Цинсюань был красивым. Таким светлым, воздушным, точно из тончайших шелковых нитей сплетён. Со своими лоснящимися волосами и очаровательными кудрями, небрежно выбивающимися из причёски. Он редчайшие украшения носил как ничего не стоящие безделушки. И верно. Ни один минерал не мог сверкать ярче горящих жизнелюбием глаз.
Хэ Сюань никогда не называл его красивым, но запомнил именно таким. И даже сейчас смотрит и понимает: Ши Цинсюань — красивый. Другой, на себя не похожий, но всё ещё красивый. Вот он, спит на его вытянутой руке, сопя едва слышно, и кажется таким безмятежным. Кожа бледная, почти белая, лишённая своего розового румянца. И мягкие щёки сменились очерченными скулами. Всё ещё красивый. Раньше этот ребёнок ему солнце напоминал. Улыбался постоянно своей ослепительно лучезарной улыбкой, и смех его был легким и заразительным. Таким, что хотелось тоже все проблемы отпустить и забыться в пьянящем неведении, разделить безмятежную вечность на двоих. И солнце молочную кожу своими лучами ласкало, оставляя едва заметные веснушки на щеках. Ши Цинсюань сам был как солнце. Всегда счастливый и без всякой причины радостный. Сейчас он статую фарфоровую напоминал. Так на человека похожую, но лишённую чего-то жизненно важного, и кажется, дотронешься, а она мелкими кусками раскрошится, так, что больше не собрать. И потому, как вести себя, Хэ Сюань уже не знал. Он не умел быть мягким, как и не был способен на красивые речи, но неосторожным действием сделать ещё хуже не хотел. Пожалуй, между ними было слишком много болезненного, чтобы позволить себе ещё одну ошибку.
Веки дергаются слабо, и Цинсюань разлепляет заспанные глаза, щурясь. Смотрит несколько секунд неосознанно, взгляд фокусирует, и выглядит в этот момент по-детски мило. Волосы взъерошенные, волнами на лицо падают мешаясь. Он, видимо вспомнив произошедшее, встрепанно отодвигается немного назад, нервно прикусывая губу.
— Эмм, я. Лучше я уйду, да.
И в этом тоне что-то похожее на затаённую надежду теплится. Хэ Сюань, кажется, знает его лучше, чем себя самого, и каждую эмоцию безошибочно считывает.
— Останься. — Чужую ладонь ловит, пальцы переплетая, и чувствует уже привычный холод кожи. — Я больше никогда не сделаю больно. Обещаю.
Эти слова всей смелости стоят, и в таком простом обещании заложено больше искренности, чем он был способен себе позволить. Хэ Сюань войну с самим собой и с давними обидами заведомо проиграл. Незыблемая маска отчуждённости, изо льда и ненависти за столько лет страданий сплетённая, дала трещину, норовя сломаться навсегда. Потому что когда-то незримо давно он тоже был человеком. И живое сердце было чувствами и светлыми мечтами переполнено.
Цинсюань смотрит нечитаемым взглядом, полным удивления, а внутри от остального мира скрытые осколки уже забытой доверчивости и наивности трепещут, о себе напоминая. Он, видимо, как феникс, что после собственной смерти из пепла восстаёт. Погибает, но снова к жизни возвращается. И страшно хочется ближе прижаться и замереть, в словах сказанных убедиться. Даже если удар в спину получит, погибнет окончательно и без остатка, всё равно томимое желание сильнее было. Ему терять уже нечего и рисковать тоже нечем. Быть с кем-то рядом и дарить всего себя без остатка — в этом весь смысл существования. И все мысли напрочь голову покидают, стоит оказаться в крепких объятиях.
Так странно чувствовать касания чужой кожи. Застенчивые и робкие, ещё немного мнительные, но такие близкие. До боли знакомые и при этом чужие. Хэ Сюань не отпускает, а тот только жмётся ближе. Сохранить чужую душу — это одно, вернуть личность — совсем другое. Он понимает, что того Ши Цинсюаня потерял безвозвратно, сам этого захотел, и теперь платить будет вечность. Прошло же не так много времени, мимолётные секунды в рамках бессмертного существования. Но они оба смогли забыть общие воспоминания. Только отдельные мгновения, запечатлённые глубоко в закоулках памяти, и хранимые с особым трепетом. Горькое счастья прожитых лет противно скребло на душе, и даже самые беззаботные моменты навевали душащее чувство меланхолии.
— Я никогда не смогу отпустить произошедшее. И забыть тоже никогда не смогу. Прости. Это было слишком. — Шепчет, к чужой груди прижавшись, не решаясь в глаза посмотреть. Чувствует, как внутри какое-то минорное тепло разливается, и каждое мгновение жадно впитывает. — Если я научусь не бояться, то может… Можно я начну сначала? Как если бы ничего не произошло.
— Я тоже никогда не забуду. — Хэ Сюань почти врёт. Пусть не забыл, но чувства выжженной землёй обернулись, где ничему живому и светлому места нет. Уже отпустил, больше не коробит. И мертвецам сожаления уже не нужны. Но с Цинсюанем соглашается, потому что слова тому наверняка немалой смелости стоят. — И не надо притворяться.
— Прости.
— За что ты постоянно извиняешься?
— За всё.
— Сначала сам себя прости, — Отрезает Хэ Сюань. — со своими обидами я уже разобрался.
