Чирикнув, быстро нырнула в зеленый пруд.
Хозяин гроз оторопел и аж споткнулся, сильно ударяясь о сухую землю с мелкими камнями. Юноша позеленел от страха. «Самоубиться решила? Нет, я много на тебя, голубушка, сил потратил. Не позволю!» — Бог мечей подбежал к озеру и высматривал лазурный отблеск, но чем больше он это делал, тем меньше видел. Запуская руку в холодную воду, шипя, как маленький ёж, Такемикадзучи нервно ощупывал илистое дно. На все его старанья пруд капризничал, морщился, сильнее скрывая отчаянную беглянку. Длинные волосы липли к правильному лицу, шторкой закрывая обзор. Вдруг длинные пальцы проткнули грунт, и их обдал прохладный ветерок. Зуччи почувствовал, как капельки быстро скатывались и падали с кончиков рук. С криком выдернул замерзшую правую кисть. Отшатнувшись от маленького омута тины, как от места прогнившего скверной, пятясь назад, шумно дыша, Таке исступленно смотрел на гладь водяного зеркала и готовый призвать сосуды. Какого аякаши в его саду пруд с двойным дном?! Это вообще пруд? Бог уперся спиной в ствол дерева так, что отчетливо лопатками ощущал каждую шероховатую морщину деревянного туловища. Желтый листик упал на темную макушку. — Такемикадзучи-сама, не гневайтесь. Мы сейчас всё сделаем. Бог резко обернулся, поджимая ноги, пальцы которых успели окоченеть. Теперь они горели огнем и невыносимо чесались. Миун поправила правой рукой очки за ободок, который был орехового цвета. Девушка держала пластиковый зеленый сачок и удивленно смотрела на Бога, явно не понимая испуга хозяина. — Ого, вот это тина! Сколько её — пруд пруди. Миун, пусть с этим возится Каун, а мы… Мы лестницу уберем. Таке выглянул из-за толстого ствола гинкго. И то, что он увидел, ему не понравилось. Сайун веселело, резво, вприпрыжку спускался вниз и размахивал старой метлой из рисовой соломы, поднимая клубы пыли и пугая бедных кузнечиков. Он скакал по свежей травке и маленьким незабудкам, топча их и оставляя на гладком и ровном зеленом полотне свои следы, и это когда в пару дзё стояла им же упомянутая лестница! Уголки губ Бога не по-доброму дёрнулись. Касима-но ками чувствовал себя последний грязью, но он давно ждал, когда уже наконец его слуга поскользнется, шмякнется об ствол какого-нибудь дерева и набьёт себе шишку. Может тогда шинки будет спускаться по каменным порожкам и предстанет топтать то, что его господин сам выращивал? Но за сто лет слуга ни разу не упал и не получил кару. Вот и сейчас тот, благополучно спустившись, улыбался во все зубы хозяину. — Ой, господин. А вы какими судьбами здесь?— Сайун искренне поинтересовался, округляя глаза. У Такемикадзучи нервно дернулся глаз. С гримасой, портившей его красивое лицо, Бог вцепился в дерево, вставая на слегка дрожащие ноги. Как же ему хотелось дать подзатыльник слуге! — Решил прогуляться перед сном, — холодно отчеканил хозяин гроз, мысленно считая до десяти, чтобы успокоиться. — А ты почему опять спускаешься, где попало?! Сайун всхлипнул и бросил умоляющий взгляд на подругу. Та лишь осуждающе посмотрела на него, ставя перед собой сачок. — Простите, меня пожалуйста! — рьяно начал кланяться шинки. — Я… не знаю, почему не могу спуститься по ней. Мне кажется, что лестницы не безопасны. «Конечно, падать и ударяться об землю не так больно и больше шансов выжить, чем об каменные ступени», — Зуччи поспешно стал отгонять мысли о смерти этих двух, масируя левый висок. Вот почему, когда они оба напились в хлам, решили спуститься по ледяной глазури, в которую была одета треклятая лестница? Бог Касиму поморщился, вспоминая, как хрустела голова Мамору и Айко. Им было двадцать, они дружили с детских лет, они впервые выпили саке. Теперь они оба сторонились ступенек, но если Миун усилием воли всё-таки исполняла требование господина, то Саун шарахался от своего нечаянного убийцы. К алкоголю молодые души больше не притрагивались. Их начинало тошнить только об одном его упоминании. — Ладно-ладно, будь осторожен и не скачи. Скользко же, — Таке чувствовал угрызение совести. Он не хотел напоминать им об этих минутах, но всегда получалось наоборот. — Хозяин, что у вас с рукой? —Миун озадаченно пискнула, поправляя