affiliation

— О… Отпусти! Не надо, я прошу, нет! — крик переходит в истеричный, отчаянный. Он пальцами хватается за чужое плечо, брыкается, едва ли не сваливая на кафель их обоих. — Я… Отпусти! Не хочу! Пожалуйста, не надо… Как быстро выяснилось, Цинсюань до колотящего ужаса боялся воды. Стоило только приблизиться к купальне, он из себя выходил. Хэ Сюаню догадываться не нужно было, чтобы понять причины, и потому на каждой своей попытке оступался, поддавался чужой истерике. У того страшно дрожали плечи, он давился подступающим страхом, и с губ срывались мольбы пощадить, простить, дать ещё один шанс. Шанс на что, было непонятно. И картины этой на душе противно становилось. — Тихо, — Он не умел утешать, только понижал голос до какого-то доверчиво-приглушенного и пытался подобрать верные слова. — тихо. Это обычная вода, ничего не случится. Цинсюань мотает головой, отрицая, и скулит жалобно. И очередной раз в груди что-то съеживается. Сожаление и ненависть друг с другом бьются и второе, к счастью, в этот раз уступает. Он бы мог добить окончательно, уничтожить, не сидеть часами у чужой кровати и не выхаживать. Мог в проклятую воду насильно засунуть, опустить с головой и заставить захлебнуться в собственных страхах. Потому что не был таким добрым. Демон — не бог. И в отместку за свои страдания нёс боль другим. Монстр внутри снова и снова хотел слышать крики, мольбы, ломать кости и видеть наполненные отчаянием глаза. И плещущийся штормовыми волнами бескрайний страх. Он мог бы уничтожить, но только так, чтобы возродить вновь. Как ни в чём не бывало вернуть всё вспять, будто произошедшее только дурной сон. И слушать громкий задорный смех и нелепые разговоры обо всём и ни о чём одновременно. Чувствовать ставшими слишком привычными чужие мягкие касания кожа к коже. Но хватило одного раза, чтобы понять болезненную истину. Уничтоженное больше не возрождается. — Не надо. — продолжает повторять Цинсюань, отчаянно брыкаясь. Его опускают на ноги, придерживая так, что не упасть, но и не вырваться. Да и даже если бы он попытался, самостоятельно и пары шагов не сумел бы сделать. Он сам абсурдность происходящего на подкорке понимает, но шагу ступить не может, кажется, стоит только коснуться, и утонет, пропадёт навсегда. — Пожалуйста! Только не вода, я не могу! — Всё ты можешь. Собираешься вечность вопить и трястись, где твоё хвалёное самолюбие? Второй раз тебя не убьёт. — Всё не то, совсем не так, и слова совсем не те. Даже если не хочет, он снова ломает, вскрывает затянувшиеся раны и пускает кровь. Как бы не старался. — Самолюбие. — Цинсюань голову понуро опускает, чуть усмехаясь и отворачиваясь, и моргает быстро, старается давно подступающие слёзы сдержать. Леденящий страх и обида по спине скользят, изнутри съедают и отпускать не думают. — Оно погибло вместе с Повелителем Ветров. А я не он. — Закрой свой рот. — Говорит резким тоном, чеканя слова. — Ничего не случится, будто сам не понимаешь. — Хочется добавить «я обещаю» или «ты мне веришь», но с ним это никак не вяжется. Хэ Сюаню этот ребёнок больше никогда поверить не сможет, и потому слова не сказанные навсегда тишиною останутся. Он есть причина всех страхов и слёз, он собственноручно убил всё светлое и наивное, не оставив ни надежды, ни веры. И даже сейчас губил, пусть не собирался. Всё верно, Повелитель Ветров и демон, находящийся в его руках, различались, как небо и земля. Это он уничтожил Ши Цинсюаня. — Я боюсь. — Нечего здесь бояться. — Тебя. — Он чувствует себя таким маленьким, беспомощным и определённо жалким. В отрицании нет никакого смысла, как бы он не хотел, не мог побороть себя. Сколько бы времени не прошло, он оставался боязливым ребёнком, способным только в приступе отчаяния посмотреть в лицо страху, но тут же отвернуться. Потому что этот взгляд прожигал насквозь. И он вечность будет помнить случившееся и будет ждать нового удара. Случившееся на сердце клеймом чернеющим осталось, не