***
Над статьёй Вергилий бился второй месяц. Дело пустое – и именно поэтому текст не шёл. Вергилия никогда не интересовал двадцатый век в целом и в России в частности. Но ему прозрачно намекнули, что без налёта «русскости» к статье будут придираться сильнее, чем он выдержит, и даже новообретённая степень кандидата филологических наук его не спасёт. Следующая ступень – доктор наук – требовала куда больше… даже не работы – околачивания на форумах и симпозиумах. И, конечно, публикаций, к которым относятся как к галочке: исследователи сдают куски текстов, редакторы делают вид, что в них заинтересованы, а потом они вместе поносят минобрнауки в курилке. Вергилий этим курящим уподобляться не хотел. За что и страдал. В очередной раз. Виктор думал, что если вылизать статью до идеала, то её пропустят. Что вечно отклонять выстраданные и аккуратные работы просто не могут. Что когда-нибудь старания будут служить не только их сомнительному чувству прекрасного, но и академическому успеху… Вергилий, в отличие от предсказуемо-наивной человечности, на изменение мира не надеялся. Поэтому он, даже в такой проходной работе, собирался сделать лучшее, на что способен. Не ради статьи, но ради будущей диссертации. Так что он собрал ноутбук, Виктора и, дождавшись Нерона со стажировки, поехал на дачу: к материным архивам, придиркам Виктора к каждому слову и отцу.***
Два с половиной часа, разделявшие Павелецкий вокзал и «121 километр», показались Вергилию вечностью. Когда Виктор не выдержал укачивания и задремал на его плече, трижды компании измятого мужичья начинали коситься запавшими и тёмными, как бутылочное стекло, глазами. Дважды они подойти не посмели. Один раз кто-то отважился, но студенческий билет Нерона достаточно похож на реальное удостоверение, чтобы сыграть на страхе перед властью. Сколько раз вагон пересекали никудышные, фальшивящие на каждой ноте певцы и раздавался крик «тигровый пластырь всего за сто рублей!», Вергилий судить не брался. Поэтому он предпочитал экспресс. Он шёл только до «Ожерелья», от которого до дачи идти семь километров, но полтора часа в относительной тишине и покое стоили многого. Особенно в сравнении с этим кошмаром. Неудивительно, что отец после того, как посчитал детей готовыми к самостоятельной жизни, почти не появлялся в городе. От «121-го километра» до дачного посёлка дошли минут за двадцать. Больше труда стоило не изрешетить соседского мастифа, который залился лаем и упёрся в ворота из листового железа с такой силой, что металл прогнулся. Гнедые кони в бледных пятнах, которые уныло щипали траву на запоздалом выгоне, лениво повели ушами. Участок располагался на краю сосновой рощи, где к вечеру раскричались цикады и жабы. На участке расползлись серебристые тополи, египетская ива, молодой дуб и множество растений, изящных и бесплодных. Плющ и лоза обвивали забор из металлической сетки так усердно, что ручка калитки едва виднелась. – У кого ключи? – спросил Нерон. Вергилий нажал на ручку, шершавую от облупившейся краски. Калитка скрипнула и нехотя поддалась. – Да ладно, – Нерон хмуро пнул дверь, чтобы раскрыть её пошире и не зацепиться рюкзаком. – Он до сих пор двери не закрывает? – Если кто-то посмеет влезть сюда – это проблемы взломщика, а не Спарды, – заметил Виктор. Отец, как и всегда, был в доме, среди потемневших от времени лакированных полок, вытягивающихся сеянцев и скрипящих с детства Вергилия досок. На старой, но достойно держащейся этажерке стояли пара вазонов с антариумами и проигрыватель для пластинок. Коробка с ними пристроилась между этажеркой и старым письменным столом, никем не использовавшимся пятнадцать лет. Отец сидел на лестнице, ведшей на второй этаж, и, прижав к уху телефон и положив локоть на перила, с кем-то разговаривал. – …а, вот и они, – отец повернул лицо ко входу и приветливо улыбнулся. – Да, да… рад буду видеть тебя, Данте. Надеюсь, это случится скоро. Отец отбился и встал с лестницы. Вергилию оставалось только морально подготовиться к тому, что в дополнение к критике – хотя бы обоснованной – Виктора ему придётся как-то справляться с братом. В столь поздний час на разговоры никого не хватило: Нерон на каникулах «досыпал» то, чего лишался на учёбе, а Виктор обладал всеми человеческими слабостями в полном объёме. Поэтому спустя полтора часа они с отцом остались на кухне вдвоём. Нерон ушёл на второй этаж. Виктор коротко поцеловал Вергилия в висок и взял с него обещание ничего не писать без него. Вергилий пил чай за столом, каждую трещину и расщеп которого знал наизусть. На даче ничего не поменялось со времён матери – и это одновременно и благословение, и проклятие. – У