«Вкусно пахнет, вкусно пахнет. Вкусно.»
Бог отчаянно вырывался, беспомощно брыкался, но его руки, ноги, иногда голова, попадали в тошнотворные объятия. Мальчика передавали по кругу, оставляя на носи кровь, а на открытых частях тело свои мокрые следы и налёт жуткого блаженства. В голове ребёнка была только одна отчетливая мысль: «Эти неведомые твари хотят меня съесть! Я не хочу умирать!». Однако чьи-то теплые руки осторожно выхватили из ледяных сетей и обхватили тело Бога, удерживая, прижимая к себе. Это было словно чистый хрустальный звон фурина, который облюбовал летний ветерок и разогнал кромешную тьму преисподней. — Что произошло? Что с Такемикадзучи-самой? Что вы сотворили?! — испуганный возглас колокольчика. — Не подходите к нам! Вы все в крови и скверне, вы и хозяина заразили. А храм? Что с храмом?! Тонкая ладонь приглаживала чёрное море волос, успокаивая. Было не больно, а даже приятно. Впервые за эти мгновения. Таке извернулся, чтобы рассмотреть своего спасителя. На детское лицо упали светлые пряди, щекоча носик, укрывая его от этих страшных людей. Волосы пахли матиллой и ещё чем-то сладким. Бог радостно в них зарылся, будто серебряные ниточки способны его защитить. Такемикадзучи тогда подумал, что, наверное, так выглядят и пахнут самые прекрасные, самые светлые, самые лучшие, самые… Ребёнок никак не мог рассмотреть лицо добродетеля, как бы не пытался. Он видел только длинную тонкую шею цвета молока и аккуратный подбородок. Но этого было достаточно: на этом чуде не было фиолетовых или красных цветов, а от его тела шёл аромат мыла и дождя, никак не похожий на запах металла и пота. — А, это ты Киун. Не кричи, мы всё тебе позже расскажем. Я могу лично это сделать, — кокетливый голосок принадлежал взлохмаченному клубку черных волос. Кроме гнезда на голове, ничего нельзя было разобрать. Этот птичий дом приближался к юноше. «Чего эта тварь хочет от него, а главное от меня? Как бы то ни было, ни за что не отдавай этим меня тварям, …Киун!» — Такемикадзучи поджал губки и нахмурился, дергая за край косодэ слуги. Беловолосый пытаясь что-то прочертить в сером воздухе, взвопил: — Прочь! Уйдите! Не подходите к нам! Такемикадзучи стал пытаться обхватить маленькими ножками благодетеля, сжимая кулачками его косодэ, мысленно поддакивая. Похоже, Киун тоже не испытал восторга от данной ситуации. Он отшагнул подальше. Влажный воздух усиливал потуги тоскливого ветра, пробирая до дрожи тело ребенка. Хотя мурашки могли пойти от иного… Мальчик медленно пытался просунуть ножку под халат Ки, боясь реакции покровителя. Но тепло тела манило, заставляя пробраться и как можно ближе прижаться к источнику живительного тепла, и убежать от этого кошмара. Ребенок прятал лицо, но иногда на звон и крик оборачивался, сотрясаясь всем крохотным тельцем. Вдруг с противоположной стороны появилась белая черта, воздвигшая прозрачный шипящий барьер. Он сиял красками радуги, напоминая хрусталь. Энергия, исходящая из него, была мощной, уверенной. Таке почувствовал это всем тельцем. Свет полоски не внушал спокойствие, а скорее ужас и боль в плечике. Что эти монстры хотят от него? Зачем стоят и смотрят, что им нужно? Кто они такие? Губки дрожат у Бога. Он не желает здесь быть. Мужчина в изодранной шапке глухо сказал, обращаясь к стаи нечисти: — Он прав, — слуга повернулся и попытался изобразить на лице спокойствие, бесстрастность и непроницательность, но счастливые глаза его выдавали столь явно, что походило на лицо умалишенного. Бог задержал дыхание. — Киун, позаботься о молодом господине, пока мы будем проходить очищение. Крыло с сэнто не должно было повредиться, там приготовлено фуро, одежды и масла для хозяина. Обмой его хорошенько. Когда закончишь, то посиди с Такемикадзучи-самой в охотничьем домике. Поиграй с ним. — Секиун-сан, в какой именно крыло? Шинки отчеканил, мрачнея и зеленея, словно человек, которого отвлекали от предания только-только приготовленного жаркое с сочными