вот же слизеринский обмудок. — Что ты тут делаешь после отбоя? — строго вскидывает подбородок Чуя. И чего им всем на месте не сидится? — А ты? Накахара хмурится, шагая ближе. — Забыл, с кем разговариваешь, Широ? Я староста, в отличие от тебя. Ты сейчас же возвращаешься в свою спальню, пока я не вернулся в кабинет Мори и не снял у Слизерина баллы, — огрызается. Предупреждает. Широ только пьяно усмехается. Для него это всё — пустой звук. — А я не хочу спать, львёнок, — он подбирается ближе. — Мне скучно. Но ты так вовремя здесь появился. Не хочешь немножко развлечься, м? Его рука сама тянется к подбородку Накахары. — Руки убрал, придурок! — Чуя откидывает его ладонь. — Ещё одно слово — и ты останешься без них. Широ это не останавливает. — Ну, не ругайся, я ещё ничего не сделал, малыш. Он надвигается на Чую, как скала — он высокий и широкоплечий, и Чуе приходится пятиться, чтобы не соприкасаться с вратарем. Он хочет уйти — но в спину быстро ударяется холодная каменная стена. Как?.. Он не замечает, как оказывается прижатым без возможности выбраться из-под широкого парня. А коридор с гостиной Слизерина всегда был тупиковым. Назад не убежать. — Отойди от меня, блять, — рычит Накахара. Он не был слабаком, и развлекать этого придурка не собирался — а потому тут же начинает толкать и ударять кулаками Широ. Не привыкать, Чуя уже отбивался от одного слизеринца сегодня. Широ терпит, уклоняется, пытаясь ухватить своими ладонями тонкие запястья гриффиндорца. И мерзко хихикает, как будто для него это всё лишь игра. Широ точно пьян. Чуя чувствует, как от него несет алкоголем и кривится в отвращении. Сердце заполошно бьется: ему противно и неприятно. Он не понимает, какого хрена происходит и почему этот идиот лезет к нему своими лапами. Холодок пробегает по его спине. Ему страшно. У вырывающегося Чуи получается довольно сильно ударить Широ кулаком в нос, одновременно с этим заехав коленкой тому между ног. Черт бы побрал его рост. Мысленно засчитывая себе маленькую победу, он пытается вывернуться, пока противник дезориентирован. Широ стонет от боли, но быстро собирается. — Мелкий гаденыш, — он хватает Чую за руку, резко толкает на себя и прижимает лицом к стене, придавливая всем своим весом. — Никуда ты не пойдешь. Он заламывает руку, которую держит, за спину, и Чуя ахает от боли. — Да тебе это нравится, не отрицай, — усмехается Широ. — Инкарцеро. Чуя ощущает, как заклинание стягивает веревкой обе его руки за спиной, и вот теперь он по-настоящему начинает паниковать. Он не успевает дотянуться до своей палочки, и она вылетает на пол, а руки его теперь обездвижены, крепко, до боли связаны. Блять. Что теперь? — Отпусти меня! — кричит Чуя. Его тут же разворачивают, и Широ со всей силы отвешивает ему пощечину. Голова отлетает вбок, а место удара горит от боли. Чуя в глубине души даже смеется над тем, какие параллели происходят последние сутки. То Ацуши и Дазай, а теперь ещё и Широ. Он не дает ему вставить и слова, хватая крепко пальцами за подбородок и поворачивая к себе. У Чуи глаза, как у напуганного оленя, зрачки дергаются, он часто дышит от нарастающей паники и попыток вырваться. Но не может. Широ опускается к его уху. — Не будешь дергаться, всё закончится быстро, — шепчет он, а потом облизывает мочку, прикусывает, языком спускаясь по шее. — Какой ты вкусный, львёнок. Давно мечтал поиграть с тобой. — Ты больной ублюдок, отпусти меня! — голос дрожит. Чуя пытается увернуться от поцелуев и прикосновений горячего языка, но Широ крепко держит его. Он вдавливает колено между его ног, и Чуя чувствует бедром его вставший член. Широ сыто облизывается, как будто распробовал на вкус самое сладкое мороженое. Блять. Блять! Он дрожит, по телу ползуют мурашки отвращения. Его тошнит от происходящего. Чуя всё ещё не оставляет надежду на спасение, пытаясь вырваться, что у него плохо получается — держат его крепко, а связанные руки не помогают. — Давай, поплачь, тебя всё равно никто не услышит. Широ целует его, зажимая одной рукой лицо, а второй скользит по