отпуская и не давая шанса на забвение. На миг всё замирает, и взгляд чужих глаз тяжелеет, заставляя жалеть о сказанных словах. Он прямо здесь, в его руках. Будто птица в клетке, чья жизнь зависит только от чужой прихоти и желания. И пусть он умер уже и потерял всё, чем дорожил, всё равно боялся. Пережитого ужаса и боли ему хватит ещё на вечность бренного существования, так, чтобы каждый новый день купаться в них сполна. Хэ Сюань оттолкнуть хочет, изо всех сил сдерживается, монстра внутри себя побарывает, притягивает неуверенно и двумя руками ближе прижимая. Чувствует, как дрожит чужое тело. Но слова ядовитым осадком оседаю, и необъяснимая злость изнутри поедает. Он понимал, конечно понимал, что стал худшим кошмаром для человека, присвоившего себе его судьбу. Видел, как он больше не цеплялся за жизнь, будучи низвергнутым с небес. И на какое дно опустился. Хэ Сюань нацеплял чужие личины и наблюдал издалека, так ни разу не приблизившись. Боялся ли, или не хотел? Знал, что Ши Цинсюань умрет, но не остывший гнев был сильнее. Потому что столько лет хотел, чтобы он вкусил жизнь, отведённую ему изначально. Полную нищеты, голода и несправедливости. Состоящую из безысходности и беспомощности, где даже на пустую надежду сил нет, и смерть выходом из тупика кажется. Он должен был прочувствовать отчаяние во всех тонах, пропитаться им и искрошиться. Чтобы от прежнего человека и тени не осталось. И часть его, больная, отравленная ненавистью, ликовала, пока другая только начинала осознавать холодное чувство потери. Возможно, он слишком долго играл роль Мин И. Так долго, что потерялся в собственных чувствах. — Я сам. — Бормочет Цинсюань, осторожно выпутываясь из чужих рук. И это одновременно похоже на смирение и на вызов. А себе или ему, уже не важно. — Не мог бы ты… Хэ Сюань и без слов, по поджатым губам и бегающему взгляду всё понимает, отворачивается, сложив руки за спину. Неважно, что Цинсюань доказать хочет, только вот отчего-то кажется важным именно сейчас подыграть. Он его боится, но это чуть больше, чем ничего. Всё лучше, чем видеть пустые стеклянные глаза, часами бессмысленно смотрящие куда-то перед собой. Если чувствует, значит живой. Пусть не физически, так эмоционально. Уже что-то. Слышится шуршание ткани, и копошение кажется вечным, он самым пренебрежительным тоном выдаёт: — Просто бросай на пол. После смерти Цинсюань стал ещё слабее и болезненнее, чем был, будучи человеком. И пусть постепенно и понемногу становилось лучше, этого было невероятно, ничтожно мало. Тело совсем не слушалось и будто ему самому не принадлежало. Негнущимися пальцами он стаскивает чёрные одежды, с некоторым сожалением отбрасывая их в сторону. После жизни в нищете он начал понимать ценность вещей, а эти тем более ему не принадлежали. Водная гладь блестит опасно, и хочется прочь бежать, не оглядываясь. Иррациональная паника и такие болезненные воспоминания. Всё самое страшное и важное для него так или иначе было связано с водой. Два самых дорогих и близких человека, обернувшиеся страшными кошмарами. Время идёт, и он с опасной оглядывается на фигуру в чёрном, стоящую совсем рядом. Шаг, ещё один и ещё. Упасть нельзя, только не сейчас. Такого поражения принять просто не сможет, в эту секунду это было делом принципа и не оставшейся больше гордости. Он едва ли не поскальзывается, но всё же опускается в воду. Прикосновения ледяных рук обжигают кожу, и Цинсюань невольно вздрагивает и замирает, подтянув колени к груди. Это кажется столь неожиданным, что только сильнее подстёгивает удушающий страх. Он дрожит мелко и чувствует себя как в ловушке. Не сбежать, не спрятаться. Если бы он был жив, это сердце билось бы сейчас как бешенное. Касаясь осторожно и распутывая спутанные пряди, Хэ Сюань скользит взглядом по чужой спине, по тонкой неестественно-бледной коже. Старается взгляд не задерживать, понимает, должно быть, это неприятно. Видит, как мелко подрагивают напряженные плечи, и