вас с Виктором всё в порядке? – отец следил за Вергилием с дивана. – Более или менее. Ничего такого, чего не было бы раньше. – Хорошо, если так. Даже я не знаю, к каким последствиям приводят такие… манипуляции с Ямато. – Пока что эти последствия меня устраивают. За окном, прикрытым узорчатым тюлем, кричали цикады. Статья не шла у Вергилия из головы: его никогда не интересовала поэзия диссидентов, поэтому он слабо представлял, что с ней делать. – …мать не переписывалась с Бродским? – спросил Вергилий. – Может, в журналах на полях писала? – Хочешь, чтобы я посмотрел? – отец склонил голову набок и посмотрел на Вергилия тем самым взглядом, который выворачивает душу наизнанку. К счастью, Вергилий – в отличие от Данте – этот взгляд переносил достаточно сносно, чтобы не начать копаться в своей душе прямо посреди разговора. Поэтому он, после секундной задержки, кивнул. – Хорошо. Но ты бы заметил больше полезного, чем я. Невысказанное «Ева хотела, чтобы архивы достались тебе» повисло в душной июльской ночи.***
Мать уходила тяжело. Не столько в физическом смысле – хвала опиоидным анальгетикам – сколько в моральном, невольно вышибая из-под ног старшего сына опору. Вергилий понимал, что сам загнал себя в ловушку. Он сделал ошибку. Не в том, что взял на себя ответственность за свои действия, нет. В том, что, сам наполовину ребёнок, он в воспитании Нерона полагался прежде всего на семью, а не на себя. И сколько бы Данте в минуту отчаяния не называл Вергилия, не умеющего скорбеть на публику, «бесчувственной сукой, которой можно только позавидовать», потерю научной руководительницы, наставницы и, в конце концов, матери он легко не перенёс. Вергилий не знал, сколько он провёл в бесчувственном, совершенно убитом состоянии. Он продолжал делать, что должен – но как автомат, без намёка на что-то живое. Кандидатскую, темой которой ещё два месяца назад горел, писал механически. Вымученно отвечал на вымученные соболезнования. Держал в голове списки задач. Но ничто из этого не ощущалось… важным. Идея распахать себя Ямато появилась внезапно, как вспышка. Будь Вергилий в чуть лучшем состоянии, он бы отмёл её, даже не распробовав. Но тогда это показалось очередной задачей на день. Виктор – тогда ещё некая безымянная «человечность» – сразу озвучил, что он думает по этому поводу. И по поводу Вергилия – стало быть, и их обоих, и самого себя – тоже. Возможно, Вергилию и правда не стоило этого делать. В его жизни достаточно хаоса, со всеми этими отцовскими сородичами, руководством кафедры и диссертационным советом, где и обитали настоящие демоны. Множить энтропию не стоило. Но Виктор – полуимя-полукличка, такое стандартное, что после двух с половиной десятилетий упражнений в остроумии казалось глотком свежего воздуха – с этим согласен не был. Как и с Вергилием в целом. В этом и было его очарование – и в том, что нос, челюсть и кудри у него такие же, как у матери. Ручная визуализация внутриличностного конфликта – именно то, чего не хватало Вергилию.***
– Поэтика Бродского… так-так-так… – Виктор скользил взглядом по строчкам с будто окаменелым – редкость для него – лицом. – Причём тут «имманентность»? Зачем нам это предложение, если религия даже не подразумевается? Вергилий сдержано цыкнул и удалил предложение. С заметками матери стало проще. Вергилий переписывал их и подгонял под свои нужды, не слишком утруждая себя детальным анализом. В русской поэзии он чувствовал себя откровенно слабо. Кое-что помнилось со студенческой скамьи, кое-что – с симпозиумов и конференций. Но поиском нового знания это не назовёшь – так, репликация достойных наработок. Для Виктора, впрочем, это не оправдание. Данте и раньше говорил, что у Вергилия проблемы с перфекционизмом, но сам он это понял, только когда увидел их наглядно. – Теперь тебя всё устраивает? – Вергилий немного раздражённо развернул ноутбук к Виктору. Тот помотал статью и поправил пару слов во введении. – Пока сгодится… – Виктор помассировал ломящие виски. – Думаешь, закончим к концу недели? Вергилий задумчиво уставился в окно. Из приоткрытой форточки доносился свежий запах утреннего леса и шум воды вместе с приглушённым бормотанием: в вопросах заботы о растениях отец никогда не доверял природе, а разбуженный им Нерон, должно быть, подкручивал колонку и жаловался на недосып. Вергилий чувствовал, как кони топчут росистую траву и как содрогается утрамбованная колёсами машин земля под почти-человеческими шагами. Скрипнула ручка калитки. Красный плащ, мелькнувший в окне всего на мгновение, резанул глаза яркостью, совершенно неуместной в буколическом пейзаже. – …теперь нет, – мученически вздохнул Вергилий.