груди, расстегивая, разрывая рубашку. Чуя не придумывает ничего лучше, чем вцепиться зубами в губу, с силой прокусывая. — Сука! — отрывается Широ и мычит от боли. По его искривленным в недовольстве губам стекает алая кровь. Она же остается и на губах Чуи, и он плюет ублюдку в лицо. В отместку. И тут же получает ещё одну пощечину, куда более болезненную. Кожу резко обжигает. На руке слизеринца был массивный перстень, скорее всего, фамильный — именно он так неудачно врезается в нежную щеку и оставляет ощутимую рану. — Хочешь по-плохому? Я предупреждал, — Широ снова грубо разворачивает его, прижимая лицом к стене. — Гриффиндорская шлюха, я прекрасно знаю, что ты сосался с доброй половиной школы! И перед ними же раздвигал свои ноги. Теперь моя очередь. Он спускается рукой к ремню его брюк и расстегивает их, спешно пытаясь стянуть вниз. У Чуи леденеют ладони. — Нет… отпусти, отпусти! — снова дергается он, голос от животного страха слабеет, и всё, что может Чуя — только хрипеть. — Не трогай меня! Он хочет исчезнуть. Он хочет, чтобы этого всего не было. Надо было сразу достать палочку и парализовать этого пьяного извращенца. Какой же пиздец. — Попридержи стоны для самого главного, капризная ты сука, — Широ не медлит, раздевая его. Накахара кожей чувствует прохладный скользящий воздух подземелья, и мгновенно прижавшуюся к его бедрам горячую плоть. Он резко вдыхает, задерживая дыхание. Слёзы моментально хлещут из глаз, словно срабатывает последний рычаг. Чуя вздрагивает, но от душащего страха неизбежного не может пошевелиться. Нет, пожалуйста, нет. Он не хочет этого. Всё происходящее кажется ему очень плохим сном, и он никак не может проснуться. Чуя закрывает глаза, жмурится, пока по его щекам стекают солёные дорожки. Он закусывает губу, пытаясь не всхлипывать, чтобы не радовать это животное звуками — а он только этого и ждёт, тяжело дышит ему в шею, в ухо, потными ладонями лапая всё его тело. Потирается горячим членом о его ягодицы, а мокрым языком вылизывает кожу на шее. Там, где Дазай два дня назад оставил свои алые засосы. Там, куда его так нежно целовал Дазай. Чуя чувствует себя грязным. Осквернённым. Он правда ощущает себя какой-то шлюхой, которой можно так нагло пользоваться. Его сейчас вырвет. Он чувствует, как Широ подбирается пальцами к месту между ягодиц, давит — Чуя собирается с последними силами, чтобы закричать снова — и в один момент все прикосновения исчезают. Всё исчезает. Он слышит сквозь гул своего бешеного сердцебиения как тяжелая тушка слизеринца ударяется о противоположную стену. Вспышка второго заклинания, и руки Чуи наконец свободны. Он отлипает от стены, дрожащими затекшими руками натягивает штаны обратно и оборачивается. Дазай. Это Дазай. — Какого хрена?! Чуя вздрагивает. Его голос полон ярости, чистой ненависти — он, наверное, никогда не видел такого злого Дазая. По сравнению с тем, что было утром, это небо и земля. Он подходит к лежащему у стены с расстегнутыми брюками Широ и хватает того за шею, не получая ответа. — Я спрашиваю. Ещё раз. Какого хрена я сейчас видел? — он повышает голос, что эхом отражается от каменных стен. — Да я ничего такого… Мы тут просто развлекались, — начинает лепетать Широ, чувствуя, как крепче сжимается ледяная ладонь Дазая вокруг его шеи. — Он сам полез! Тебе же плевать, ты сам говорил, что ты бесишься? Он сам- Дазай с силой ударяет того кулаком по лицу. И ещё. И ещё. — Ублюдок, — он пинает Широ в бок, борясь с желанием избить его до полусмерти за то, что он только что чуть не сделал. У него внутри всё холодеет от мысли, что могло бы быть, если бы он не вышел из гостиной вместе с Йосано. Что могло бы быть, если бы Широ завершил начатое. Он сбивает костяшки в мясо, царапая кольцами лицо Широ, как тот сделал это с Чуей. Дазай чувствует дикую ярость и не может остановиться, пока обидчик не получит по заслугам. — Ещё хоть раз я увижу такое, посмей только подумать об этом, животное, — угрожающе шипит Осаму, наклонившись к окровавленному лицу сокурсника. — И я запихну твой член тебе в