думает, что должен был дать ему больше времени. Чужие пальцы мылят волосы, неторопливо массируя кожу головы, и Цинсюань прикрывает глаза. Так чуть спокойнее. Чувствует приятный ненавязчивый запах аромамасел, который, кажется, уже забыл. Как будто сотни лет, прожитые в роли Повелителя Ветров, были вовсе не про него. Понадобилось так мало времени, чтобы память уничтожила все приятные воспоминания, даже смешно. Будто сквозь туман он слышит, как ему говорят опуститься под воду и смыть пену. Непроизвольно полные легкие воздуха набирает и только потом понимает, что дышать ему больше не нужно. Но такие привычные вещи, вроде сна, моргания и простого дыхания казались такими необходимыми. Будто так он больше похож на живого — Твои волосы. Стоит отрезать. — Говорит Хэ Сюань, ожидая волну протестов и морально готовясь к чужой истерике. Но вместо этого Цинсюань слабо кивает, соглашаясь, и от такого смирения даже неприятно. Он пропускает мокрые пряди сквозь пальцы, смотрит, как они струятся бессвязным потоком. Цинсюань морщится, когда гребень очередной раз задевает спутанный ком, но молчит. И ему даже не жалко. Почти. Он знал, что потом сможет изменить свой облик. Но когда наступит это потом, никому известно не было. И наступит ли. Ножницы несколько раз резко щёлкают рядом с шеей, и пряди безвольно падают на пол. Хэ Сюань, кажется, ничуть не колеблется. За время жизни на улице волосы потеряли прежний блеск и объём, оставив только спутанные блеклые пряди, которые уже в порядок никак не привести. Небрежная, чуть вьющаяся чёлка слегка спадает на лоб, как было когда-то, по ощущениям незримо давно. И что-то совсем немного напоминает это самое давно. Только беззаботная улыбка, стёртая бременем вины и страданий, больше не мелькает на чужих устах. — Хочешь посмотреть? — Так лучше, чем было? — Спрашивает Цинсюань, повернувшись вполоборота, и получает едва заметный кивок. — Тогда не хочу. В самом деле, он не был способен видеть себя в таком виде. Знал, что не выдержит, не сможет, сломается и опять в истерику впадёт. И мало что могло быть унизительнее, чем терять всякий рассудок перед другим человеком. Снова и снова. Особенно перед ним. Цинсюань ненавидел своё тело, своё лицо и волосы. Каждый из многочисленных шрамов, покрывающих тонкую кожу, был ему до тошноты отвратителен. Ненавидел когда-то сломанную ногу, из-за которой не был способен нормально ходить. И каждый раз, когда его поднимали на руки и несли, чувствовал себя безвольной куклой, не имеющий мнения и права голоса. Отчасти ею он и был. Он знал, что сходит с ума. Ощущал это особенно ясно и чётко в моменты, когда приходил в себя, но ничем не мог себе помочь. Пережитое было сильнее, чем он сам. А от него самого едва ли что осталось. Ему помогают надеть чистые одежды. Как Цинсюань понял, во всём Поместье Черных Вод не было ни одного слуги. Только они вдвоём, наедине. Впрочем, это довольно предсказуемо, если учесть, сколько лет Хэ Сюань исправно играл роль Мин И. Он просто не появлялся в своей обители, и в этом не было никакой необходимости, но почему сейчас здесь было всё так же пусто, для него оставалось загадкой. Он также не знал, как относиться к Хэ Сюаню. Ждал, искал подвоха, но никак не находил. После стольких лет лжи, кажется, уже ничего не могло показаться ему искренним и чистым. Чужие действия были так похожи на заботу, и крошечный осколок чего-то детского и наивного, спрятанный глубоко в душе, колол болезненно. Цинсюань больше не поверит. Никогда, ни за что не сможет. Чётко помнит, как в один миг некогда родное лицо перекосила жуткая гримаса ненависти и отвращения. К нему. К человеку, который всегда любил. И только эта эмоция могла быть настоящей. Если Хэ Сюань опять играет придуманную роль, то пусть так. Если ему сдалась чужая разбитая душа, то на то точно были причины. И мотивы его действие на самом деле были не важны. Даже если он снова только игрушка в чужих руках, выбора у него не было.