овощами: — В левое. В правом будем мы. К нам не ходи. Я сам приду. Тон Богу не понравился. Как смеет это чудище пренебрежительно разговаривать с ним, точнее вообще не обращать внимание на него, будто небожитель пустое место?! Чудища, грязные и пахнущие горелой кожей, ходят и говорят, но Такемикадзучи не может ничего ответить им. Что он должен сделать? Что он может сделать? Ничего! Кулачки невольно задергали ткань, губки обессилено задрожали. Небожитель маленький трус! Прячется, хныкает и надеется, что это всё скоро закончится. Как наивно и глупо. Боится того, кого должен смело уничтожать, это крохотное сердечко чувствует отчетливо ясно. Теплые руки удобнее обхватили тельце и прижали к груди. Медовый голос стал обволакивать, топя в своей сладостном переживании и заботе: — Молодой господин, пойдемте искупаем вас, — юноша заправил черный локон за холодное ушко и печально продолжил. — Испачкали, осквернили и. — губы беспомощно задрожали. — Прошу, не думайте об этом. Бог послушно откинул мысли. Если человек, который спас от нечисти, просит перестать думать о плохом, стоит постараться. Можно насладиться мирными и тихими минутками. Пока Такемикадзучи несли на руках, Бог не тратил время зря: осмотрел дорогу, заваленную обложенными деревьями, выжженную черную землю, валяющиеся обломанные, будто после урагана, старые сучья. Однако чем дальше Бог и слуга заходили в стонущий лес, тем отчетливее становилось видно, что за местом ухаживали совсем недавно. Дорожка была выложена маленькими белыми камушками, её обрамляли кусты с большими пышными бутонами, сладкий аромат которых дурманил и мягко опустошал от мыслей. И не зря около большого ветвистого дерева, чьи ветви, напоминали длинную разбившуюся на осколки и нити молнию, стоял темный круглый стол с толстой ножкой, похожей на белый гриб. Как только Такемикадзучи увидел чудное дерево, в сердце его зародилась что-то непонятное. Оно плакало, скулило, кричало и выло, царапая. Невыносимое желание сеть на поваленный стул заставляло вырваться из теплых рук. А когда детские глаза уловили странный блеск на столешнице, то Бог начал яро брыкаться, толкаться. Однако на все телодвижения и даже гневный шепот никак не отреагировали, будто его нёс глухой труп. «Вот упрямый! Присосался ко мне, словно пиявка. И приказы не выполняет, хотя называет хозяином и господином…», — поняв проигрышное положение дел, Такемикадзучи попытался разглядеть тот загадочный свет, вытянув тонкую шейку, но его быстро унесли в противоположную сторону, слегка покачивая, не оставив и шанса на разгадку. Бог пообещал себе, что вернется к тому месту, прячущемуся за белыми кустами камелии, во что бы то не стало! А упрямому слуге он ещё задаст. Мальчик давил изо всех сил подбородком на плечо беловолосого, пытаясь отомстить, но услышал только смешок. Должно было быть довольно больно и неприятно — спутник даже голос не подал. Крона скорбно шумела, листья формы вороньего крыла кружили, переливались темно-салатовым под тусклой серой лепешкой в небе. Один листик, танцуя, упал на холодный носик и обгладил пухлые щечки. Слуга и Бог подошли к мрачному и темному месту, Такемикадзучи охарактеризовал бы его как серое пятно. Однако другой любой не нашел бы к чему придраться. Большой каменный дом был окружен со всех сторон деревьями, словно дорогим шарфом. Только двери были открыты, как будто кого-то ждали или из здания так бежали, что забыли прикрыть. На деревянном полу были ведра и бочки с водой, изодранные и помятые амулеты, острые длинные палки и кожаные ножны от кинжалов. Вместе они составляли кучу хлама и бесформенной грязи. От этого ещё сильнее охватывало беспокойство. Одинокий и тоскливый свист гулял в комнатах, принося пожухлые листья и поднимая воздух песчинки пыли и песка. Бога такая картина ещё сильнее опечалила, ему было больше по душе странный лес. «Мы туда не пойдём, правда же? Зачем в этот обитель зла идти?» — Такемикадзучи изогнул бровку цвета