affiliation

Всё вокруг чёрное. Сквозь туман чувствуется лихорадочно приятное касание чужих пальцев ко лбу и слышится раздраженное бормотание на грани невнятности. В этом есть что-то до ненормальности знакомое и тёплое, напоминающее давно потерянное воспоминание. И потому хочется льнуть ближе, доверчиво прижаться всем телом и, наконец, почувствовать столь желанное спокойствие. А может провести так безграничную вечность, тихо и умиротворенно сопя и нежась в тёплом безмолвии. Раздаётся тихий скрип двери и мерно удаляющиеся шаги. Комната погружается в морозную тишину. Стоило закрыть глаза, приходил один и тот же сон. Каждый раз он приобретал новую, изощрённую форму, и казалось, что этот кошмар представлял собой самые мучительные моменты его жизни. Скользкие тошнотворные касания чужих рук, беспорядочно шарящих по телу, обвивающих конечности и царапающих нежную молочную кожу. Ни на секунду Цинсюань не забывал испытанной тогда беспомощности и первобытного чувства страха, смешенного с осознанием неизбежности происходящего. Он помнит зловонный запах сырости и спекшейся крови, грязные стены и капающую откуда-то воду. Помнит звон старых, давно заржавевших кандалов, сдирающих кожу на тонких запястьях. И даже спустя время, стоило увидеть уродливые шрамы, сразу накатывал страх собственного бессилия и невозможности изменить судьбу. Вот бы ему захлебнуться проклятыми тёмными водами и не знать больше ужаса боли и неизвестности, оставить все гложущие чувства позади. Он никогда не сможет забыть дикий и безумный взгляд брата, отчаянную готовность стоять за своё ценою жизни, которая вот-вот оборвётся. Его маниакальный смех. И это смех злой, отчаянно громкий, превращающий каждую уверенность в сомненье. Каждый факт тогда искажался и становится не более, чем выдуманной специально для него ложью. Фрагменты воспоминаний калейдоскопом преобразовывались в неясные психоделические картины, заставляющие просыпаться в холодном поту, и так происходило из раза в раз. Он болезненно разлепляет веки и с трудом распознает сидящую рядом с ним фигуру среди чёрной ряби. Голова кружится и виски стискивает ноющей болью, а ещё ощущается противное чувство тошноты и слабости. Он лежал на кровати, но, даже будучи укрытым одеялом, чувствовал сковывающий конечности холод. Ещё никогда прежде, даже во времена скитаний по улицам, ему не было настолько холодно, что не пошевелиться. Цинсюань с трудом протирает глаза и понимает, что собственное тело его почти слушается. Мысли путаются беспорядочной сетью, но где-то на границе подсознания возникают смутные воспоминания и понимание того, что что-то не так. Неправильно. Он поднимает взгляд и замирает, чувствуя, как старательно собранный им мир рушится всего за мгновение. — Нет! — Произносит шокировано. — Нет! Нет! Только не… — Цинсюань резко вскакивает, откидывая в сторону тяжёлое одеяло, но, не сумев сделать и пары шагов, оступается и падает на пол. Дышит тяжело, рвано хватает ртом воздух, которого стало так нестерпимо мало. Тонкие плечи лихорадочно дрожат и нужно встать и бежать, но тело кажется неподъёмно тяжелым. — Почему? Хэ Сюань смотрит прищуренно, будто хищник на долгожданную жертву, и Цинсюаню хочется съёжиться от этого взгляда. Только бы не чувствовать снова ту боль и отчаяние. Холод склизкой змеёй ползёт по спине, и губы предательски дрожат. Хэ Сюань ни капли не изменился за это время. Те же черты лица, до боли знакомые и кажущиеся некогда родными, и оттого ещё ужаснее было видеть его вновь в этом облике. Видеть и вспоминать то, что произошло. Внешность Мин И на самом деле почти не отличалась от настоящей, разве что, так Повелитель Чёрных вод больше походил на живого человека. Только походил. — Не помнишь, ты умер. — Медленно проговорил Хэ Сюань, приближаясь размеренным шагами, следя за реакцией и будто впитывая каждую промелькнувшую эмоцию. — Собрать твою душу по осколкам стоило больших трудов. Цинсюань опускает взгляд и смотрит на свои ладони. Длинные и неестественно тонкие пальцы, чуть прозрачные и в контрасте с чёрным полом кажущиеся мертвенно-бледными. Границы мира размываются, и мысли проносятся одна за одной, не желая принимать очевидную истину. Он смотрит загнанно и забито, холод множеством мурашек расходится по всему телу, и в горле встаёт неприятный комок из гремучей смеси чувств. Он же точно умер. Утонул в проклятом море. Не могло быть ни одной причины, оставившей его душу в этом мире. Ни сильного желания, ни цели, только противный сгусток сожалений, отравляющий и без того разбитое сердце. Или же ему и после смерти ему не будет прощения, и вновь