***

Вокруг было мучительно тихо, и только резкие росчерки карандаша прерывали звенящую тишину. На листе стремительно вырисовываются острыми хребтами вздымающие волны на фоне черного неба и холодные брызги морской пены. Цинсюань рисовал большую часть времени, отчасти потому, что скука и бездействие изводили. Множество измятых листов небрежно валялись на кровати, будучи пренебрежительно откинутыми в сторону. Там были рисунки людей. Нечёткие бесформенные фигуры, выдавленные на бумаге. Их лица, искаженные несимметричными улыбками, скорее являющимися звериными оскалами, заставляли лишний раз поморщится. Он рисовал быстро, хаотично, порой надавливая так сильно, что бумага рвалась. А ещё были рисунки моря. Много, очень много. Но все как один похожи. Чёрный цвет, скалы и буря. И беспомощно тонущие в пучине корабли. Заметно хромая, Цинсюань выходит из комнаты, в которой находился почти всё время. Он всё ещё был слишком слаб и быстро уставал. Но это уже гораздо лучше, чем было. Прямо по коридору и два раза налево, а потом лестница, ведущая на первый этаж. Он успел выучить только этот путь. До этого момента самостоятельно Цинсюань не выходил ни разу, если не считать случаев, когда его вытаскивали на руках. Сложно было осознавать течение времени, но, вероятно, Хэ Сюаня не было несколько дней, хотя обычно он всегда находился где-то неподалёку. И потому длительное отсутствие настораживало, хоть и сознание того, что он успел вновь привыкнуть к чужому присутствию, болезненно скребло ещё свежие шрамы на душе. Он до сих пор боялся, злился и чувствовал себя бесконечно виноватым. Но оказавшиеся ложью воспоминания теплились слабым огнем в глубине, и было больно от малейшей мысли, что он снова привяжется. Не должен, не может, не имеет права. Иначе будет больно. Каждый неуверенный шаг даётся с трудом, но Цинсюань с несвойственным упорством блуждает по беспорядочно извилистым коридорам поместья. Он часто останавливается, вновь собираясь с силами, и несколько раз едва ли не падает. Сломанная некогда нога теперь доставляла только проблемы, и сил на то, чтобы изменить собственный облик, у него не было. Как назло, ничего, что могло бы сойти за трость, не было. И Цинсюань старался держаться ближе к стенам, чтобы не упасть ненароком. Стоило признать, что, несмотря на некоторую пустоту и заброшенность, поместье выглядело внушающе. Высокие своды и массивные резные колонны, заставляющие то и дело невольно поднимать голову. В некоторых залах были камины и даже горел огонь. Хотя их наличие ничуть не спасало от жуткого холода, исходящего от черных каменных стен. Сложно было сказать, зачем Повелителю Чёрных Вод нужно было столь огромное поместье, если он всегда был один. Стоит осторожно приоткрыть очередную дверь, как в нос тут же бьёт противный затхлый запах сырости и гнили. Всё набатом кричит ему прочь бежать, не смотреть, не знать. Но Цинсюань шаг вперед делает, в подвал спускаясь, хотя чувствует, что ошибку совершает. Внизу царил отталкивающий полумрак, и эти обшарпанные стены были ему до боли знакомы. Он касается каменной кладки и руку тут же одергивает, будто холодом обживаясь. Бессознательно вперёд двигается, шаг за шагом переставляя подгибающиеся ноги. Всё это заведомо было плохой идеей. Ему не следовало покидать комнату. Нет. Даже не так. Никто не позволял ему это делать. Никакого права ходить по чужим владениям, вторгаясь в, вероятно, личное пространство, он не имел. Цинсюань здесь не гость. Даже меньше, чем никто. Уходящий в тёмную глубину коридор тянется по ощущениям бесконечно долго. Где-то капает вода, и отдалённый звонкий звук эхом разносится по помещению. Темно так, что