вновь очки. Правая рука господина была разодрана, капельки крови падали на землю, которая жадно впитывала жуткую влагу. — Пустое, — отмахнулся Бог, покосившись на злосчастное озеро. Вскоре пришел и третий участник этой веселой компании. Шинки бодро принялись за дело. Такемикадзучи остался с ними. Во-первых, он и сам хотел облагородить свой изумруд. Бог скрупулёзно собирал старые ветки, правда одной рукой. Во-вторых, следил за качеством исполняемых обязанностей. В-третьих, приглядывал за этими непутёвыми, чтобы они случайно не упали в озеро. Таке каждый раз с замиранием сердца смотрел, как они убирали тину. В-четвертых, он узнал причину, по которой его любимый сад забросили. Виноват Секиун. Он сказал, что они слишком много времени тратят на это. Нужно распределить правильно силы и нужды. Зуччи чертыхнулся. В-пятых, с молодыми слугами было спокойней. Их детская фамильярность очень прельщала Такемикадзучи. Он охотно смеялся над их глупыми шутками, вопреки всем заветам Старших поддерживал их проказы и иногда даже участвовал в них сам. Сейчас же он подначивал ребят посадить жука носорога на голову Кауна. Тот обязательно зафыркает и будет кричать, чтобы с него сняли насекомое, стоя как ледяная статуя. В-шестых, Таке не хотел возвращаться в белую паутину. Зачем туда идти, если здесь так хорошо, несмотря на жуткое озеро? — Хозяин, вы все коробки отдали Киуну? — Каун раскрыл шире черный пакет, куда складывали мусор, позволяя удобней закинуть господину ветки. — С «Грибной горой»? Да, все. А ты не рассказал, что же купил на остатки денег. — Моти и поки. — шинки уверено завязывал пакет. Вся поза слуги говорила: «Почему меня нужно было будить спозаранку ради конфет форме грибов?». Такемикадзучи невольно почувствовал это. — Спасибо, что помог. Я бы и сам их купил, но я был в паучьих клешнях. — Владыка гроз примирительно улыбнулся, наклоняя голову и расправляя плечи, словно извиняясь за испорченное утро, которое было так необходимо уставшему и побитому Кауну. Малец Лжебога сильно поцарапал длинный меч. — Главное, чтобы после вашей вечерней прогулки Амеун-сан не решила запереть вас. Если она увидит, что у вас с рукой. Да или просто, как вы выглядите, — Каун многозначительно посмотрел на испачканное тиной, пылью, мокрое каригину, шаровары, испачканные землёй, растрепанные волосы, похожие больше теперь на гнездо, красную руку. Прекрасное божество после всех махинаций стало отдалено напоминать смесь каппы и тэнгу. — Давайте закончим на этом. Скоро темно станет. Вода в пруду стала чистой, как горный хрусталь. Аметистовый туман завладел всем храмом. Прохлада уходящего лета тронула уши трудящихся внизу. Луна стала воцаряться на высоком, пока беззвёздном небе, забирая последнее тепло дня. Наверняка, завтра выпадет роса! Взлохмаченная компания уставши и спокойно плелась по каменным ступенькам. Подходя к травяному павильону, Миун впихнула в алебастровую руку господина свою красную тесьму. Трое слуг поспешно скрылись, заприметив гневно идущую бабулю. Такемикадзучи последовав их примеру ринулся в свою палату, горячо уверяя, что он прекрасно себя чувствует. Руку он сам обработает, но врачевательница, заломив ему ту самую руку, принялась поливать грязью Бога, злобно леча кисть. Таке восславил Владычицу три раза за то, что старуха ограничилась бранью и жестокой обработкой раны, а не скандалом. Бог быстро рухнул на кровать. Зуччи снился его прекрасный летний сад, где он ест моти в беседке, слушая звуки ливня.***
В тусклом небе цвета пепла мерцала лепешка белесого светила, иногда проскальзывая через голубоватые дырки облаков, окрашивал их в грязно-янтарный. Тоскливо и сыро. Самое то для казни. Настроение навевает подходящие, глубокие мысли о несбывшихся и несбыточных мечтах и слабость в конечностях. Такемикадзучи нравится такая погода, на самом деле ему по душе любая погода. Будь ясный солнечный денек или ветреный морозный или влажный и жаркий или сухой, ему всё в радость и каждый раз в новинку. Он словно ребёнок, которого заперли в маленькой темной комнате в безлюдном замке, который охраняет дракон, радуется свободе, солнечному свету, воздуху улиц и