пустое существование дано ему ради расплаты за прошлое. — Что я сделал? — Он поднимает взгляд и смотрит отчаянно блестящими глазами. — Что теперь ты от меня хочешь?! Моих страданий было мало, ты не успел насладиться? Это было приятно, — Надломленно усмехается Цинсюань, дрожа всем телом. — нравилось смотреть, на какое дно я опустился? Хэ Сюань наклоняется, и Цинсюань, подобно забитому животному, безуспешно пытается отползти назад. Он ошибался, когда думал, что сможет ещё раз посмотреть в глаза бывшему другу и сказать всё, что думает. Чувство клочущего страха смешивалось с отчаянием и расцветало с новой силой, оживляя болезненные воспоминания. Он столько раз думал о том, что бы мог сказать, но в один момент все мысли пропали из головы, оставив только растерянность и горький сгусток обид и сожалений. — Боишься. — Лицо Повелителя Чёрных вод не выражает ни единой эмоции, слова безразлично слетают с губ и были больше похожи на утверждение, чем на вопрос. Он с силой сжимает челюсть Цинсюаня и поворачивает голову того в сторону, заставляя поморщиться. Другой реакции ожидать было бессмысленно. — Конечно, боишься. — Не боюсь. — Выдавливает неразборчиво, и пальцы вжимаются в черную ткань одежд, да так и застывают, что не понять, может ли он двигаться. Всё бесполезно, и любая попытка сопротивления не возымеет смыла. Сейчас собственное тело было ему не подвластно. Пальцы дрожали так же, как и голос, впрочем, только добавляя отчаяния его виду. — Больше мне нечего терять, и бояться нечего. Можешь убить, ты же хотел моей смерти. Хотел расплаты за случившееся. Давай же… — Нет. — Что нет! Мёртвая давящая тишина растягивается на бесконечно тянущиеся мгновения, и слышится лишь глубокое прерывистое дыхание. На Цинсюаня будто бы кадку воды ледяной выливают. Эти глаза, некогда казавшиеся такими родными, стали его погибелью. Снова и снова он видел их в своих снах, в самых худших кошмарах, заставляющих просыпаться в холодном поту. Он помнил всё до мельчайших деталей, каждую секунду и каждый вздох. Помнил, как чужие пальцы, покрытые ещё тёплой кровью родного брата, касаются его лица, и как к горлу покатывает тошнотворно горький привкус желчи. Он чувствовал, что сходит с ума. Прямо здесь, сейчас, не в силах сопротивляться. — Ты сам виноват. — Наконец выдаёт Хэ Сюань, ослабляя хватку и позволяя вырваться. — Я не желал твоей смерти. — Не желал, — Слабо усмехнулся Цинсюань, сжимая пальцами края одежд и чувствуя, как кипящая смесь чувств грозится вырваться наружу. — но убил. — Он обнимает себя руками, сгибаясь пополам, так, будто это может помочь ему спрятаться от остального мира. Горькая обида глаза застилает, и хочется кричать и смеяться. Смеяться больным истерическим смехом. — Будто ты не знал, не понимал, что, убив его, убьёшь и меня. — Ты всегда был на его стороне. — Шипит почти, и каждое слово, подобно иглам впивается под кожу. — Даже узнав о его поступке, продолжал защищать. Думаешь, мог бы своей жизнью отплатить за его грехи. Только вот твой поганый братец сгубил слишком много судеб. Он страшнее любой твари, и как отвратительно было каждый день слушать твои пустые восхищения. Он заслужил потерять все, заслужил сдохнуть в мучениях за свои поступки. — Всего, что имел, он добился сам. Я был его единственной ошибкой, поступился принципами только из-за меня! — вскрикивает Цинсюань, но голос предательски надламывается, и он едва подавляет всхлип. — Думаешь, узнав, я должен был его возненавидеть? Всё это время только он мною дорожил по-настоящему, и только он меня любил. Он был для меня центром мира. Тебе никогда этого не понять. Раздаёт звонкий звук удара, от которого голову мотнуло вбок. Цинсюань замирает, в мгновение, кажется, едва не теряя сознание. Слёзы невольно застилают глаза, и мутный взгляд стеклянеет. Он сгибается, прижимает голову к коленям, стараясь не издать ни звука. Кажется, он сошел с ума. Хочется забиться в угол, спрятаться от чужих глаз, исчезнуть. Ему хочется умереть. — Ты так и остался глупцом, Ши Цинсюань. Нечего более не отвечая, Хэ Сюань раздражённо стискивает зубы. Чувствует, как злость вскипает глубоко внутри и ломаются последние границы самоконтроля. Ещё немного, лишнее слово или движение, и он доломает то последнее, что от их воспоминаний осталось, если ещё хоть что-то осталось. Самое страшное — своему собственному желанию сейчас подчиниться. Он молча поднимает неспособного самостоятельно встать Цинсюаня с пола, подхватывая на руки, и тот протестующе бормочет что-то невнятное. Хэ Сюань уходит, только небрежно уложив его в постель, и уже не слышит сдавленные рыдания.