угля, косясь на поломанные двери. Киун медленно продвигался, обходя щепки и осколки чего-то. Он решил зайти в ту комнату, где не было сёдзи. Небожитель ожидал увидеть ещё больший хаус и разруху, подобную ранее. Однако какого было удивление, когда он узрел озарённую теплым янтарным светом белую комнату и красную скамейку, на которой было несколько темных одежд. Там были и сливово-фиолетовые ткани, угольно-черные, травянисто-зеленые, ярко-алые и даже цвета морской волны. Всё это богатство окружали желтые стройные склянки и несколько пузатых фарфоровых бутылочек, рядом лежали белые полотенца и светлое деревянное корыто для купания. Такемикадзучи был уверен, что место было подготовлено заранее. Здесь ждали его, где его желали видеть — эти знания грели догадки, грели мысли, выворачивая в неприятную картину. Тревожное чувство закралось в сердце и копошилось. Небожителя поставили на пол. Хриплый голос, эхом разнесся, ударяясь об охровые драпировки: — Я разогрею воду, господин. Подождите меня здесь, прошу. Такемикадзучи, смешно хмыкнув, развернулся и надул губки. Ему не было дело до всяких купаний и переодеваний, его манил столик с заветной блестящей штучкой. Бог чувствовал, что она волшебная и особенная, драгоценная, поэтому нужно выбираться как можно скорее, ему нужно там быть. Алые глазки и носик боязливо выглядывали из-за угла. Как только слуга скрылся в коридоре, маленькие ножки быстро и резво застучали по доскам, но тропа препятствий, ставшая непреодолимой горой, остановила беглеца. Пока ребёнок искал выход, белокурый уже стоял за его спиной с ведром, от которого шёл пар. Шинки расстроенно позвал: — Господин, зачем вы так? Пойдемте, я сниму боль. У вас стопы фиолетовые — так оставлять нельзя. Пойдемте. Такемикадзучи прислушался к усталым ноткам в голосе похожем на звон фурина. И ему не понравилось, как горчинка исказила ласковый, тягучие патокой звучание. Богу от чего-то хотелось найти медный трезвон или хрустальный шепот, но чего нет, того нет. Мальчику ничего не оставалось, как подчинится, позволить молочным рукам снять с него запачканные кровью одежды. Пока его аккуратно раздевали, медленно развязывали желтые веревки и ласково бормотали какую-то чушь, Таке смог разглядеть чистое молочное лицо с тонкими чертами и абсолютно удивительными глазами. Они были смесью металла и земли. Два начала одной стихии. Когда слуга заметил наблюдение, в ответ лишь лучезарно улыбнулся, от чего его глаза ярко засветились. Он был похож на солнце. Такое близкое и теплое, ребёнок невольно отвернулся. Бог чувствовал себя неправильно, представая в таком виде перед белокурым, этот одет в разные ткани, а он гол и прикрыться нечем. Хоть ему и помогли снять сложный замысловатый наряд, было слишком странно, неправильно и смущающие. «Вот же! Специально поставил меня в такое положение, глупый слуга?» — безысходно и тихо топнула детская ножка. Ушки предательски багровели, отчетливо контрастируя, возводя будто забор между белой кожей и алыми, как малина, остренькими ушками и пухлыми щечками, губки же подвергались мучениям. Их сжимали, покусывали, облизывали, и всё это так испуганно. Таке опустили в корыто с теплой водой, но необычной: кожа, которая была покрыта пятнами, с прикосновением к прозрачной жидкости стала чистой, фарфоровой, а в комнате послышался звук шипения и скворчания. Такемикадзучи завопил, отчаянно хватаясь за руки слуги, будто сейчас утонет, перебрызгав и намочив того с макушки головы до ног. Однако тонкие палицы твердо удерживали и лишь ниже погружали, иногда поглаживали пятки. Бессмертному понадобилось ещё несколько минут, чтобы успокоиться. Ласковый голос колокольчика непрерывно отвлекал от глади воды, заставляя сомкнуть веки и довериться старшему. Аромат маттиолы над головой сладко дурманил. Вскоре послышалось звяканье, звуки открытия бутылок и запах липы и сосны, которые тоже так приятно утяжеляли мысли. Бог не мог не отрыть алые глазки и не посмотреть, что