Долгая дорога

«01.01.01. Сегодня мы все обнаружили себя посреди бескрайней равнины. Я не могу сказать точно что́ это: поле, луг или огромная лесная поляна, но вся она усеяна цветами. Нежными пятипалыми звёздами белеют на земле цветущие ветреницы, желтеют одуванчики и чина, тянутся в высь раскрытые трепетные ромашки. Наперекор всем законам природы тут сочетаются растения самых разных зон, и все цветут – разом, скопом. Теснятся густые, мясистые соцветия люпинов: фиолетовых, розовых, белых, загораживая собой скромные цветочки мышиного гороха, майника и звездчатки. Белеют донники, дикие нарциссы и крокусы, толпятся розовые сладкие клевера, чистотелы, пастернаки, зверобои и ещё кажется тысячи и тысячи всяких цветущих – настолько сложных для обывателя и настолько простых для ученого, что названия их знают только юные студенты–ботаники, не относящиеся ни к одной из групп. Некоторые из нас вызвались исследовать местность, и пройдя через заросли чертополоха, нашли недалеко маленькое озерцо. Там по берегу желтеет нечуй–ветер и шуршит орляк. И кажется, здесь даже папоротники готовы зацвести. А дальше за озером я видел застенчивые лепестки вереска, лютики, ландыши, колокольчики, незабудки и васильки. И маки! Ах, какие это маки, кем бы вы ни были, чего бы ни повидали – таких маков вы не знали никогда. Сама природа падает перед ними ниц – так они совершенны. Вечером я даже сорвал один, чтоб положить между страниц этой книги, засушить и явить всякому, кто её откроет. Мне было очень жаль лишать жизни этот дивный цветок, но это был единственный способ сохранить и показать его красоту. По дороге с озера мы подметили движение в траве – это мчалось куда-то звероподобное создание, таких тут оказалось много, оно бежало сломя голову, будто боялось нас, хотя мы и не желали на него охотится. А после вылазки к озеру все немного освоились и стали разговаривать, внезапно выяснилось, что никто не может сказать кто он такой и как возник здесь, более того: не может сказать кем был до сегодняшнего дня и был ли вообще. С сегодняшним днём тоже случились проблемы: календарей тут никаких не нашлось, и пусть представления о летоисчислении у всех совпадают, настоящую дату назвать не может никто. Иными словами, вся наша толпа, все две сотни человек, понятия не имеют о себе, словно родились сегодня. Этот факт показался всем крайне удивительным, но тревожных или панических настроений в массах не вызывал. На этом странный день не закончился – некоторые бутоны стали закрываться с приближением вечера, когда вся наша стоянка услышала далёкий шорох. Из-за горизонта двигалась к нам незнакомая тёмная фигура: оторопело мы наблюдали, как она идёт, жестоко и безжалостно топча и сминая нежные цветы. Когда фигура поравнялись с нами, мы разглядели что́ это за существо: оно походило на нас, на людей, но всё было перемотано каким-то тряпьем, рогожей, брезентом, не выглядывало из капюшона и носило маску, так что нельзя было с уверенностью сказать что́ оно такое. Поэтому мы стали звать его инициалом от того имени, которым оно представилось – Я. Я. сказало, что это по его воле мы здесь, что это оно нас создало, и что у нас есть Задание. Я. выдало нам робы и обувь (до этого мы были босиком). И эти комбинезоны и кирзовые сапоги сели на нас на всех, как влитые, лишь доказывая, что каждый из двухсот создан по одному шаблону и одним существом – Я. Когда мы оделись, Я. явило откуда-то ручку и большую книгу с пустыми страницами. Оно вошло в толпу, выбрало меня и потребовало, чтоб я документировал наше здесь пребывание. Невозможно было ослушаться Я., потому что оно наш создатель, а служение ему – наше предназначение, и я согласился сразу же. Ввиду неразберихи с календарём было решено вести летоисчисление от сегодняшнего дня, в конце которого Я. ушло за горизонт, истребляя цветы, и оставив нам только часы. 02.01.01. Выяснилось, что безграничное поле всё-таки имеет границы. Мы разметили их колышками и растяжками. На их месте завтра появятся столбы, послезавтра – забор, а в течение ещё трёх дней мы вырастим там стену, бетонную и непреступную, с колючей проволокой, громкоговорителями, сиренами, электричеством и следовой полосой, обновляемой каждый вечер – так приказало Я. 07.01.01. Сегодня Я. сердится. Мы неутомимы, неподвастны ни голоду, ни жажде, мы, кажется, даже бескровны, как машины, но работать так быстро, как хочет Я. мы не можем. И Я. сердится. Из-за маски нельзя разглядеть его озлобленных гримас, но злость понятна и видна в нём, как в прядающей ушами лошади или в собаке со вспененной слюной. Я. требует, чтобы мы работали быстрее, чтоб передвигались не выбирая куда ступать, не жалея цветов, не отвлекаясь на их красоту – трудились, трудились, трудились. Я. весь день говорит нам, что мы должны делать больше, чтоб обозначить и укрепить границы нашей Зоны, внутри которой мы и будет выполнять своё главное Задание. Мы внемлем Я. Мы слушаем Я. Мы будем работать в ночь сегодня. 