***

Время тянулось бесконечно долго, и даже примерно было сложно сказать, сколько Цинсюань здесь находился. Открывая глаза, он ещё неосознанно смотрел в потолок, то и дело закрывая глаза, словно бы в некой надежде на то, что всё это ему лишь кажется. Он постоянно пребывал в состоянии полузабвенья и уже не различал моменты сна и реальности, а порой и вовсе казалось, что слилось в один единый кошмар. Осознание приходило медленно, но неотвратимо, каждый раз жаля, как в первый. Цинсюань отдалённо ощущал и осознавал происходящее, безошибочно распознавал глухие шаги, шуршание одежды и каждый скрип. Он чувствовал, как цепкие пальцы разжимают его челюсть, и смутно, как через толщу воды, слышал чужой голос и послушно глотал нечто ужасно горькое на вкус. Были дни, когда он сопротивлялся. Находил в себе силы, брыкался, выл и вскрикивал от каждого прикосновения, хотя мысленно понимал, что отсюда уже не выбраться. Хэ Сюань никак не реагировал, и от осознания неизвестности и неопределённости становилось ещё страшнее. Все эти года Цинсюань он знал и был уверен в том очевидном факте, что ныне лучший друг его на самом деле ненавидел. Хотя нет, изначально между ними была лишь ненависть и глупая детская наивность, а все общие воспоминания это лишь умело разыгранный спектакль, не успевший вовремя закончиться. И потому до того страшно было даже допустить мысль, что что-то может быть иначе. Больно, конечно. Но он сам был во всём виноват, от начала до конца. А значит, должен терпеть. Понять мотивы и мысли Хэ Сюаня для него всегда было невозможным и было бы гораздо проще, имей он хоть малейший ориентир. Но будь то бесцельные крики или высказанные в состоянии бреда обиды, никакой реакции не следовало. Снова и снова он укладывал Цинсюаня в кровать, недовольно вздыхая, и вскоре уходил. Однажды он открыл глаза, будучи отчего-то уверенным, что находился в комнате в полном одиночестве. Вокруг всё плыло и было больше похоже нечёткие смазанные тени, зрение почти не фокусировалось. Хэ Сюань сидел спиной к кровати и что-то читал, размеренно переворачивая страницы. Пусть он различал только размытую фигуру, Цинсюань определённо был уверен в том, что не ошибся. Тихий шелест старой бумаги разрезал тишину и, кажется, немного развеивал гнетущую атмосферу. Сонливость его одолевала, но Цинсюань знал, что стоит только закрыть глаза, как он вернётся в беспробудную бездну собственных кошмаров. Он потягивает ноги, сворачиваясь в позу эмбриона, и стеклянным взглядом продолжает сверлить пространство перед собой. Глаза неприятно щипало, но он упорно боролся с собственным телом. Чувство гнетущей пустоты и сожаления проело его изнутри. Цинсюань их чувствует вместе со страхом. Но отчего-то всё это больше не приносило той мучительной боли. Он вдруг закашливается глубоким хриплым кашлем, сгинаясь пополам и заходясь мучительными спазмами, будто и вовсе сейчас легкие выплюнет. Цинсюань хватает ртом воздух и пытается перевести дыхание, и понимает, что дышать ему больше не нужно. Эта мысль будто вдогонку добивает факт того, что он более не человек. — Очнулся. — Приглушенно констатирует Хэ Сюань, сразу же бросивший прежнее занятие. Он смотрит пристальным и немного усталым взглядом, спокойнее, чем в первый раз, будто проявляет снисхождение к ребенку. Цинсюань замирает в растерянности, не смея двинуться и с затаённой тревогой ожидая, что будет дальше. Говоря без прикрас, он выглядел жалко, даже хуже и немощнее, чем в последние минуты жизни. И вот он совсем близко, вроде, но кажется другим всё равно. Как безжизненная фарфоровая статуэтка, которая ещё немного, и окончательно в пыль искрошится. Хэ Сюань