глотку, ясно? Широ уже не мычит от ударов и никак не реагирует, лишь тяжело дышит и хрипит. — Ты понял меня? — встряхивает его Дазай, и, дождавшись судорожных кивков, бросает эту пародию на человека на сырой пол. И только тогда он поднимает взгляд на Чую. Когда он только вышел из гостиной, сначала не понял. Он слышал задушенные всхлипы, потом к ним добавился голос Широ — Дазай подошел ближе к углу, в котором были зажаты две фигуры. И когда он увидел рыжие волосы, ему сорвало крышу. Он не думал больше ни о чём. Ни о том, как Чуя накинулся на него с кулаками. Дазай уже навел справки и понял, что никаких свидетелей у того происшествия не было, кроме самого Ацуши — но и железного алиби у Осаму нет. Не думает и о том, что Чуя винит его, ненавидит его, не доверяет ему. Дазай только хочет его защитить. Уберечь. Помочь. Чуя сидит на полу, сжавшись в комок, и его осторожно обнимает Йосано, поглаживая по волосам. — Чуя, — Дазай опускается рядом с ним, боясь дотронуться. — Чуя. Ты в порядке? Что ещё он сделал? Он поднимает голову с колен, в которые уткнулся, и слизеринец ужасается ещё раз. На щеке расплывается алеющая гематома и рваный порез, глаза опухшие, а щеки влажные от слез. На губах кровь. Запястья, которыми Чуя обхватывает свои колени, красные от веревок — на них до сих пор остались следы. Слезы стоят и в его глазах, а голос дрожит, когда Чуя смотрит в обеспокоенное лицо Осаму. — Не трогай меня, — шипит диким котом. Дазай даже отодвигается на полшага назад. — Я тебя не трогаю. — Он не успел, — качает головой Чуя. Пытается быть сильным. — Я пытался уйти, но он связал мне руки, и я… у меня не было палочки… Он снова скатывается в слёзы, не в силах себя сдерживать. Чуя не замечает даже, как мокрые дорожки бегут по щекам. Он жмурится, кусает губу до боли и пытается замолчать, снова уткнуться в колени — лишь бы спрятаться от взглядов слизеринцев. — Тише, Чуя, ты ни в чём не виноват, — Дазай не может сдержаться и обнимает Чую, осторожно прижимая к груди. У него сердце болит, когда он видит его слёзы. — Он больше не посмеет даже посмотреть в твою сторону, слышишь? Только не плачь, пожалуйста. Чуя на удивление от объятий не уходит, наоборот, льнет к Дазаю ближе, обнимает в ответ и цепляется за грудь, как потерянный ребенок. Он никак не может успокоиться и только тихо всхлипывает, мочит слезами рубашку слизеринца. В этих горьких ручьях все его эмоции, прожитые за день. Вся его боль, ненависть, отвращение. Чувство предательства и недоверия. А потом — слабость и безысходность. Он считал себя сильным. Оказывается, у всего есть предел. И к чему всё это привело? Чуя сам обнимает Дазая, чувствуя себя гораздо защищённее в его теплых руках. В руках того, кто совершает слишком много непонятных поступков за последние несколько дней. Пытаться понять и предугадать действия Дазая — потёмки. Бездна. Практически невозможно. А Осаму аккуратно гладит его по волосам, зарываясь в них носом, легко целует. Он чувствует, как мелко дрожит маленькое тело Чуи, и Дазаю самому хочется плакать, лишь бы Чиби снова был тем веселым и сильным гномом, которого он так любит. Пусть бьет его, пусть ругается, только бы никогда больше не чувствовал себя так, как сейчас. — Пойдем отсюда, тут холодно. — Давай к нам в комнату, согреешься, чай попьешь, я заварю, хочешь? — заботливо зовет Йосано, забирая с пола палочку Чуи. Она волнуется за него тоже. Она сегодня точно все нервы потратила на них обоих. Накахара не хочет, чтобы его видели другие слизеринцы, он не хочет, чтобы по школе разлетелись слухи об этом недоизнасиловании, не хочет, чтобы завтра все смотрели на него и обсуждали. Он терпеть не может такого рода внимание. Все эти осуждающие взгляды, шепотки за спиной, а теперь — ещё и сытый, довольный взгляд его насильника, который отпечатывается у Чуи на обратной стороне век. Его трясет от негодования, отвращения и жалости к себе. Он мечтает сам переломать Широ руки и ноги, чтобы он даже не смел попадаться ему на глаза. — В гостиной никого нет, сейчас глубокая ночь, тебя никто не