гомону птиц. Хотя владыку гроз никто не пленял, его наоборот выкидывали в лес, в горы и на опушку. Может от того он и не может жить без внешнего хрустального воздуха, а может от того, что он и есть природа. Он гроза, он молния, он меч, он кровь небес и плоть дождя. Такемикадзучи мечтательно вглядывался в серые облака, облокотившись на деревянные перила шоколадного цвета. Ветер легонько обдувал правильные черты лица, заходя за голову, и игрался с красной тесьмой в шелковистых волосах. Сзади послышалось шуршание, Бог сделал вид, что не услышал, отрешенно закрывая глаза, как человек, желающий оттянуть момент гибели. — Молодой господин, нужно идти. Зуччи медленно повернулся, скользя взглядом по дубовому полу, спотыкаясь об аккуратные ступни, выглядывающие из хлопкового цвета сасинуки и одетые в белые таби. Он, конечно, уже знал, кому принадлежал нежный спокойный голос. Этот тихий звон колокольчика Такемикадзучи узнает из тысячи, всегда узнавал. Бог бросает короткие взгляды на тонкие черты лица, не решаясь посмотреть в яркие, но печальные глаза. — Хорошо, — голос звучит хрипло. Бог невольно пытается откашляться, чтобы он звучал ровно, твердо и звонко. Так, как должен. Отрывая руки от перил, Таке попрощался с запахом утреннего дождя. Они удалялись от хозяйской части храма. Киун спокойно шёл впереди. Такемикадзучи плёлся сзади, не сводя воодушевленного взгляда с ровной, крепкой и теперь кажущейся такой надёжной спины. Наконец Ведущий полностью на его стороне. Уголки губ Бога смущенно поднимались вверх, заостренные уши приобрели розоватый оттенок. Такемикадзучи так залюбовался красной тесьмой, которая так контрастно и ярко отсвечивала белокурые, наверняка, мягкие волосы, что не заметил, как они пришли к Желтой комнате. Киун весь белый на фоне вырезанного дракона, смотрелся живым, блестящим, благородным пятном, словно Небожитель. Слуга тихо постучал три раза. Дверь скрипнула не с разу, она кряхтела, раздвигалась и медленно раскрывала внутренности дорогого зала, ослепляя тусклым светом позолоты. Бог облизнул пересохшие губы и рвано задышал. Пока Ведущий и подопечный неумолимо шли в середину комнаты, черноволосый бросал взгляды то на белую макушку, то на впереди стоящих в линеечку одиннадцать недовольных. Одно шуршание тканей и тихое дыхание было слышно, как гром среди ясного неба. Такемикадзучи и шинки обменялись поклонами не слишком глубокими, чтобы заподозрить елейность и страх, но не слишком поверхностный, чтобы почувствовать каплю уважения. С другой стороны всё это нужно только для соблюдения этикета. Церемониал в доме Бога грома ценили. — Доброе утро, присаживайтесь, — прохрипел Секиун, раньше всех усевшийся на дорогие и мягкие подушки. Киун опустился впереди господина, слегка загораживая его. Слуги сели так, что на их хлопковых одеждах не было ни одной лишней складочки. Владыка гроз нервно и быстро пытался расправить некрасивые изгибы на черном носи, но получалось это у него не очень хорошо, вскоре, как и всегда, он забросил эту идею. — Нам бы всем хотелось узнать, что произошло в день подавления бунта. — бесцветно огласил Секиун из полуоткрытых глаз. Амеун почмокивала. Карасун высоко подняла подбородок, на котором красовалась милая ямочка. Хозяин гроз тяжело вздохнул, предпочитая перевести свой взор на прекрасный пол. Такемикадзучи традиционно молчал, предоставляя слово Киуну, который, безусловно, придумал, как вызволить их из столь щекотливого положения. Юноша слушал в пол-уха то, что говорил Проводник, больше наблюдая за реакцией остальных, ведь по ней можно больше судить о настоящем положении вещей. «Так Мотоун и Сораун шепчутся — прекрасно! Хорошо, пусть лыки дальше чешут. Значит им нечего сказать, кроме их надуманных мелких возмущений. Амеун поправляет пучок, — Такемикадзучи сжал шелковую ткань. — Неужели она расскажет, что было позавчера? Не должна, будет мелко, хотя это карга может из мухи сделать слона. Ладно, в любом случаи Секиуну это будет неважно. Карасун, Карасун, — черноволосый вытянул тонкую шею, слегка выгибаясь и выглядывая из-за белокурых волос. — где ты, чудище?» Бог упорно искал черноволосую женщину с алой помадой