его ненавидел. Этот громкий смех и искрящиеся наивным жизнелюбием глаза. Глупый, такой глупый беззаботный ребёнок, считающий, что жизнь воистину прекрасна. Это была его жизнь. От начала и до самого конца. Его успех, счастье и место на небесах, всё, принадлежащее ему по праву судьбы, было бесстыдно отобрано. Каждый раз, смотря на простодушного Повелителя Ветров, было от зависти и обиды тошно, но отчего то он прикипел, привык и почти принял. Почти. Но не достаточно, чтобы забыть. Он поднимает руку и Цинсюань инстинктивно отшатывается, будто ожидая удара. Ожидаемо, но всё равно больно. Каждый раз, смотря на него, Хэ Сюань чувствовал себя монстром. Это ребёнок на самое дно упал, с грязью смешался и потерял всё, что никогда ему не принадлежало. Его выворачивало от страха и отчаяния, и раз за разом ломало на мелкие куски. Он заслужил. За все года безмятежной жизни должен бы поплатиться, почувствовать боль и вкусить отчаяния сполна, прожить ему отмерянное. Хотелось вытрясти ненужную радость, выдрать с корнем всё счастье и искрошить в ничто эту гордость. И таким несправедливым казалось чувство, будто это Хэ Сюань сломал чужую судьбу. Убил всё живое и мягкое, без жалости и сожаления растоптал все чувства и воспоминания, которые внезапно оказались ему дороги. И этот человек перед ним не тот. Болезненный и изломанный, от него не осталось и тени прежнего блистательного юноши. Он вёл себя безумно, и скорее всего и правда сошёл с ума. Заходился безудержными рыданиями, кричал, или наоборот умолял о прощении. Раз за разом невнятно шептал свои извинения и смотрел пустым взглядом из-под едва приоткрытых ресниц. Хэ Сюань берёт чужую ладонь и слышит опасливое: — Не прикасайся. Не слушает, ближе тянет и на руки поднимает. Цинсюань не сопротивляется, замирает, не шевелится. И без того мёртвенно бледное лицо, кажется, становится абсолютно белым. Холодно становится так, что он съеживается весь и вздрагивает в чужих руках то ли от холода, то ли от страха. Поместье Чёрных Вод было пустым и огромным, и каждый шаг отдавал глухим эхом. Здесь пахло сыростью, и от высоких каменных стен исходил ужасный холод. Цинсюань глаза жмурит и отворачивается. Он считает шаги. Три, четыре, пять…шестьдесят семь. В какой-то момент со счёта сбивается и молча ждёт неизвестности. Он здесь не гость, но и не совсем узник. Вообще никто. Шаги замирают, и его опускают на что-то мягкое. — Не открывай глаза. — Приказывает Хэ Сюань и проводит влажным полотенцем по векам и склеенным ресницам, двигаясь от наружного угла к внутреннему. Повторяет несколько раз, и Цинсюань сперва испуганно вздрагивает и морщится от неприятных ощущений. Одной рукой его затылок придерживают, не позволяя совершать резких движений, и каждое касание отчего-то кажется осторожным. — А теперь смотри. Он жмурится, приоткрывает глаза и болезненно моргает. Картинка постепенно приобретает более чёткие границы, и он прищуривается, стараясь сфокусировать зрение. Вокруг всё было чёрным. Хэ Сюань тянет за подбородок, заставляя поднять лицо, и Цинсюань сглатывает, но взгляд мутных глаз не отводит. Голова болит нещадно, и сознание едва-едва остаётся при нём, и это стоит ему последних крупиц самообладания. Чужие пальцы по выпирающим скулам скользят очерчивая. Ещё больше и выразительнее кажутся болезненно покрасневшие глаза на сильно осунувшимся лице. Накинутая на голые плечи рубаха чуть сползает с одного плеча, обнажая тонкую белую кожу, будто натянутую поверх костей. Хэ Сюань смутно помнит, каково это — умереть и стать демоном. Помнил слабость и ужасный холод, сковывающий всё тело. Но себя с ним сравнить не может. — Прости. — Едва слышно