там такое удивительное творится! — Хозяин, закройте глаза, — на голову опустилась тонкая мягкая рука с чем-то холодным, но приятно пахнущим. Волосы начали лохматить, массируя кожу, аккуратно и нежно, как волны обволакивают берег, гладя и щекоча его за желтый песок и сочную травку. Такемикадзучи блаженно замурчал, подставляя голову. Массаж очень помогал избавиться от тупой боли, поэтому мальчик тянулся за молочными пальцами. А когда ему разрешили вновь открыть глаза, то Таке увидел, что от хрустальной, только что набранной воды, ничего не осталось. На поверхности была лишь пенка. Она красиво переливалась, будто соблазняя тыкнуть в разноцветные пузыри. Таке начал с хихиканьем лопать их. Он затылком ощущал теплый медовый взгляд. Однако вскоре Богу это наскучило, и его вытащили, укутав в мягкие белые полотенца, обтирая. После Киун поставил корыто ближе к окну, слегка разбрызгав содержимое. Солнечные лучи тихо ложились пятнами теплого огня на лицо слуги. Беловолосый мужчина, словно серебро утопающее в янтаре, привлекал внимание Бога. Он не походил на чудищ, и детскую голову стала назойливо посещать мысль, что неплохо заручиться союзниками, особенно таким спокойными, добрыми и ласковыми. «Интересно, какие волосы на ощупь? Мягкие или же нет…», — Таке прикусил губку, опуская ручку, которая на пол-пути отступила, слово испугавшись огня или искрящуюся звезду, что шипела. Помогая надеть нижние одежды, Киун вдруг начал беседу, что вывило Бога из глубоких раздумий: — Какое одеяние желает мой господин? Такемикадзучи тыкнул на алое. Ему оно понравилось больше всех. Яркое, теплое, с разными узорами, завязок золотых больше и к нему ещё прилагались длинные плетеные рубиновые тесемки. Это точно подчеркнет фарфоровую кожу. Такемикадзучи отчего-то хотелось выглядеть величественно и великолепно. Бог решил продолжить разговор, ведомый необходимостью выяснить и уточнить многое. Многообразие странностей давило и раздражало мозг. Приказной тон раздался так неожиданно, что сам владелец слегка вздрогнул, но не подал и малейшего сомнения: — Имя, напомни имя. И ты же слуга мой, я правильно понял? Скажи, где я очутился. Оторопевший беловолосый пробормотал, бегая глазами: — Да, хозяин. Меня зовут Ки. Сосуд «Оу», полное имя — Киун. Вы сейчас находитесь в своём храме, конкретно в крыле слуг. Что случилось я не могу ответить, ибо сам не знаю. Мой молодой господин желает узнать что-то ещё? «Слуги не знают и не говорят, что за ужас произошёл. Нет никакого понимания дел и порядка. Плохо. Распустились», — Такемикадзучи махнул головой. Он твердо поинтересовался, глаза упорно буравили макушку напротив: — Что значит сосуд? — Форма печати души, когда я в виде оружия. «Оружие? Душа способна в орудие превратиться. Полезное знание, но не понятно для чего… Однако лучше прекратить расспросы, вдруг чего заподозрит», — такими мыслями Такемикадзучи кивнул, переводя взгляд на круглое окно, затянутое бумагой и плотной тканью. Киун их завесил перед купанием, но в комнате всё равно было светло. Киун улыбнулся и принялся причесывать волосы цвета вороньего крыла. Бог, правда, и слово не успел сказать, как теплые руки уже начали разбирать узелки, затягивать волны черного моря, творя. Тонкие пальцы пленяли шелк волос, освобождали, потом вновь утягивали. Всё действо напоминало танец алмазной бабочки вокруг распустившегося недавно нежного бутона. Терпения Бога не хватило и на десять минут, как и каждого, ждущего своего часа. И он начал аккуратно бегать пальчиками, пытаясь понять узор, будто художник, ставивший тонкой кисточкой блики на стекле или отблеск солнца в пиале чая, замирая и лелея своё творение. Бог задумался: узоры складывались в тонкие витиеватые косички по бокам. Патокой льющийся голос с улыбкой предложил: — Может молодой господин, жаждет увидеть, что получилось? Такемикадзучи резко обернулся и тут же поперхнулся воздухом: в тонких руках поблескивало медное зеркальце с размером в две ладони