на пухлых, но маленьких губах. И нашёл её, когда та стала говорить на ухо Старшего какие-то гадкие слова. Такемикадзучи не сомневался, что те слова мерзостные и грязные. Из красивого рта Карасун много вылетает непотребства, вот и сейчас лицо Секиуна одобрительно разгладилось, будь у него бородка, то он обязательно огладил её. — Такемикадзучи-сама, ответьте: зачем вы вызвались на бой с эм, — уголки губ Секиуна криво изогнулись, выражая полное пренебрежение. — Ятогами, я правильно запомнил? «Правильно-правильно! Когда ты вообще, что-либо неправильно запоминал или говорил?!» — божество Касиму стиснуло зубы и нахмурилось. Его уже начал порядком бесить весь этот цирк. — Я полагал, что мне не составит труда угомонить и уничтожить мятежника. — алые глаза сузились. Киун зыркнул, он был похож на напряженную струну. — Я чувствую, что некорректно выразился. Почему вы вместо того, чтобы отрубить голову богине войны Бисамон-тэн, что от вас в первую очередь требовалось, решили устроить личный бой?! — рявкнул Старший. — Вы же понимаете, надеюсь, что это не достойно ни только поведения генерала Небесных войск, но и даже, как просто бога. Или вы думаете, что вам всё дозволено? — Секиун, я не планировал устраивать личный бой, — планировал. Он планировал. Как ребёнок, который искал тот самый магазин игрушек. То, что бой прошёл не так, как он хотел, в том нет вины Таке. — Усмирение противника не должно было занять… столько времени. Я понимаю, почему со стороны могло показаться, будто у нас поединок. — Хорошо, я допускаю. Почему вы не справились? Насколько мне известно ваши слуги и наши младшие товарищи приложили огромные усилия. Вашему Проводнику пришлось дать согласие на использование молнии, вы понимаете до какой крайности дошло? — можно ли представить более сухой и противный тон, словно кто-то бьёт по костям. Карасун игралась со своим золотым браслетом, ворочая его. Крайность — позволить использовать силы. Нет. Позволить нарушить слово Старших, пойти и самому помыслить. Попробовать вкус свободы, силы, власти. Хочется плюнуть им всем в лицо, по очереди, каждому! Кроме Ки, он такого не заслужил. Никогда не заслуживал. Он был лучиком надежды в этом кромешном аду. Тем более сейчас. — Я понимаю, что не должен был позволять себе продолжать этот бой. Я навредил сосудам. Я должен был послушать Киуна и, — срывается с губ. Безнадежно. Он не смотрит, но чувствует, как Киун дергается на каждое слово и все сильнее поворачивает голову. — отступить, чтобы дать возможность отдохнуть слугам. Они, словно стервятники, летающие над издыхающим телом. Амеун аж вся встрепенулась и расправилась, Мотоун и Сораун блаженно вытянули лица и стали похожими на индюков, Карасун перестала интересоваться желтой блестящей побрякушкой, Секиун смотрел прямо и уверено, будто знал все слова на перёд. Кровопийцы, гиены. Как же Такемикадзучи зол и напуган, как же он ненавидит их. — Из-за того, что сосуды были измождены, а я подался эмоциям и перестал контролировать происходящее на поле боя, наши действия стали хаотичными. Противник воспользовался этим, что привело к плачевным последствиям. В истинной форме.. — Прошу, извинить меня, — Киун резко выставил руку в бок. Её обрамлял, создавая нежные и аккуратные складки, длинный и широкий рукав, словно из белового нефрита, на который легли блеклые лучи солнца. Тонкие пальцы еле заметно дрожали, будто крылья стрекозы, ласкаемые бризом. — Это я заставил принять господина настоящий облик… Такемикадзучи дальше не слушал, он прекрасно знал, чем весь этот цирк закончиться. Богу нужно будет обреченно качнуть головой и принять наказание. Та затея, о которой так воодушевлено говорил Проводник, полная чушь. Старейшины на такое не пойдут, Секиун решил поиздеваться над наивным Ки. Паскуда, мразь, чёртов предатель и убийца. Мало ему власти, так ещё зрелище ему подавайте. Таке не хочет слышать обреченные возгласы Киуна, его непонимание. Его испуганный и умоляющий взгляд. Такемикадзучи устал, он так устал это видеть. Лучше посмотреть в окно, утонуть в шуме дождя. Теплые капли рьяно ударяются о землю, разбиваясь на сотню маленьких брызг, а если падают на