щурится приходится. Несколько раз он было собирался вернуться, но тут же передумывал. Границы дозволенного уже пройдены, и, очевидно, за это придётся поплатиться потом. Четыре урны с прахом стояли на прежнем месте, и густой пьянящий дым догорающих благовоний стелился по алтарю. Цинсюань делает несколько шагов и оседает на пол, будто подкошенный. Здесь ничего не изменилось. Он видит грязные пошарпанные стены и старые, давно заржавевшие кандалы. И, кажется, даже остатки спёкшейся крови. Невольно он тянется к запястьям, где разодранная когда-то металлом кожа покрылась белёсыми шрамами. Будто в посмертное напоминание о его беспомощности. Каждый раз, закрывая глаза, он видел это место в собственных кошмарах. Но сейчас воспоминания отравленными шипами прям под кожу впивались, и глаза не открыть, не спастись и из капкана не выбраться. Он захлёбывается не то в эмоциях, не то в бреду, а может, и во всём сразу. Впивается ногтями в каменную кладку, раздирает руки, но физической боли мертвое тело больше не чувствует. Верно, Цинсюань действительно проклят и должен переживать свой личный ад раз за разом. Он устал от собственной беспомощности, от чувств и воспоминаний. Всхлипывает громко, и звук этот эхом от стен отражается, будто проникаясь его болью. Почему нельзя просто забыться и исчезнуть. Всё бы было проще, если бы его не стало. Если бы никогда не существовало. Он подползает к алтарю и отбивает поклон. Первый, второй, третий. Повторяет до тех пор, пока сил уже почти не остаётся. И шепотом никому не нужные извинения произносит. Тут говорить нечего, но он не останавливается. Пусть и знает, что грехи отмаливать бессмысленно, никто уже не услышит и простить не сможет. Цинсюань за всё подряд извиняется. За каждый шаг и вдох, за каждую секунду никогда не принадлежащей ему жизни. Внутри легче не становится, и исповедь ничуть не помогает, только раздувает пепел воспоминаний, тех самых, в которых он так беззаботен и любим всеми. Только любовь эта была горькой ложью и лицемерием пропитана насквозь. Он ледяного камня лбом касается и плачет. Слёзы непроизвольно катятся по щекам и капают, оставляя лишь мокрые следы на черных одеждах. Его брат был здесь, на это самом месте. И также поклоны отбивал, прося прощения за чужую смерть. Леденящий ужас проникал под самую кожу, стоило только вспомнить его взгляд. Полный отчаяния и решимости. Ши Уду никогда не признавал ошибок, гордость была ему ценнее жизни, и он никогда ни перед кем не склонил бы головы. Но ради Цинсюаня мог непоколебимые принципы в порошок стереть, через себя переступить, сломать и чем угодно пожертвовать. Даже если никто никогда не узнает. И если в ответ получит лишь презрение. Он своими руками им обоим дорогу через тернии к безмятежной жизни проложил, ни секунды не колеблясь. Неверное во всех извинениях не было ни капли смысла, раз он не раскаивался в полной мере. Точнее нет, не так. Он каялся в своих грехах и каялся за брата. Пусть Цинсюань руки в кровь самолично не опускал, но был всему случившемуся виною от начала до конца. Каким бы поступок старшего не был, причиной был Цинсюань. Потому что для Ши Уду его безмятежная жизнь была важнее всех принципов морали, и он знает, что изменить эту правду не сможет. Подобно тому, как в детстве брат всё с ним пополам делил, Цинсюань свою часть кровавого греха нёс. Чувство сожаления и раскаяния его насквозь пропитало, въелось в душу. Но он сам - как зритель уродливой трагедии. Обе стороны правы, обе виноваты. И в эпилоге все мертвы. Чужие шаги отдаются громким эхом — он этого не слышит. Весь мир сейчас лишь внутри его бессвязных мыслей крутится. Хэ Сюань садится напротив