Они оба замолкают, погружаясь в собственные навязчивые мысли. До странности необычно. Нежное томное чувство заставляло льнуть ближе, к чужой коже прижиматься. Смущающе до одури, но Цинсюаню этого больше всего не хватало. Просто быть с кем-то рядом. Быть с ним. Он боялся и любил, хотел как можно дальше убежать, но желал в чужих объятьях оказаться. Знал, что будет больно. И боли до липкого ужаса боялся, потому всё в себе старался похоронить без остатка, но бой этот проиграл. Стоит ненависти в янтарных глазах не заметить, как хрупкая надежда против его воли зарождается. Цинсюань не мог один, страшнее одиночества для него проклятия не существовало. Он хотел только идти с кем-то под руку и снова чувствовать себя нужным. Хотел любить, и быть любимым. Только вот второе останется только мечтами.
— Ты меня ненавидишь? — Тихо спрашивает Цинсюань, и в голосе мелькают боязливые нотки. — Всё произошло из-за меня, если бы я…
— Нет. — Хэ Сюань обрывает на полуслове, понимая, что иначе новую волну самотерзания не остановит. Они слишком долго ходили вокруг да около, терялись в собственных догадках и путались в обрывках недосказанных фраз. — Что произошло, то произошло. Достаточно уже. Я никогда тебя не ненавидел.
— Тогда кто я для тебя?
Цинсюань всегда умел задавать сложные вопросы, выявить что-то такое, о чём сам Хэ Сюань раньше не задумывался. Был ли Ши Цинсюань ему единственным другом или жертвой, достойной жалости, и ничем больше. Это правда, он никогда Повелителя Ветров не ненавидел, но и желание отомстить, показать наивному ребёнку изнанку беззаботной жизни и через страдания провести, тоже поддельным не было. Уже после он искал его по улицам столицы и, находя, каждый раз долго смотрел издалека. Вместо ожидаемого злорадства приходило только душащее чувство неправильности происходящего. Он сам в себе разобраться не мог, но точно знал, что привязался безвозвратно и отпустить не сможет. И, к его облегчению, Цинсюань бормочет немного расстроенно, что его вопрос не имеет значения. Может быть, однажды он сможет дать ответ. Но точно не сейчас.
— Почему ты считал меня своим другом? — Наконец нарушает образовавшуюся тишину Хэ Сюань, невесомо перебирая пальцами волнистые пряди волос. Ему с самого их знакомства спросить хотелось, но в иной ситуации это было бы странно. Теперь они оба потеряли всё и потеряли друг друга. Потому ложь больше не имела смысла, и оголённые чувства лежали на поверхности. — Я каждый раз это отрицал.
Цинсюань молчал, не желая спугнуть момент, сказав что-то такое, что окончательно разорвёт остатки их связи. И без того едва заметной.
— Я всегда видел в других только хорошее, почти каждого принимал за друга. Все вокруг были такими добрыми ко мне, и только ты один упрямо игнорировал. — Он не уверен, что именно должно быть ответом на этот вопрос, но для себя самого уже давно нашёл причину. — Наверное, изначально я решил во что бы то ни стало сделать тебя своим другом. Честно говоря, точно уже помню. Ты правда всегда был груб и ни разу не признал нашу дружбу, но также только ты был честен со мной. Я верил, что чувства и поступки важнее слов. Все так мною восхищались и осыпали комплиментами, но потом всегда просили о чём-то. Им не нужен был я, только моё влияние и деньги. Знаю, другие осуждали меня за спиной и смеялись, но никогда не говорили в лицо. Только тебя ничего из этого не волновало, и, кроме…кхм, ты всегда приходил мне на помощь.
— Вот как.
— Я не думал, что действительно был отвратителен тебе.
Последняя фраза звучит болезненно тихо, на грани слышимости и шаткого равновесия. Раньше он бы никогда так не сказал и на вещи смотрел под иным углом. Но то, что было в прошлом, навсегда останется в степенно стирающихся воспоминаниях.
— Наверное, я так сильно хотел быть кому-то нужным, что сам придумал и поверил в то, что это возможно. — Продолжает Цинсюань, едва сохраняя голос спокойным. Он уже давно смог принять всё то, о чём говорил, но слова звучали больнее. — В конечном итоге все меня бросили. Думал, меня будут искать, но никто так и не пришёл. Я всегда считал, что способен трогать чужие сердца, но на самом деле не смог стать для кого-то значимым. — В ответ он только чувствует, как его гладят по голове, будто успокаивая. И глаза предательски слипаются от желания поддаться мимолётности момента. Но все эти мысли есть чистый яд, теперь текущий по венам и отравляющий всё сильнее. Пусть словами он сейчас всё испортить может, это казалось таким не важным, ведь молчать было невыносимо мучительно. — Знаю, я жалкий, но, пожалуйста, не смотри на меня таким взглядом. То, что я потерял, никогда мне не принадлежало. И жалость мне не нужна.
— Я не считаю тебя жалким, — Перебивает Хэ Сюань, стараясь сохранять тон спокойным. Молчать или быть грубым для него куда привычнее, но с Цинсюанем так было нельзя. Больше нет. — Не надо придумывать лишнего, от этого легче не станет.
— Тогда я снова ничего не понимаю.
Сколько бы времени не прошло, чувства и мысли Хэ Сюаня оставались нерешаемой загадкой. Можно было ходить вокруг да около, к правде на опасное расстояние приближаться, но её так и не постичь.
— Тебе я не лгал. Я притворялся Повелителем Земли, но быть твоим другом в мои планы никак не входило. — Говорит он наконец, и получается как-то слишком прямолинейно, так, что чужие плечи заметно вздрагивают. — Всё, что я сказал или сделал в роли Мин И, было по-настоящему. Чужое имя не делало меня другим человеком. Может я многое тебе не говорил, но никогда не лгал.
— Правда? — Осторожно переспрашивает Цинсюань.