взрослого. Алые глаза глядели только на два по бокам хвостика, плененными двумя узлами рубиновой тесьмы. Подушечки пальцев легли на холодный металл, другая рука поглаживала кончики волос. Из зеркала смотрел мальчик, словно огонь вулкана и сын пепла. Черные прямые локоны, скрывали заостренные ушки, угольные восходящие брови были глупо изогнуты, отдаленно напоминая Млечный Путь. Прищуренные глаза, мерцали свежей кровью, а тесемки лишь дополняли всё это алым дождем. Бог восхищенно смотрел, что аж улыбнулся. В отражении меди уголки рта весело дрогнули, но губки поломано скривились, пухлые щечки стали большими шарами, а около глаз появились паутинкой морщинки. Такемикадзучи отпрянул от зеркала и отвернулся. Удивленный голос заполнил комнату в мгновение ока: — Мой хозяин, что-то не так? Я могу переплести, если вам не по нраву, — удрученно закончил слуга. — Нет, всё хорошо. Оставь. Я устал. Такемикадзучи заметил складки на одеждах и принялся с невиданным упорством разглаживать их, только вот почему-то изгибов и линий становилось всё больше и больше… — Такемикадзучи-сама, может вы желаете вкусить какие-нибудь яства? — Яства? Мясо есть? — спросил ради приличия Бог. Он, как человек, которого не волнует, что он будет принимать на обед или в другой день, лишь бы отстали. Однако Киун с живостью описал, что можно стащить из другой комнаты. Но только у Таке от пустой болтовни потекли слюнки, в комнату грузно пошкрябал мужчина весь в бинтах, которые туго были затянуты, будто сделай их чуть слабее, и тело укутанное в них рухнет и развалится с треском, оглушая. Однако зашёл человек со всем достоинством: с вежливо опущенной головой, но не глазами, которые напоминали холодный блеск лезвия меча. «Старик… Секиун. Зачем явился? Думал: я не узнаю тебя без кучи скверны? От тебя воняло больше всех, ты отдал меня в лапы паука… монстр!» — дрожало у ребёнка в сердце: «Только приблизься, и я сразу закричу». Мужчина в бинтах и с седыми волосами, казался белой совой, начавшей охоту. Он медленно подходил, уходил в бок, в сторону от Бога и смотрел. Голос точь-в-точь был скрипом и тиканьем древних часов: — Приветствую вас, молодой господин. Идите за мной, вас ждут в главном зале. Такемикадзучи чувствовал, как от этого тона, от заученных, заготовленных слов, от этого человека у него холоднеет нос, щекочутся нервы, превращаясь в натянутую струну, как руки уже окончательно смяли алый шелк. Одно присутствие этого человека было странным и пугающим. Холодная сталь слов, жестов — ничего выходящее за этикет, кроме безразличия и нарочитого спокойствия. Мысли Бога, подобно пеньки, были спутанными. Кулачки сжали мягкие и гладкие ткани. Нет, он будет бороться, он не пойдёт на поводу у старика! Он им не собачка, которую куда поманят, туда она и идёт. Глупые, глупые людишки, он — Бог. Творение света, его нельзя подчинить. — Никуда я не пойду! Быстрый, резкий, мощный разрубающий плоть выпад стальных глаз. Молчание зачастую сильнее слов, и правдивее. Такая явная пропасть между хозяином и слугой, Богом и слугой, слугой и слугой, что поражает. И не понятна откуда она, почему маленькое сердечко содрогается в отвращении, презренье и страхе. Они же толком и не говорили. А напряжение, натянутость между Небожителем и слугой разрослась кровавой нитью. Такемикадзучи не мог не насторожиться, поэтому ответ на просьбу в голове появился быстро, словно след комет. Секиун смотрел в упор, поджав губы, Такемикадзучи ему ничуть не уступал, скорее наоборот: алые глаза всполохами хотели сжечь. Сзади что-то растерянно бормотал Киун. — Нет, вы пойдете, — из-за спины вышла сгорбившаяся костлявая старуха с пучком на голове. В темноте коридора её не было видно. Она затерялась, но сейчас вышла и бесстрашно влезла в разговор божества. На морщинистом лице не было ни раскаяния за то, что она чуть не задушила Бога, ни смущения, ни доброты в глубоких глазах — лишь отвращение. Бога будто в прорубь скинули или окатили