и, коснувшись щеки, чувствует, насколько ужасно ледяным было чужое тело. Цинсюань будто, дикое животное вздрагивает, поднимает испуганные, красные от слез глаза. И взгляд его кажется больным и безумным. — Мой брат. — Резким хриплым шёпотом выдаёт Цинсюань. — Брат. Ты должен был убить меня, не его. Монстр внутри усмехается, и от одного звучания этой фразы становится отвратительно тошно. Хэ Сюань пытается игнорировать, убедить себя, что чтобы сейчас не было сказано, это бред. Если сейчас ответит, контроль потеряет, то в стократ хуже сделает, и не пересекаемая пропасть между ними станет ещё глубже и шире. Он осторожно притягивает ближе, обнимая, будто тряпичную куклу, ведь почему-то знает, как сильно этот ребёнок боится одиночества. Гладит по спине, пусть это и не поможет. Не согреет и боль не утешит. Но даже для этого ему нужно было что-то в себе похоронить, понять, признать это иррациональное влечение. Цинсюань упирается, ладонью едва ощутимо в грудь бьёт. Пытается вырваться, но попытки слишком слабы и бессмысленны. — Почему он? Почему? Почему? — Безнадёжно повторяет, глотая слёзы. В его голосе уже не было прежних эмоций, лишь тупая ноющая боль. Снова страшно и снова пусто, отчаяние становится онемением чувств. Он замирает в чужих руках, больше не пытаясь выбраться, и вновь чувствует себя добычей в лапах хищника. И отчего-то хочется ближе льнуть. — Это всё из-за меня. Брат сделал это из-за меня. Я виноват, это я должен был умереть. Все бесцельные слова в пустоте исчезают, будто их и не было вовсе. Весь мир для них сплетён был из колючих лоз, и сквозь шипы до сердца не добраться никогда. А попробовав, в кровь всю кожу раздерёшь, покроешься резанными ранами, но так и не добьёшься ничего, и уродливые шрамы останутся как напоминание. Потому Хэ Сюань молчит. Всё так же гладит по спине, надеясь успокоить, но ничего не говорит. Тут и слов не подобрать. В своем горе они были по разные стороны океана, и одному другого полностью не суждено понять. Цинсюань замолкает, поднимая зарёванные глаза, и тут же вновь опускает голову. — Прости. — Впивается в складки чужих одежд, сжимая тонкими узловатыми пальцами. — Прости нас. Прости. Нам никогда не искупить вины, я знаю. Прости нас обоих. Я всё сделаю, только прости. Пожалуйста. Всё, что скажешь, всё. — Хватит извиняться, слышишь. — Говорит спокойным, проникающим голосом, хотя понимает, не поможет. Цинсюаня в его руках откровенно колотит, так, что страшно становится. И что не скажи, лучше не станет. — Ты мне ничего не должен. Всё хорошо. — Я правда ничего не знал, не знал о произошедшем. Прости. Даже если это невозможно, прости. Я считал тебя своим другом, хотя не имел на это права. Я был отвратительным, да? Наслаждался счастливой жизнью прямо у тебя на глазах. — Ему одурманивающе плохо, и из собственных мыслей не выбраться. Кажется, будто на самое дно чёрных вод опустился, задохнулся в морской бездне. Где уже ничего не видно и не слышно. Там только понимание безвыходности, потерянности, потому что пути на поверхность нет, и шанса на спасение тоже. — Было бы лучше, умри я ещё в детстве. Если бы меня не было, все были бы счастливы. — Хватит, — Никакой реакции не следует, только глубокие прерывистые всхлипы. — Ши Цинсюань. — Убей меня. — Он всё же голову поднимает. Потому что уже почти забыл, как звучит его имя. — Если я тебе не нужен, то убей меня. Я не могу так жить, это слишком больно. Прошу… Хэ Сюань хмурится и смотрит так, что взгляд не отвести. Противоречивые чувства ни на секунду не затихают, с ума сводят, терзают без остановки. Цинсюань никого до истерики, до криков и сорванного голоса не боялся. Стоит только