— Не надейся, второй раз повторять не буду.
Невесомый флёр окутывает и внутри что-то борется. Неизвестность так пугает и манит. Он сильнее всего боится вновь в ловушку попасть, надумать того, чего на самом деле не было, и в иллюзиях запутаться. Призма счастья уже сыграла свою злую шутку, до основания всё светлое уничтожив. Но, кажется, чужой кожи прикосновения, постоянно пронизывающий его холод отгоняют, заставляя ближе приникать, жаться в поисках тепла. Если боль ещё раз почувствует, то до конца доломается. Но бежать сейчас было некуда, и мысли скомканным ворохом путаются.
— Я скучал. — Он поднимает голову, и взгляд янтарных глаз кажется ему непривычно мягким.
— Ты повзрослел, Ши Цинсюань.
Хэ Сюань был вынужден тлеть пеплом на дне беспощадного одиночества, из которого выбраться никакой возможности не было. Но чужое присутствие привычный чёрный делало необычайно близким и уютным, будто не всё так плохо, будто демон тоже человек. Он помогает Цинсюаню надеть чистую одежду. Тот ещё полусонный и кажется податливым. Не смиренным и безразличным, а как прежде, доверчивым. Собирается было на руки поднять, но в последний момент передумывает, ладонь протягивает, встать с постели помогая.
На улице смеркалось, и плотный густой туман медленно полз по земле. Так странно. Внутри черных стен не было места времени, и вечность тянулась своим чередом. Их существование было вне человеческих понятий.
Хэ Сюань идёт нарочито медленно, ведя Цинсюаня под руку. Тот, стараясь не доставлять лишних неудобств, слишком спешит, спотыкаясь, отчего несколько раз едва не падает. И осматривается вокруг, почти не скрывая любопытства. Пожалуй, находиться взаперти столько времени для него было удручающе. В какой-то момент Цинсюань останавливается, из чужой хватки высвобождается и нерасторопно опускается на корточки, замирая. И смотрит на недавно распустившиеся первоцветы, как на что-то прекрасное. Хэ Сюаню усмехнуться хочется: всё же есть нечто такое, что не отнять. Тяга ко всему красивому, тонкому и изящному. Он тоже опускается, срывает белые махровые цветки и вкладывает этот своеобразный букет Цинсюаню в руки. Потому что сам он, не спросив разрешения, видимо, и шагу не ступит. Глупости, но на душе стало немного, если не легче, то хоть спокойней.
— Ты знаешь, что означает примула на языке цветов?
— Нет. — Хэ Сюань был до невероятности далек от подобного и, на самом деле, даже названия большинства цветов не знал. — А что?
— Ничего, — Неспешно качает головой Цинсюань, чувствуя себя немного расстроенным. — просто я забыл.
Чёрные воды бились о резкие изрезанные скалистые берега, затачивая острые глыбы. Камни под ногами мокрые и скользкие, никто иной бы пройти не смог, но Хэ Сюань ступает уверенно, и чужую руку сжимает крепче. Человеку бы раз споткнуться достаточно было, чтобы с обрыва сорваться и отправиться на дно бесконечной топи. Его владения не для живых. Вообще не для кого, кроме него самого. Хэ Сюань сам вечное одиночество выбрал, все чувства на корню заморозил, оставив только ядом по венам растекающуюся ненависть. Так было легче. Не любить, не верить и не надеяться. Он сам кровоточащими ранами покрытое сердце изничтожил, ото всех чувства скрыв. Не иметь души было гораздо проще. Судьба сама в нём всё человеческое поломала, оставив только тлеющий ненавистью чёрный пепел.
Они усаживаются на краю утеса, до куда не добивают морские брызги. Сырой воздух кажется пронизывающе холодным, но Цинсюань внимания не обращает. Холод и без того преследует его, но вид моря — вот что завораживало.
— Мой брат. — Приглушенным голосом спрашивает Цинсюань, чуть прикрывая глаза. — То, что ты сказал тогда, это правда?
— Да.
Он прикусывает губу, стараясь не улыбаться. В этом всём было слишком много чего-то неправильного. Цинсюань не мог не чувствоваться радость и облегчение, но не должен был. Только не рядом с ним.
— Ты действительно его любишь. — Говорит Хэ Сюань куда-то в пустоту. Сам себе нестерпимую правду озвучивает, подобно приговору. Конечно, он знал, насколько крепки узы между этими двоими, и использовал это в самых корыстных целях, но от этого даже тяжелее становилось.
— Он любил меня гораздо сильнее.
Он вмиг поник, задумываясь о своём. Говорить о Ши Уду было неправильно, но иначе Цинсюань не мог. Это было так абсурдно, что даже смешно. Каким бы старший брат не был, он всё равно центром целого мира для него оставался.
— Скучаешь?
— Это уже не важно.
— Лжешь. — Коротко бросил Хэ Сюань, так, что по голосу было невозможно распознать эмоции. — Ты часто звал его во сне.
Черные воды пеной бьются об острые скалы, и небосвод тоже чернеет, с каждой минутой всё сильней окропляясь яркими звёздами, рассыпанными в никому не известном порядке. Даже такое гиблое место, как чертог Сумрачных вод, мог казаться красивым. Здесь места ничему живому не было: только бескрайняя топь и плещущиеся в ней костяные драконы. И их хозяин, что страшнее монстра.
— Если я отпущу, ты уйдёшь?
Он ответ уже знает, но всё равно спрашивает. Просто так хочет вживую истину на подкорке отпечатать. Ши Цинсюань ему не принадлежит. Пусть тот сам своё сердце в руки демона вложил, бесценную жизнь доверяя, но полноценно никогда не принадлежал. Подобно ветру, был рассеян и непредсказуем, и так далёк от реальной жизни. Он никогда не умел обижаться, как и не умел лгать. И каждое слово было искренним.