увидит, — продолжает девушка, словно считывая его мысли. — Давай, Чиби, успокаивайся, а то ты и правда становишься похож на слизняка, — добавляет Дазай. Чуя даже тихо посмеивается. — Ну, уже лучше, — улыбается слизеринец, заглядывает ему в лицо и чмокает в красный нос. В комнате Дазая уютно и спокойно. Его сосед Каджи давно спит в своей кровати. Гостиная и правда была пуста, но Йосано всё равно шла впереди с люмосом, чтобы исключить подглядывающих полуночников. Дазай дает Чуе свою толстовку, в которую он переодевается — рубашка порвана, да и в ней в подземельях бродить довольно холодно. Но в комнате тепло, совсем как у гриффиндорцев, и Чуя, кутаясь в кофту Дазая, сидит на его кровати. Он уже умылся от слёз и раз десять наложил на себя очищающее. Хотелось бы ему сейчас в душ, но лучше помыться в своей привычной ванной, в безопасности и одиночестве. Йосано убегает в свою комнату за чаем, поставив кипятить воду, и за своей чашкой. Дазай достает ещё две, и бадьян из закромов своей тумбочки. Он льет немного на рану на щеке Чуи — тот шипит от неожиданности. — Почти всё, — Дазай легонько дует на заживающую рану, и через пару махинаций палочкой и зельем на щеке остаётся только пятно синяка. Засосы убирать гораздо проще, а с такими ударами придется подождать пару дней, пока синяк не рассосётся. Слёзы высохли, Чуя успокоился, но до сих пор думает о словах, которые услышал там, в коридоре. Это странно. — Дазай, — зовет негромко. Акико разливает горячий чай по кружкам. — Он сказал «тебе же плевать, ты сам говорил». Что это значит? Осаму замирает, не зная, какие подобрать слова. — Ты знал?.. — севшим голосом продолжает Чуя. В его глазах боль и разочарование. Снова. Будто ничего и не исчезало с утра. — Ты знал, что он так сделает? — Нет! Слушай, Чуя, всё не так, как ты подумал. — Что я не так подумал? — он складывает руки на груди в защитном жесте, настороженно наблюдая за эмоциями Дазая, которые тот сейчас едва ли скрывает. Осаму с шумом выпускает воздух из груди. — Помнишь, когда ты упал на квиддиче? Вы потом все убежали в раздевалки, а мы стояли на поле с командой, и тогда Широ обвинял меня в том, что я полетел за тобой, вместо того, чтобы забить и играть дальше. Он сказал, что так тебе и надо, сломал бы пару костей, и всё на этом. Я велел ему заткнуться, и тогда он сказал… одну фразу. Дазай очень не хочет говорить это вслух, но Чуя ему теперь не верит. Он разочарован ещё и тем, что Дазай мог знать о попытке изнасилования, и никак этому не помешал. Мало ему было утренних происшествий. Если сейчас он соврёт, Чуя точно уйдёт. Оставит его. Навсегда. — Говори. — Ты уверен, что хочешь это слышать? — Говори, Дазай, или я уйду отсюда, — ощетинивается Чуя. Он смотрит на него, как на врага. Несмотря на то, что над Чуей только что надругались, он собирает в себе последние силы, чтобы защититься. Йосано рядом молчит, тоже ждёт, что скажет её друг. Она об этом не знала. — Он сказал — давно пора поставить тебя на место, чтобы не выебывался, и таких, как ты, надо лицом к стенке и отодрать в задницу. Боже, как ему плохо говорить это всё и видеть отвращение на лице Чуи. Он хочет прибить Широ ещё раз и извиняться перед Чуей на коленях. Гриффиндорец выдыхает, закусывая губу. Йосано в шоке прижимает руку ко рту, чтобы не разругаться вслух от услышанного. — И тогда — да, я сказал, что мне плевать на его извращённые фантазии. Но я даже подумать не мог, что он сделает это! Тогда он был зол из-за проигрыша, и я думал, что он просто спускает собак, обвиняя всех вокруг. Чуя качает головой, не отрывая взгляда от поднимающихся от кружек клубов пара. — Я не оправдываю его, он совершил ужасный поступок, и я бы убил его за это, — продолжает Дазай. — Я не мог знать, что он пойдет на это. Пожалуйста, Чуя. Пожалуйста, верь мне. Чуя вздыхает. — Допустим, — голубые глаза недоверчиво щурятся. — Тогда что за хрень с Ацуши? Зачем ты это сделал? — Я же сказал — я не делал этого. Я вообще его не трогал и не разговаривал с ним. Вчера вечером я был в своей комнате в это время. Он