ледяной водой. Эта была та самая паучиха, с человеческими зубами под хелицерами. Ребенок резко вскочил и быстро отошёл от странных людей, пятясь к Киуну. Такемикадзучи бешено рявкнул, словно это последнее, что оставалось. Было похоже на то, когда жертвенные для ритуала люди стоят около обрыва. — Нет. Не успел Такемикадзучи начать, как холодные иголки, подобные человеческим рукам, схватили за кисть и потащили к выходу, сжимая так, что, наверняка, расплывётся на бархатной коже синяк. Яркий, и потом долго будет сползать, становясь желтым пятном. На идеальной коже уже пятна, портившие блеск невинности, благородства и величия. Вот, почему так? Не успел родиться, а тебя уже запятнали. — Противная карга, ты рассудок потеряла! Прекрати! Больноооо! Отпусти, тварь в женском обличии! — ножки рьяно топали и пытались наступить на старческие забинтованные ступни. Вопли Бога и служанки слились в один противный звук, который эхом разносился по разбитому зданию. Мальчишка кусался и вырывался, старуха хватала его и истошно визжала, треся ребёнка за плечи. Сзади слышались крики похожие на трезвон фурина, звук чего-то разбившегося, хруст стекла. Секиун монотонно просил успокоиться старуху, стоя в стороне. Он даже не смотрел. Ему было скучно, всё происходящее для него было простой тратой времени. Пучок седых волос истрепался, локоны выпали и свисали на лбу служанки. Больным глазам было сложно ориентироваться, но закостенелые пальцы всё же ухватились за черные косы. Мику выплюнула, задыхаясь: — Как ты назвал меня?! Прекратите орать! И живо в залу! — Не хочу и не пойду, кто вы такие, чтобы указывать своему хозяину?! Знай своё место, карга!Хлопок. Тельце в алых шелках попятилось и глухо ударилось о корыто.
Совсем рядом раздался топот, скрип половиц и голос срывающийся на крик: — Молодой господин! В ушах всё трезвонило, шипя, но даже так среди шума можно было услышать утешения, которые не были обращены к нему. — Амеун, успокойся, — Секиун ласково сказал и взял под локоть Мику, медленно уводя её из комнаты. — Киун, приведи хозяина. Перед глазами всё плыло. Больно. Дышать сложно, легкие будто опаляли. Голова кругом шла. Такемикадзучи дрожащей ладошкой коснулся горящей щеки. Всхлип. Всё в тумане, а комнату заполнил слабый и тихий плач. Так горит, словно укусило жерло вулкана. Теплые руки коснулись детских лопаток, мягко погладив. Пряди волос упали на чёрное море, ещё больше закрывая от страшного «паука». — Такемикадзучи-сама, где у вас болит? Беловолосый спрашивает, говорит какую-то чепуху и шепчет заговоры. Бог его даже не слушает. Такемикадзучи зол, обижен, расстроен, взбешен и напуган до смерти. А этот, который сидел и смотрел на то, что творят с его господином, сейчас гладит и говорит сладкую дребедень. Говорит, говорит и говорит. — Замолчи! Заткнись мямля! Ничтожество… — сорвалось раньше, чем ребёнок это осознал. Серо-карие глаза удивленно распахнулись, но после лучезарный огонек заблестел в них вновь. Как же бесят эти руки, этот ласковый голос. Притворство. Гадость. Зачем всё это? Вся эта показушная доброта. Невозможно видеть его тихую печаль, щенячьи глаза. Да и не получается, слезы бегут из алых глаз, затмевая всё и превращая в белую дымку. Содрогаясь и пряча голову в коленях, Бог обнял себя руками. Он выглядит так жалко сейчас. Почему, почему, почему так больно? Почему больно и стыдно ему, а не карге, мужику в бинтах или этому трусу?! И от теплых слов больно и от поглаживаний по спине. Всё не так, не так, как должно быть! Это они должны плакать, а не он. А Киун словно и не замечает, как его отталкивают, как быстро отстраняются, он лишь ближе притягивает дрожащее тельце к себе. Мерзавец. Зачем ему твои утешенья? — Пойдёмте, пойдёмте. Там недолго, а потом погуляем в саду. Можем посидеть под деревом? Слуга аккуратно подхватил на руки дрожащее тельце. Бог слишком устал, чтобы сопротивляться и капризничать. Такемикадзучи безысходно уткнулся влажным носиком в изгиб молочной шеи. Сверху послышался смешок. «Ему смешно, смеётся надо мной! Лживое создание».***