вспомнить, как леденящий ужас в груди поднимался, и хотелось спрятаться. Стать крошечными, забиться в угол так, чтобы никто никогда не увидел. Но он также жизнь свою доверял безоговорочно, как тогда, так и сейчас. Пусть вздрагивал при любом резком движении, дрожал и плакал, но одному в разы страшнее было. И, идя на поводу иррациональных чувств, невольно на чужое присутствие надеялся, хоть и старался этого не признавать. — Если бы ты действительно хотел умереть, ничто бы не смогло оставить твою душу в этом мире. — Он качает головой, прерывая попытку возразить, и притягивает ближе, так, чтобы лица не видеть. А иначе сказать ничего не сможет, собьётся на полуслове или просто промолчит. — Умолкни и слушай. Мне не нужна ни твоя жизнь, ни извинения. Ты больше мне ничего не должен, ясно. Нет никакой разницы, боишься ты меня, ненавидишь или умоляешь простить. Всё уже кончено, и ты прошлого не изменишь. Поэтому прекрати играть роль жертвы, и сам в себе разберись. — Тебе не понять. — Твой брат. — Хэ Сюань замолкает, пытаясь подобрать слова. Он говорить этого не собирался. Хотя нет. Понимал, что придётся, но будто трус, надеялся избежать неприятной темя. Для него это как личный проигрыш, недоделанное дело. Но сейчас почему-то казалось, это был единственный козырь в рукаве. — Я не рассеял его душу. — Мой брат мёртв. — Он стал демоном. Как и ты. Хэ Сюань по заплаканному лицу хоть одну эмоцию считать пытается. И ничего. Будто статуя из мрамора застыл, и даже не моргает. Не такой реакции он ожидал. Цинсюань только смотрит красными от слёз глазами, пока, наконец, не шепчет едва слышно: — И ты позволишь мне с ним встретиться. — На этот раз Хэ Сюань молчит, нахмурившись, и Цинсюань обречённо усмехается. — Это слишком жестоко для шутки. Брат ждёт меня в аду, я знаю это... Ещё долгое время они сидят молча на ледяном каменном полу. Хэ Сюань перебирает одной рукой вьющиеся волосы, гладит и едва заметно покачивается, будто баюкая ребёнка. Кажется, теперь он понял. Ши Цинсюань для этого мира не создан. Жестокость и людской холод не должны были его касаться. От одной только правды он до основания сломался, искрошился в пыль и пережить не смог. Судьбе с такими играть скучно. Она хочет крови и зрелищ, и тот сможет у неё крупицу счастья забрать, кто мёртвой хваткой за жизнь цепляться будет и чужим головам ступать, ни о чём не сожалея. Ши Цинсюань не такой. Он для заботы и внимания создан. Потому что никогда Хэ Сюань столько светлого и нежного в одном человеке не встречал, чтобы ни на секунду в искренности чужих чувств не усомниться. И как бы противно от этого не было, он бы тоже любые границы переступил, только бы этот ребёнок жестокой реальности не видел. Для него красота и радость созданы, и лучше бы он знал только их. Ещё долгое время слышатся прерывистые всхлипы, эхом разносящиеся по подземелью, пока Цинсюань окончательно не успокаивается, замолкая и только тихо сопя где-то около шеи. Чужое тело легкое и податливое, а ещё очень холодное. Хэ Сюань поворот за поворотом преодолевает, и Цинсюань в его руках едва ли не засыпает, периодически разлепляя тяжёлые веки и немного морщась. Он заносит его в свою спальню и оправданий не ищет. Так ближе, не более того. Помогает запачканную одежду снять, оставляя его в одних только штанах. И укладывает аккуратно на кровать, кутает в тёплое одеяло и ловит на себе взгляд из-под полуприкрытых ресниц. Хэ Сюань уйти собирался, но тоже смотрит в ответ безотрывно, и что-то внутри решает сдаться, поднять белый флаг и признать поражение. Он откидывает край одеяла, ложится рядом и в ответ не получает никакого сопротивления. Они оба слишком устали.