бормочет Цинсюань. — Я виноват, прости. — За что ты извиняешься, думаешь твои слова теперь что-то изменят? Цинсюань опускает голову, прикусывая губу. И кажется, чувств давно не должно было остаться, но отчего то каждый раз было так нестерпимо больно. — Извиняться это всё, что я могу. Слова, подкрепляемые гнетущей тишиной, так и повисают в воздухе. Они оба это понимают, и оттого ещё более тошно. Хэ Сюань хотел извинений, хотел раскаяния, но не так. Не от него. Он снова монстром себя чувствует, стоит только увидеть кажущееся незнакомым лицо. Он отомстил, чужую гордость сломал, растоптал и в пыль превратил. Всё без остатка уничтожил и слишком поздно понял, что сам проиграл. Ему осталась только мёртвая пустая оболочка, которая ещё секунда и окончательно исчезнет. Впервые за столь лет он боялся, что потеряет навсегда. Был готов проклятым богам молиться, только бы блеклые остатки этой разбитой души не растворились в небытие. Потому что тогда уже никто не смог бы его вернуть. Хэ Сюань смотрел хрупкое полупрозрачное тело и вспоминал, как Повелитель Ветров гордился своей красотой. Теперь от неё тоже ничего не осталось. «Повелитель Ветров — талант прирождённый, Повелитель Ветров — как ветер вольный, Повелитель Ветров — добрее и честнее нет, Повелителю Ветров всего шестнадцать лет» Он сидел рядом много дней и ночей. Видел каждый шрам, рассекающий некогда мягкую кожу. Их было много. Очень много. И чем дольше Хэ Сюань смотрел, тем сильнее ему казалось, будто он чувствует боль каждого своей кожей. И винить некого, он сам виноват. Знал, что смерть брата уничтожит этого ребёнка, и знал, что он не выживет в жестоком мире. И всё равно совершил задуманное. Он же давно перетерпел, прошёл все степени отчаяния и принятия. Почти смог отпустить кипящую ненависть, почти начал новую жизнь. Но что-то больное, садистичное и грызущее внутри него желало чужих страданий, хотело видеть боль, ужас и раскаяние. И получило, искупалось в чужом отчаяние, но не угасло, терзая уже его душу. Хэ Сюань берёт чужую ладонь и пытается хоть каплю духовных сил передать. Он боялся. Днями напролёт читал, искал хоть какую-то информацию, опасаясь, что может ошибиться. Цинсюань едва глаза мог открыть и сказать что-то бессвязное и почти неслышимое. Он долго не приходил в себя, ненормально, бесконечно долго, так, что Хэ Сюаню казалось, что больше не очнётся никогда. Это тело было таким хрупким, будто руку протянешь, и оно рассеется как воспоминание. — Плохо, — Тихо шепчет Цинсюань, и на его слова не сразу реагируют. — мне плохо. — Можешь описать? Он неопределённо качает головой, болезненно морщась. Хэ Сюань снимает верхний халат, накидывает на чужие плечи, укутывая. Укладывает на мягкую кушетку и мысленно себя ругает за то, что вообще вытащил его из комнаты. Цинсюань заворачивается сильнее, сопит, и кажется беззащитным, точно маленький ребёнок. Он и есть ребёнок, ставший лёгкой добычей. Хэ Сюань уходит и возвращается вскоре с чашкой горького отвара, которую подносит к чужим губам, придерживая голову. Цинюань кривит губы, но пьёт смиренно, сумев понять, что в упрямстве толку нет. И хочется думать, что от доверия, а не от страха. — Мин-сюн. — Голос останавливает только собравшегося уходить Хэ Сюаня. — Нет. Господин Хэ. Хотя бы на мгновение, я был тебе другом? Или от начала до конца всё было ложью. — Не называй меня так. — Отвечает он, не понимая, что именно имеет в виду. И садится на пол рядом, скрещивая ноги, смотрит, но взгляд удержать не может, отворачивается. — Живи. Может, узнаешь. Напротив был камин, за несколько сотен лет своим владельцем ни разу не разожженный. Думается, его время пришло.