В зале опаленным золотом и светом белого мрамора, с жемчужными драпировками и воздушным тюлем напротив Бога сидело двенадцать людей. Лица их подходили торжественному месту, хоть и в бинтах. Скверна уже не касалась их кожи, но Бог без труда мог назвать их облик монстров. Два индюка сзади справа, в левой части три рыбы, у того, что вместо рук были клешни, сидел за ними, Киуна не было видно за кучей глупцов, паучиха и ворона гордо расположились по бокам у мужчины с чиновничьей шапкой. В руках у него был черно-желтый веер с плывущими облаками. Ледяной тон соответствовал прохладе богатому расставленному залу: — Мы ваши слуги, вы Бог грома, молний и меча — Такемикадзучи-сама. Божество Касиму-дзингу. «Как меня звать, я и без тебя знаю. Интересно, почему всё раскурочено, кроме этой комнаты. Только двери поцарапаны», — алые глаза забегали по дымчато-золотым кисточкам на бархатных шторах. Ребенок нарочито шмыгнул носом, показываю своё пренебрежение к серьезным словам и тону. Напротив белая бровь изогнулась, глаза прищурились, блеснув сталью. Скрестив ручки на груди, Такемикадзучи холодно поинтересовался: — Что с моим храмом? Впереди него громко хмыкнули. Зашушукались, словно рой. Бесстрастный вид был только у Секиуна, хотя если присмотреться, то по часто бьющиеся венке на лбу, можно сказать, что вопрос был задан зря. Создавалось впечатление, будто мужчина хотел потчевать и ничего более сейчас. Под глазами синяки, лоб в морщинах, серое опечаленное лицо. Но бессмертный уже чувствовал, что вопреки усталости слуга, словно сторожевой пёс, проснётся в любую секунду и испепелит взглядом. Потерев переносицу, Секиун вздохнул. Послышалась твердая, бескомпромиссная речь. — Он уничтожен, потому что вы не справились со своими обязанностями, совершили множество грехов, — все присутствующие мигом замолчали. Их взгляды были обращены на главного в их маленькой шайке. — Аякаши поработили вас и разрушили святую землю. Вы не смогли защитить нас и себя, впали неистовство. Скверна поглотила вас, и вы умерли. Но прежде убили верных, ни в чём не повинных слуг… «Я умер? Это как… вот я же сижу здесь, на мягких белых подушках. И я успел уже кого-то покарать, да ещё и безвинного? Надеюсь, их не так много», — Такемикадзучи потёр ладошки об платье. — «С какими обязанностями я не справился? Они вообще у меня есть? И кто эти аякаши?» — Подожди, что ты такое говоришь? Из этого я ничего не помню! И как я умереть мог, ведь я тут дышу, сижу? Двенадцать пар глаз уставились на ребёнка, от чего-то сгорбился и понурил плечи. Он старался не глядеть в их сторону, уделяя больше внимание мраморным столбам, но больше всего его увлекли росписи на стенах. Акварельные рисунки изображали удивительные сюжеты. Одни показывали ужасающую дикую бурю, которая разрушала дома, другие — мужчину в красно-желтых доспехах с цуруги, стоящего на кучевых облаках, на третьих — мужчину с вьющейся чёрной шевелюрой в златом кольце тайку, на которых изображены три запятые, а рядом с ним беловолосый воин с огромным веером. Внизу всегда изображались человечки в касах или войско с конницей. — Вы переродились. Из-за вашего буйного невыносимого характера пострадал нижний мир, гнев душ достиг пика. Злость и боль исказили Небеса, и они послали кару. Сзади одиннадцать голов поддакивали и высокомерно поглядывали в сторону небожителя. Ребёнку было неприятно, противно от их тихих улюлюканий. Ручки непроизвольно сжали мягкую ткань. Алые глаза с потаённым ужасом взирали на светлые одеяния окропленные кровью и животный взгляд. В светлой комнате всё потускнело, будто солнце клонилось ко сну. Бог поспешил разорвать монотонную речь: — Стой, расскажи подробнее! Кто такие «аякаши», как они появились в храме? Либо писклявый голос не смог до лететь до слуг, которые сидели в несколько далековато для диалога, больше походило на зачитывание приговора, либо