— Больше мне некуда идти. — Помедля, отвечает Цинсюань и, задумавшись, прибавляет. — Но, если скажешь, то я больше никогда не попадусь тебе на глаза. Обещаю.
— Я спросил, хочешь ли ты уйти. — Настойчиво повторяет, потому что это и близко ответом не было.
— Нет. — Качает головой, колени руками обхватывая. — Я правда не знаю, зачем я тебе, и даже если это снова какая-то игра…если ты действительно меня не ненавидишь, то прошу, просто не оставляй.
— Даже после всего?
У Хэ Сюаня мир на осколки распадается, в какой-то причудливый витраж обратно собираясь. С этим можно было жить. Он самым худшим кошмаром для Цинсюаня стал, но тот всё равно хотел остаться. Это странное и иррациональное, никакому объяснению не поддающееся желание было столь сильно, что стирало границы страха и доводило до безрассудства. И лучше ему было бы бежать и никогда Хэ Сюаню на глаза не попадаться. Но тот, наоборот, только ближе жмётся.
— Господин Хэ, — С непривычной серьёзностью произносит Цинсюань, поворачиваясь вполоборота, и хоть в ночной темноте сложно различить черты лица, самоуничижительные нотки в голосе говорили гораздо больше. — Наедине с собой я мечтаю только о смерти.
Хэ Сюань молчит, не зная, что сказать, а в голове мысли бессвязной вереницей путаются. Это не сказанная вскользь фраза или пустая просьба. Это звучало как последний крик о помощи. Для него Ши Цинсюань олицетворением радости и жизнелюбия являлся, а по-другому быть не могло. Не должно. Ему только правду узнать было бы достаточно, хотя и это было слишком тяжело. Жить под именем незнакомого человека было невыносимо противно, эта ложь не могла длиться вечность. Но теперь Хэ Сюань от начала до конца сомневался в каждом из своих поступков. Он хотел правды, но сломал чужой мир.
— Не оставлю. — Обещает Хэ Сюань, прежде всего себе клятву давая, больше никогда чужими чувствами не пренебрегать. — Но ты должен понимать, что тогда я тебя уже не отпущу.
— Меня всё устраивает. — Звучит слишком легко для такого признания. — И так было всегда.
— Я думал, ты уйдёшь. — Разрушая непродолжительную паузу, выдаёт Хэ Сюань, для которого все слова были лишены логики. Даже если ситуация неожиданно повернулась в его сторону, чувство тревоги противно скребло внутри.
Среди Чёрных Вод изредка показывались спины костяных драконов, выныревающих из моря и с громким плеском падающих в чёрную пучину. Цинсюань отводит взгляд и отрешённо следит на беспокойными волнами. А в голове пустота. Ветер треплет волосы, и это кажется даже приятным. Он хотел бы снова быть простым и беззаботным, как и этот ветер самовольно быть и здесь и там. Как будто ничего не произошло.
— Хочешь знать, почему я не стал просить о встрече с братом? Я бы не хотел, чтобы он видел меня таким. — Глухо произнёс Цинсюань, и в задумчивом тоне легко читалась горькая печаль. — Если с ним правда всё в порядке, то это уже больше, чем я мог бы мечтать. Мой брат, он сделал для меня слишком много, я бы хотел, чтобы он жил ради себя и больше никогда обо мне не вспоминал.
Глаза слезятся невольно, и Цинсюань тихо благодарен, что в темноте это не так заметно. Он не думал, что сказать вслух будет так больно.
Хэ Сюань хмурится. Говорить о Ши Уду было неприятно, но и прежняя злость сама собой угасла. Хотелось когда-то его через все круги ада протащить, в крови искупать и ломать, долго и медленно. На самое дно опустить, хребет в пыль раскрошив, и в ничто превратить несгибаемые принципы. Но Ши Уду твёрже самородка алмаза оказался. Ему кости в мелкую крошку ломай и суставы выкручивай, поганая гордость дороже жизни была. О таких, как он, сама судьба зубы ломает, но Хэ Сюань знал, как и её переиграть. Только месть одну лишь боль и пустоту принесла, не дав ни капли успокоения. Кажется, он не Ши Уду убил, а последнюю надежду на что-то счастливое в своём существовании. Жизнь очередной раз над ним решила посмеяться, запутав собственные цели, а он подмены не заметил.
— Можно я скажу, а ты потом забудешь? — Просит Цинсюань, устремляя взгляд вниз, где волны бьются о острые скалы. — Это правда важно.
— Говори.