сочные зеленые листья гинкго, магнолии, софоры, клёна, камелии, то мягко обволакивают их, сливаясь в шуршащий и журчащий поток. Юноша немного переживает за цветы, распустившиеся, ведь космея сгибается. Но это не страшно, если ветра нет. Однако лучше всего от того, как точно и славно сливается с ними голос белокурого шинки. Тембр его подобен кото. Звонкий, яркий, но иногда, в минуты уединения, ласковый, нежный, как дуновение свежего летнего ветерка. Этот фурин втёрся в доверие, забрался под кожу, к самому сердцу, и сидит греется, иной раз обжигаясь и опаливая кожу. Потому что Такемикадзучи не умеет быть спокойным, не умеет нежно улыбаться, чтобы забывались все тревоги, как умеет делать он, не умеет говорить ласковых слов, хотя отчаянно пытается, вместо них из юношеских уст вылетают колкие, царапающие, горькие. Особенно одно слово. Нет… приказ? Желание? Просьба? До нельзя просто — признание. Вначале признание себе, что он нарушил собственный обет, потом что хочет иметь верного друга, соратника, защитника, потом снова признание себе, что хочет видеть его в этой роли, а дальше заявление. Такое искреннее и громкое, что кажется полностью оглушает Киуна. И огорчает его. Бесповоротно. Такемикадзучи незаметно махает головой, отбрасывая мысли о дожде. Алые глаза цепляются за красный тугой шнурок, который прячется за волосами цвета топленного белого шоколада. Будь воля бога, он бы улегся на живот, подпирая щеку рукой, и смотрел на то, как голова Ки опускается и поднимается, когда он говорит. Как шинки её наклоняет вправо, когда хочет лучше расслышать или понять неведомые слова, и красная тесьма выползает из белоснежных волос. Как его аккуратные круглые плечи смешно вздымаются от возмущения или удивления, как он мило смеётся, прикрывая кулачком улыбку. Сейчас шинки был напряжен, спина была ровна и натянута, как струна кото. Белокурая голова была чуть наклонена вниз, выпячивая густой хвостик, на который падал отблеск позолоты. Белые одеяния, словно из высшего качества нефрит, подсвечивали белую фарфоровую кожу. Слуга был похож на греческую статую, чистую и благородную. У Такемикадзучи пересохло в горле.Тук. Тук-тук. Чи-вик
Бог обернулся и посмотрел в мокрое окно, ища источник шума и скрипа по стеклу. Лицо его становилось некрасивого сероватого цвета, а черные брови стремились к переносице. Это не удивительно, ведь скрипящий до боли противный звук пробирался в мозг, сильно давя на тонкие перепонки.Тук. Тук-тук. Чииисии. Зииии. Тук.
Бог сильнее поджал нежно-розовые губы, хмурясь, но никак не находя причину раздражения. Окно притягивало к себе, становясь всё больше и больше. И тут вдруг лазурный свет отразился и заискрился в окне, прыгая и стуча. Глухой плохо разборчивый звук, как из-под толщи воды: — Такемикадзучи-сама, что с вами? Что вы делаете? Бог обернулся на зов. На него изумлённо смотрели двенадцать пар глаз. Мозолистые подушечки холодило мокрое окно. Он стоял в пару дзё от своего первоначального положения, рядом с окном, которое по всей видимости он открыл. Дождь теплыми каплями падал на рукава, холодный ветер поднимал черные волосы к тюлю.Капля пота сорвалась со скулы Киуна. В голове Бога была одна отчётливая мысль: они сочтут меня за умалишенного и запрут в травяном павильоне. Ему конец. — Я решил, что тут весьма стало душно. Вот и решил исправить ситуацию, — нервно хохотнул Таке, закрывая окно. —Прошу прощения. На чем я прервал наш разговор? Двадцать четыре глаза неумолимо и не моргая следили за передвижением черноволосого. У Секиуна съехала черная шапка. Бог неловко сел, бросая глазами крики о помощи Киуну, который походу завис, но он был не один такой. — Мы говорили о том, что Старейшие дают согласие на обучение контролю молнии. Завтра вы должны пройти обследование ещё раз, что бы выяснить насколько ваше тело готово. — первый отмер Ведущий. Такемикадзучи глупо хлопал черными длинными ресницами. — Дали дозволение?! Двенадцать голов одновременно качнулись, выражая полное одобрение. Такемикадзучи выпучил глаза, чувствуя как приливает к щекам и ушам кровь, легкие раздувались, а сердце бешено стучало, вырываясь из грудной клетки.«Ура!»