его проигнорировали, не считая даже нужным обращать на бога внимание. Скорее второе, потому что на него холодно зыркнули. Секиун процедил: — Будете жить пока в крыле для шинки. Как только часть храма будет восстановлена, вы сможете переселиться туда. К вам будут приставлены шинки, они проследят за вашим самочувствием. «Да что же он изъясняется так непонятно! Нарочито замысловато. Злится, что сразу не захотел явиться? Или на грязные слова в сторону карги?» — от всего непонимания Таке исступленно начал царапать ноготками кожу на большом пальце, другой рукой дергал ниточку выглядевшую из-под рукава. — Все подробные объяснения — завтра. Начнётся ваше обучение через неделю. Секиун кашлянул, показывая, что закончил говорить. Тут же начались одобрительные возгласы. Слуги перешептывались, что-то говорили мужчине, тот одобрительно кивал. Такемикадзучи нерешительно дергал носиком, открывал рот и тут же закрывал. Гомон усиливался. Холодный ветер вбежал в залу и встревожил ткани и волосы присутствующих. Подождав немного, ребенок изогнул бровь и пробормотал: — Эм, а почему не сегодня? Весь шум тканей, голосов, причитания прекратились. В зале повисла кромешная тишина. Все так и застыли. Такемикадзучи неловко улыбнулся краешками губ. Только Секиун выпрямился и строго промолвил: — Мы должны почтить гибель наших верных и смелых друзей. Сегодня траур, также потому что наш хозяин переродился. Пойдемте. Шуршание возобновилось, слуги стайкой муравьев побрели вон. Бессмертный не спешил встать. Бог взволнованно вертел головой, пытаясь рассмотреть людей, их лица. Однако его обходили, одергивая полы одежд, будто боялись испачкаться. Мальчик поджал губки и собирался понурить голову, чтобы стать маленькой точкой, как заметил протянутую молочного цвета ладонь.***
Такемикадзучи испугано семенил за слугами по выложенной серыми, гладкими камнями дорожке. В руках у сановников были белые нежные цветы. Они блестели на свету, переливаясь жемчужными искорками, а тычинки, словно их покрыли сусальным золотом, отражали лучи солнца. Толпа остановилась, в воздухе так и повисли немые слезы, глухая тоска… Вдруг слуги расступились, делая маленький, узкий проход. Алые глаза заметались по макушкам людей: они даже не обернулись. Ветер встревожил кроны красных кленов, и желтые листья гинко точь-в-точь бабочками закружились. Мальчик сжал в кулачки пальцы и медленно пошёл вперед. Раздвигая ткани и шурша песком под ногами, Такемикадзучи озирался, пока не увидел море камней. Они были разные: маленькие, крупные, черные, красные, гладкие, шершавые, поколотые. Их было несчетное количество, словно армии мошкары или песчинок в воздухе. Камни застилали взор, они уходили в темноту, они скрывались под тенью деревьев. Шириной ряды были в большую лодку. Бог ошарашено отступился и обернулся. Перед лицом была ветка белых нежных цветов. — Прошу, молодой господин, возложите камелии сюда. Здесь покояться ваши реликвии, вы убили их собственными руками. Алые глаза распахнулись, зрачки задрожали в неверии. Пальчики робко взяли тонкую ветвь. Дыхание сперло, на негнущихся ножках Бог склонился перед камнями, перед могильными постаментами. Тихий шепот, сказанный в спину, оглушил ребёнка: — Они должны дать окончательное упокоение. Сколько бед несёт ваше упрямство и гордыня. Ваше глупая самоуверенность всему виной. Сколько жизней вы унесли… «Простите! Простите! Я не хотел, это не я… Нет…не может быть…мне так жаль. Я больше так не буду», — ручки сложились в молитвенном жесте. Глаза щипали, всё заволокла соленая дымка. На рядом стоящем камне блестели красные капли — мальчик зажмурился: «Нет, Нет, Нет». Кто-то осторожно взял детскую ручку и мягко, нежно обратился: — Пойдемте, молодой господин, я вас уложу спать. Сегодня у вас был сложный день, вам нужно отдохнуть. Такемикадзучи отрицательно покачал головой, но его никто не послушал. Взрослая ладонь тепло согревала, пока холодный ветер смахивал горячие дорожки с щёк.