— Он бы никогда так не сделал. Я знаю, оправдываться отвратительно и бессмысленно, но… — Цинсюань не был уверен, как именно сказать о том, что давно терзало. Все слова кажутся пустыми и плоскими, не отражающими и доли его эмоций. — Ты же тоже знаешь, какой я: слабый, наивный и не способный о себе позаботится. Даже став человеком, долго не прожил. А он всегда ставил меня превыше других, и превыше себя тоже. Брат всегда только обо мне заботился, ему пришлось пойти на это ради меня. — Съёживается, обняв ноги руками, и морской ветер предательски дует в лицо. Говорить о прошлом было больно, но молчать ещё тяжелее. Говорить о Ши Уду в присутствии Хэ Сюаня было страшным преступлением, только почему-то кажется, будто от услышит. — У меня было много времени на размышления, и я понял, что сам сделал брата таким. Я вознёсся благодаря ему, и всё, что принадлежало мне, прежде всего принадлежало Уду. Общие храмы, богатство, слава и почёт. Никто на самом деле меня не уважал и не восхищался, но все боялись моего брата и через меня хотели добиться его расположения. Порой я не понимал, почему он вёл себя так цинично и жестоко, почему так отчаянно стремился заполучить как можно больше власти. Этот человек не был похож на того, кем я восхищался в детстве. Как бы всё ещё он, но уже не такой, каким был. И только потеряв всё, я смог понять, что это из-за меня. Брат был таким жестоким, что никто не смел меня трогать. Я действительно не был выдающимся талантом, но меня уважали, потому что я был под его защитой. Они верили, что я могу быть таким же. Если бы брат хоть где-то дал слабину, моя жизнь в роли Повелителя Ветров превратилась бы в сущий ад. Легко бросать деньги на ветер когда ты ни разу в жизни не знал нищеты. Но никто не стал бы терпеть беспечного и избалованного ребёнка, даже если он был богом. Раньше я думал, что был со всеми мил, но на самом деле моё поведение наверняка многих задевало. Я вёл себя тщеславно и разменивал дни на пустые удовольствия, и это ничего мне не стоило, потому что всё время меня защищал авторитет брата.
— Это не так.
Цинсюань отрицательно качает головой:
— Я не знаю, что должен чувствовать. Узнав о поступке Уду, я был в ужасе, но не мог ни в чём его винить. Брат с самого детства был рядом, и хотя я приносил только проблемы, он никогда меня не бросал. Даже будь всё по-другому, он единственный родной мне человек. Разве я мог им не дорожить? Как мне никогда не загладить вины перед тобой, так и не отплатить за всё то, чем брат ради меня пожертвовал. Я и перед ним тоже виноват. Я наслаждался жизнью и считал, что всё лучшее в ней по праву принадлежит мне, но на самом деле… Если бы брат услышал это, то пришёл бы в ярость и сказал, что всё от начала и до конца делал только из-за своего эгоизма. Он бы никогда не позволил мне думать, что я чем-то ему обязан. — Цинсюань прикусывает губу, чувствуя тревожную дрожь. Мысли беспорядочно разбегаются, и он сам не до конца понимает, что говорит. Но почему-то становится совсем немного легче. — Мне не стоило этого говорить. Забудь, хорошо, это ничего не значит. Ты его ненавидишь, поэтому забудь. Такого больше не повторится.
Думается, этот ребёнок был образцом всех переломанных чувств и характеров. Его ошибкой было свою душу демону открыть и оголённую спину под удар подставить. Он не сопротивлялся, потому что верил во всё светлое и возвышенное в этом мире. Доверял безропотно, за что и поплатился. Хэ Сюань всё о нём знал, вплоть до особенностей мимики и телодвижений, до брошенных фраз и хода мыслей. И потому своими принципами вновь рискует, обнимая со спины. И слышит судорожный вдох. Цинсюань где-то на грани новой истерики маячит, и будь он один предоставлен собственным демонам, давно сдался бы. И пусть никто ему разрешения не давал, чужие руки своими оплетает, прижимая сильнее. Почти тонет и знает, что никто в этом мире защищать больше не будет. Теперь только он один, не способный справится с жестокой реальностью. Но сейчас эта иллюзорная близость кажется последней опорой, найденной в объятиях человека, разрушившего прежнюю жизнь. Он больше всех его боялся. Боялся и понимал, что этот путь через новые раны прямиком на илистое дно ведет, но всё ещё любил.
Цинсюань казался таким маленьким и хрупким, будто слабый здоровьем ребёнок. И пусть между ними двумя была не пересекаемая пропасть, чью пустоту уже ничем не заполнить, всё равно хотелось защитить. Хэ Сюань никак возразить не мог, потому как картину под совершенно другим углом видел и не его эта боль была. Но вместе с бессвязными обрывками размышлений медленно приходило смутное осознание того, что они все заведомо проиграли. Судьба, посмеявшись, разыграла свою кровавую партию. Никто не прав, никто не виноват. Узнав, что после смерти Ши Уду всё же не нашёл покоя, он внезапно не почувствовал почти ничего. Хэ Сюань бы мог развеять его душу, да не стал. Месть теперь всякий смысл потеряла, а цена ошибки была слишком высока. Один раз он сам решил его увидеть, и тогда понял, что жизнь будет Ши Уду самым жестоким из наказаний. Потому что нет ничего мучительнее, чем потерять единственного близкого человека. Хэ Сюань собственноручно сломал того, кто заставлял его чувствоваться себя живым, а Ши Уду навсегда потерял того, для кого жил.
Он касается губами кудрявой макушки и шепчет тихо, что все хорошо будет, свои пальцы с чужими, тонкими и такими холодными, переплетает.
— Я благодарен брату за то, что он поменял наши судьбы. — Немного успокоившись, отчётливым полушёпотом говорит Цинсюань. — Благодаря этому мы встретились, и пусть наша дружба не была настоящей, тогда я был счастлив. Даже если буду вечность платить за содеянное, я не жалею, что встретил тебя.
Лицо Хэ Сюаня не выражало никаких эмоций, и даже сейчас, в своей внешней холодности он походил на каменное изваяние. Но внутри что-то мучительно ломалось, в насмешку превращая, как казалось, цель существования в прах. Потому что это он будет вечность платить за содеянное, каждый раз вспоминать стеклянный и безжизненный взгляд, в кровь растрескавшиеся губы и тонкую как пергамент кожу. Всё в Цинсюане кричало о его ошибке. Каждое выдавленное слово и меланхоличное молчание. Шрамы от кандалов на тонких запястьях и по всему телу тоже. Важнее этого было то, что он сам ошибкой не был. Пусть Хэ Сюань их дружбу вслух не признавал, но каждую из проведённых вместе минут он чувствовал себя человеком. Не жаждущим крови монстром, а тем простым юношей, каким при жизни ему не посчастливилось быть. А Ши Цинсюань был так беспечен, что без сомнений свою жизнь демону доверял, не имея и мысли о каком-то подвохе. И Хэ Сюань мог бы и в том найти счастье, но вопреки разуму пошёл на страшное ради собственной цели. Потому что знал, у Ши Уду только одной слабое место. И каждый удар по младшему брату сделает тому в десять раз больнее.