чувствует, что Чуя не верит и хочет возмутиться и перебить, поэтому Дазай тут же продолжает. — Я клянусь, я не вру тебе. Хочешь, мы пойдем к Мори и я выпью весь Веритасерум, который у него есть? Чуя смотрит на Дазая, вглядывается в его внешний вид, подмечая детали, которые из-за своего состояния и обиды не заметил. На лице Дазая нет притворства, оно отстраненное и грустное, уставшее. Под глазами темные круги, будто он не спит уже вторую ночь. На запястьях несвежие бинты, костяшки сбиты и не заживлены. На губе ранка, уже покрывшаяся бордовой корочкой. В отличие от щеки Чуи, на себя он не стал тратить бадьян, или даже не вспоминал о потребности в этом. Дазай уже готов подняться и дойти до кабинета дяди и разорить его драгоценные запасы зелий. Он думает, что никогда не говорил столько правды за один день — а это даже близко не действие сыворотки правды. Это его собственный выбор. Чуе подсознательно хочется ему верить. А ещё ему хочется побыть одному и подумать обо всём. Ему хочется отмыться от этого отвратительного дня и всех отвратительных прикосновений. Помыть мозги с мылом, чтобы вычистить оттуда события двух последних дней. Хочется верить Дазаю и хочется убить его. Хочется поцеловать его за честность и сломать ему руку за потрепанные нервы. И, по правде сказать, Чуя бы не отказался послушать его под Веритасерумом, но прямо сейчас у него нет никаких сил на это. — Не хочу. Чуя поднимается, благодарит Йосано за чай и собирается выходить из спальни слизеринцев — за ним, очевидно, следуют оба друга. Йосано — староста школы, но и её одну с Чуей Дазай бы не отпустил. Широ всё ещё торчит где-то в коридоре, к тому же, не он один такой идиот во всей школе. Поэтому слизеринцы вдвоём провожают Чую до седьмого этажа гриффиндорской башни, практически вверяя его в руки ещё не уснувшего Тачихары. Всю дорогу они шли молча. Дазай не осмелился больше ничего спросить, а Йосано не хотела навязываться с ненужными советами и вопросами. Если уж и разговаривать с Чуей, то точно наедине и в более спокойной обстановке. С ним далеко не всё было в порядке, и девушка хотела ему помочь всем, чем только сможет — однако прекрасно понимала, что кроме поддержки Чуя ничего не примет. По крайней мере, сейчас. Дазай выглядел не лучше, и Йосано мысленно называла этих двоих тупыми баранами, не умеющими словами разговаривать о своих чувствах. Но — когда Дазай и Чуя не были проблемными, а? Она могла лишь представлять, что творилось в голове загруженного и отрешенного Осаму. К счастью, до гостиной они добрались без проблем, если не считать напряжение в воздухе и тошнотворное послевкусие от произошедшего в подземельях. Чуя разговаривать не захотел даже с Тачихарой, даже когда слизеринцы ушли, так ничего и не объяснив его лучшему другу. Они лишь пожали плечами и сказали, что Чуя расскажет сам, если захочет — и за это он был им даже благодарен. Чуя не просил их молчать, хотя стоило, но и такому он уже был рад. На благоразумие Йосано он мог положиться и верил, что она никогда никому не скажет ничего лишнего. Насчет Дазая думать не хотелось, и всё же, Накахара поставил себе маленькое условие в голове. Если об этом никто не узнает завтра — а слухи в Хогвартсе разлетаются быстрее снитча — как минимум, он будет уверен, что Дазай умеет держать язык за зубами, когда нужно. Тачи пытается добиться каких-то ответов от Чуи, но тот только отмахивается, бурчит что-то про усталость и запирается в ванной комнате почти на два часа. Не дождавшись, Мичизу засыпает сидя на кровати Чуи. Когда он возвращается в спальню, то лишь вымученно улыбается, наблюдая за этой картиной. Его друзья так за него волнуются, а Чуя даже не знает, как им рассказать всё, что происходит. Как вывалить им все эти факты и объяснить то, что даже он сам ещё не понимает. Разобраться бы самому для начала. Что-то подсказывает Чуе, что ничего ещё не закончилось, а станет только хуже. Сквозь шторы пробиваются первые рассветные лучи солнца, ласково заглядывая в уголки гриффиндорской спальни. Спать Чуя так и не ложится.