А сейчас этот глупый ребёнок в его руках был таким слабым и так нуждался в заботе, что он был готов дарить её безвозмездно. У Хэ Сюаня были свои кошмары. Не воспоминания о давно ушедшей жизни, больше нет, те гораздо живее и ярче в памяти отпечатались, постоянно о себе напоминая. В них было бесчётное количество дней, проведённых около бессознательного тела, и ещё больше в состоянии полубреда. У его кошмара глаза были зелёные, а на дне плескался то страх, то сожаление. Полная апатия или горькие слёзы. А самое страшное то, что Цинсюань не жалел.
— Я же говорил, ты мне ничего не должен. — Снова повторяет Хэ Сюань, уже на подкорку эту фразу записав. И, видимо, понадобится вечность, чтобы Цинсюань, наконец, перестал воспринимать своё существование как расплату за прошлое. — Мне не следовало заходить так далеко.
Вспоминая о произошедшем, он всякий раз об этом думал и не понимал, в какой момент перешёл даже собственный предел жестокости. Сбросить с небес и заставить раскаиваться — этого могло быть достаточно. Но он жуткое кровавое месиво устроил перед беспомощным мальчишкой, сам для него личный круг ада создал, превратив в бесконечный кошмар. Винить во всём Ши Уду было удобно. Тот все границы перешёл и намеренно в нём монстра разбудил. Но, думается, это не оправдание и не причина. Потому что тогда он мог поступить как угодно, и было неприятно осознавать, что пара провокационных фраз вывела из себя. Цинсюань часто ронял предметы и, смотря на это, Хэ Сюань вспоминал, как сам сломал ему руку. И от этого было тошно. А ещё его постоянно мучили кошмары, и несложно было догадаться, что именно так навязчиво преследовало его во снах. Цинсюань всегда звал брата. И всегда просил прощения. Оказывается, простить кого-то было легче, чем простить себя.
— Всё хорошо. — Тихо говорит Цинсюань, поглаживая чужую ладонь большим пальцем, будто пытается успокоить. — Я понимаю…
***
И всё же что-то меняется. Незримо и постепенно возведённые стены рушатся, и пропасть между ними не кажется такой бескрайней. Пусть болезненных воспоминаний было слишком много, страх вечность длиться не мог, и прежние эмоции успокаивались в безмерно текущем времени. Почти всегда они были вместе, и всё вокруг было погружено в задумчивую безмолвную тишину. Иногда Цинсюань говорил на какие-то отвлечённые темы таким мягким и спокойным тоном, что даже среди холодных чёрных стен становилось чуть уютнее. И Хэ Сюань даже старался отвечать, пусть и каждая фраза давалась с трудом. В этих разговорах он невольно отмечал каждую деталь и понимал: многое изменилось. Прошло совсем немного времени, но казалось, будто сменилось несколько жизней. От прежнего Повелителя Ветров действительно ничего не осталось, но взамен приходило что-то иное. Между детской наивность и всепоглощающим отчаянием находилось тихое умиротворение и смирение.
Мягкие доверительные касания говорили громче любых слов. Хэ Сюань из поместья больше не отлучался, и всё время Цинсюаня за собой водил, потому что обещал, что одного не оставит. Но проклятое: «Наедине с собой я мечтаю только о смерти» всё равно ни на секунду не выходило из мыслей. Цинсюань не был в порядке, и они оба это прекрасно понимали. И всё же он вёл себя чуть свободнее и доверчивее: тихо садился рядом и клал голову на чужое плечо, и иногда в такой позе засыпал. Красивый. Неожиданно для себя нашёл своей зависимостью касаться чужих волос, молчаливо пропускать кудрявые пряди сквозь пальцы и слушать спокойный голос. В этом было гораздо больше, чем они могли озвучить. Тонкая грань доверия и искренности будоражила давно мёртвое сердце, и, кажется, сама судьба была готова дать ещё один шанс. Цинсюань был рядом, даже если противный страх ещё коробил и вопреки всем смыслам просил обнять. Так просто, будто эти руки не были перемазаны кровью. Но Хэ Сюань обнимал и прижимал ближе, постепенно осознавая, как сильно ему самому это нравится. Оказывается, время оставило ему что-то человеческое. Иногда Цинсюань выходил из поместья и по долгу смотрел на море, и в такие моменты Хэ Сюань только молча наблюдал за чужой фигурой из окна, понимая, эта скорбь глубоко личная. В один из таких дней пришло осознание того, что этот ребёнок был похож на своего брата не только чертами лица. Он тоже в своих принципах был непоколебим и стоял до конца, даже в ущерб себе самому. Все другие давно бы в отчаянии и ненависти захлебнулись, а он с бременем вины жить дальше пытался. И видел мир, может уже не таким безмятежным, но всё ещё светлым.
Не без помощи, но Цинсюань изменяет свой облик на прежний. Отражение в зеркале кажется чужим и не знакомым, прошло так много времени, что черты собственного лица в его воображении уже начали искажаться. Пытаясь нарисовать автопортрет в один из проведённых в одиночестве дней, он скомкал с десяток листов, будучи совершенно недовольным результатом. Но без сомнений, эти плавные изгибы фигуры и мягкая молочная кожа были его. По телу бежит приятная дрожь, и мягкие губы трогает невольная улыбка. Он делает несколько шагов и чувствует забытую легкость: нога больше не болит. Возможно, сумасшествием было делить свою жизнь и личность на части, но сейчас Цинсюань как никогда остро понимал, что это он. Не Старина Фен, выброшенный в подворотнях столицы почти неживой юноша. Не маска, скрывающая за каждой улыбкой дикую прожигающую боль. Это тело Повелителю Ветров принадлежало, и пусть облик был только наброшенной личиной, чувства были настоящими и живыми. Он себя по кусочкам вновь перекраивал, страх и сомнения прочь отбрасывая. Снова ломать что-то внутри было больно, все чувства и эмоции слишком глубоко въелись, уже успев стань частью его самого. Но эта боль была другой, не разрушающей, а приятной. Может внешность было лишь малой частью, но для него она являлась неотъемлемой частью пазла.
Цинсюань в переполняющих чувствах тонет, теряя последние капли самообладания, и что-то нежное накрывает с головой. Он возвращается к Хэ Сюаню и некоторое время стоит в дверном проёме, с тёплой полуулыбкой наблюдая за движениями пера. Дни перетекали в безмятежную вечность, и он, наконец, смог понять ценность спокойствия и тишины. Было слишком приятно просто сидеть, положив голову на чужое плечо, больше ни о чём не думать. И чувствовать, как холодные пальцы неспешно перебирают волосы на голове. Это уже больше, чем он имел право желать.
— Подойди. — Говорит Хэ Сюань, наконец отрываясь от пергамента и поднимая голову.
И он подходит вплотную, убирая падающую на лицо прядь волос за ухо, а во взгляде скользит с трудом скрываемое нетерпение. Цинсюань закрыть глаза просит, и Хэ Сюань эту просьбу безотказно выполняет. Он, кажется, только делает вид, что может в чём то сопротивляться. Частое дыхание опаляет кожу, и проходит несколько томительных секунд, прежде чем он чувствует нежное, почти невесомое прикосновение к уголку губ. Это больше, чем было позволено, и у Цинсюаня от переполняющих эмоций ноги подкашиваются. Он уже раз умер, и границы больше не имели прежнего значения. В этом кротком касании — все оставшиеся осколки его разбитого сердца, с таким трудом собранные во что-то живое. Любить Хэ Сюаня значит каждую секунду мучиться от чувства вины. Говорить без остановки и слышать в ответ только тишину, гадать о чувствах и намерениях. Но мнимой ласки хватает, чтобы всё простить и в чужих руках податливо таять, как будто между ними всё как прежде и даже лучше. Любить было больно до слёз и сорванных криков, но по-другому Цинсюань не мог. Он мир сквозь пелену собственных чувств воспринимал и свой выбор сделал уже давно. Ходить по краю не так страшно, как кануть в бездну одному.
Отстранившись, Цинсюань заливается алым румянцем и отчаянно блестящий взгляд не успевает отвести, как его притягивают обратно. Хэ Сюань нежным быть не умел, но ради него мог попытаться. Целует пылко и напористо, чужие губы не сильно прикусывает. Будто если не сейчас, то уже никогда больше. Он рукой в кудрявые волосы зарывается, и Цинсюань плавится безвозвратно, губы податливо приоткрывая. Между ними боли столько, что океаны переполнятся, и, думается, права на счастья после такого быть не может. У Повелителя Черных Вод вместо души чёрная топь и место рядом с ним — к страданиям высланная дорожка. Душа, давно сгубленная и обидой отравленная, только Цинсюань точно знает, что где-то там глубоко скрытое сердце ещё живое. И чувствует не меньше остальных. Каким бы не был Хэ Сюань — это не важно, потому что всё можно разделить на двоих. Пока Цинсюань может, как прежде, улыбаться и смеяться и, подобно ветру, беззаботным быть: его энергии хватит им обоим. Ради этого стоило себя с нуля по кусочкам собирать. Ради их двоих.
Его кроет. От неумелых движений и безропотной податливости, от частого горячего дыхания и самого ощущения близости. Хэ Сюань уверен: никого более искреннего и невинного не существует. Он подхватывает Цинсюаня под бёдра, к себе на колени усаживая, и целует. Нежнее и мягче. И слышит тихий сдавленный стон. У того губы опухшие и взгляд затуманенный, ничего более дурманящего быть не может. Друг для друга они были самой сильной зависимостью. Самой губительной, но жизненно необходимой. Воздуха предательски не хватает, но он остановиться не может, чувствует, как вскипает кровь. Всё остальное кажется не важным вовсе. Если не сейчас, то, может, уже никогда. Может, завтра он снова увидит в чужих глазах лишь бездонный всепоглощающий страх и боль. Но сейчас они слишком близко, чтобы думать о чём-то другом.
— Ещё. — Смущенно просит Цинсюань, стоит только тому остановиться, и отводит взгляд немного в сторону.
Хэ Сюань от чужого покрасневшего лица и подрагивающих ресниц оторваться не способен, но вместо — души топь чёрная. Кажется, после каждого его касания на непорочной коже оставались следы, такие же чёрные. И никак не смыть и не вытравить. Им встретиться в обычной жизни никак не суждено было, но судьба то ли подарок сделала, то ли прокляла, сведя их пути. А Цинсюаню, кажется, всё равно, он на что угодно готов, только бы с ним рядом. И от этого чувства внутри во что-то невообразимое сплетаются. Между ними было слишком много, но это могло подождать. Цинсюань цепляется пальцами за его плечи, прижимается ещё ближе и неумело отвечает на поцелуи, ища своими губами чужие. Для него всё это было впервые, и щёки горели пунцовым румянцем. Он с Хэ Сюанем по грани опасной ходил, но безропотно терялся в настойчивых поцелуях. Потому что знал, что за внешней холодностью скрываются чувства. Грубость или нежность — это не так важно, для него всё было почти едино. Любить было больно, но он любил.
Цинсюань дышит часто и прерывисто, опаляя дыханием кожу. Он сам отстраняется, руками касается чужих щёк и улыбается. Обворожительно и нежно. А глаза искрятся какой-то тёплой радостью. Будто между ними никогда ничего, кроме безмятежности, не существовало, и всё остальное было плохим сном. Он лбом ко лбу Хэ Сюаня прижимается и улыбается. И это кажется ещё интимнее и искреннее, чем всё, что только что произошло. Если можно назвать человека самим собой, то сейчас Ши Цинсюань был как никогда настоящим.
***
Непреднамеренно Хэ Сюань находит в библиотеке книгу о цветах и узнает: примула означает юность и вечную любовь. Кажется, постепенно становится легче им обоим. Цинсюань улыбается почти той же очаровательной улыбкой, что и когда-то давно, и только глубокий осмысленный взгляд уже не напоминает наивного юношу. Иногда казалось, что он вспоминал. Долго смотрел в зеркало и пытался понять, как было раньше. И от этого становилось жутко. А потом отпускало. Цинсюань садился рядом и непринуждённо заводил беседу, и так же легко обвивал чужую шею руками и невесомо целовал, а его целовали в ответ. В нём медленно возрождалось прежнее жизнелюбие и чувственность, и так же медленно мучающие его мысли отходили на затворки сознания. Он старается как можно меньше вспоминать о произошедшем, не давая страху пустить корни ещё глубже. Это было сложно. Сложно не думать, когда перед глазами всегда находилось живое напоминание, но он справлялся. Пока был не один уж точно. У его страхов тоже была гордость.
Цинсюаню, кажется, дозволенно больше, чем он сам считал. И постепенно осознание этого факта делает его всё более непринуждённым, порой возвращая озорной нрав. Обойдя всё поместье, он заявляет, что здесь слишком мало света, и вдобавок просит разжечь больше каминов, потому что холод был просто не выносимый. Прежде, конечно, попробовав сделать это самостоятельно, но потерпев полный крах перед, на первый взгляд, несложной задачей. Всё же бытовым делам ему ещё учиться и учиться. Ведущая в подземелья дверь в этот раз оказывается запертой. Пожалуй, так даже лучше. Однажды Цинсюань съедает большую часть рисовых пирожных, говоря, что за это время выпил слишком много противных горьких лекарств и теперь ему необходима компенсация морального ущерба. И Хэ Сюань смеётся. Впервые ему было так спокойно и уютно. Кажется, он ошибался, когда выбирал одиночество. Он вообще слишком сильно ошибался. Обнимать Цинсюаня было несравненно приятнее, чем представлять вечность среди холода каменных стен, и от неумелых касаний губ его покидало всякое самообладание. Кажется, они оба нуждались друг в друге.
Во всём безмятежном была своя ложка дёгтя. С каждым разом Цинсюаня не было всё дольше, и наблюдать за тем, как он в отдалении смотрел на черные волны немигающим взглядом, было едва ли приятно. Хэ Сюань ничего не говорил и не спрашивал, и запрещать тоже не собирался, но также понимал, что так длиться вечность не может. Цинсюань всегда возвращался тихо, будто не хотел, чтобы его заметили. Некоторое время бродил по коридорам и только потом приходил к нему, безуспешно стараясь скрыть печаль в глазах. Они оба молчали. Для каждого это было по своему больно.
Стоит только заснуть, как приходили кошмары. Их сюжет никогда не менялся. Снова кровь, скрип кандалов и одни и те же фразы. Раз за разом — это было страшнее пытки. Цинсюань даже пытался не спать вовсе, но попытка оказалась провальной. Во-первых, за прожитое в смертном теле время к нему вернулись человеческие привычки, скоро отказаться от которых было трудно. Во-вторых, он сам ещё был довольно слаб, и на поддержание облика Повелителя Ветров уходило немало энергии. Пусть часть духовных сил ему передавал Хэ Сюань, это особо ничего не меняло. Иногда он просыпался от того, что его трясли за плечи, стараясь разбудить. По словам Хэ Сюаня, во сне он начинал ворочаться и беспокойно кричать. Что именно, так и оставалось недосказанным. Время успешно приглушало все чувства и эмоции, и слёз больше не было. Только какое-то чувство пустоты внутри. Будто пазл уже собран, но одна единственная деталь в самом центре была утеряна. Чужие объятия были спасением и успокаивали без единого слова, позволяя тонуть в безмятежности. Сквозь дрёму было приятно чувствовать копошение совсем рядом и неспешные касания. Для него это тоже было похоже на сон, от которого не хотелось просыпаться.
Однажды Хэ Сюань приносит белое ханьфу с бледно-зелёными вставками, довольно похожее на то, которое особенно любил носить Повелитель Ветров, и Цинсюань откровенно не понимает, к чему это.
— Спасибо, но не стоило. — Тянет неуверенно, а на самом деле на сердце легко и радостно. — Мне и так нравится. Правда.
— Собирайся, у тебя не так много времени. — Говорит он и, видя смятение в глазах Цинсюаня, добавляет. — Не представляю, что станет с твоим братом, если он увидит тебя в моей одежде.