08.01.01. Все намеченные работы закончены, Зона огорожена, и по её углам установлены на высоких каменных столбах громкоговорители. Они высятся над ограждениями и своими металлическими раструбами с земли походят на бутоны вьюнков. Я. довольно. 09.01.01. Мы находимся внутри Зоны. Я. приходит каждый день. Сегодня оно явилось из-за стены, пройдя через пропускной пункт, обустроенный на границе. Я. велело выкосить все цветы: «Вы знаете, что собраны здесь, чтоб выполнять своё Задание. Задание это требует большой дисциплины, а значит – больших перемен. Ничего здесь уже не будет, как раньше, особенно цветы. Вам может думаться, что они красивы, но это не так. Они буйные, бессистемные. Они символ того, что прежде здесь ни за чем не следили, и всё шло своим чередом, не зная порядка». Я. говорило очень сухо, сдержанно, простыми примитивными словами, но оттого каждое слово становилось сублиматом. Вся неприязнь и нелюбовь к цветам, которую можно было бы описывать в три тома, концентрировалась в одной фразе. И мы все чувствовали это, и понимали, что если б можно было растереть слова Я., превратить в порошок и развести в стакане, то одна капля этого раствора способна бы была убить город. Так ядовиты были его слова – все целиком из нелюбви и отторжения. «Цветы – плохо», – осело у нас в головах, и нам всем стало странно, что ещё несколько дней назад мы позволяли себе такое дремучее невежество – считать, что цветы – красота, благо и ценность. Никакая они не ценность, они – символ всего прошлого, что здесь было, и преграда на пути к будущему. Хорошему будущему. По состоянию на 23:00 09.01.01 выкошена одна пятая часть Зоны. Зелёная живая целина поддается с трудом. 11.01.01. До полудня выкосили подчистую маковое поле. Окровавленной алой кучей лежали павшие цветки – не жалко. После полудня покончили с полянкой мать-и-мачехи и люцерны. Между этим один трудящийся долго смотрел в сторону стены, а потом указал на раструб громкоговорителя и гаркнул: «Цветы – плохо». Я, помниться, писал что раструбы похожи на вьюнки. Так оно и есть, то есть так оно и было – мы сразу же выкрасили конусы в красный, и им теперь далеко до внешнего вида белых бутонов. То, что один из нас приметил оплошность и сказал: «Цветы – плохо» – это хороший знак. Это значит, что мы потихоньку начинаем понимать как мыслит Я. и стараемся подражать ему. Мне кажется это верным, и я смутно чувствую, что такое умение нам ещё пригодится. 13.01.01 Рано утром были скошены и выдраны с корнем последние цветы Зоны – безвременники. Пустое серо-зеленое пространство обрубленных стеблей – вот что осталось от былой пышной флоры. Я. горячо хвалило нас за работу, и все мы были счастливы и праздновали свою победу, пока почти животный ужас не окатил меня. Я вспомнил, что в первый день сорвал и засушил мак. Поганый, мерзкий цветок! Цветов не должно быть в Зоне! Когда я нашёл мак в книге, он напоминал мне заражённый труп, который забыли зарыть в скотомогильник и который ставил теперь под угрозу успех всего предприятия. Мне было противно его трогать. Я сжёг сухоцвет – пламенно-красному место в огне. Та же учесть завтра настигнет горы преющих трав. 14.01.01. Золу от цветов выбросили, чтоб она не стала удобрением для почвы. 15.01.01. На выкошенном поле сделали бетонный плац. 16.01.01. Как-то с самого раннего утра всем было известно, что сегодня важный день. Так оно и случилось. Сразу после побудки Я. заговорило с нами через громкоговорители и велело явиться на плац. Все две сотни выстроились почти мгновенно ровными стройными рядами, и своими бритыми круглыми головами напоминали, наверное, скопление спичек, если смотреть с высоты. По рядам шло лёгкое волнение, но шёпоты прекратились, когда перед нами возникло Я. С минуту оно стояло молча, и ленты тряпья и брезента колыхались на нём и хлопали на ветру. А потом, в полной тишине, оно сняло капюшон. А потом сняло маску. Удивительно, непостижимо, но как только мы увидели его лицо, его глаза, мы разом узнали всё об этом человеке. Да, это был человек. Знания появились у нас мгновенно – без лекций и рассказов – просто возникли в головах, словно введённые шприцом. Самые подробные и точные знания о том что́ это за человек. Я говорю «В головах», я говорю «Мы» потому что убеждён, что любая идея, мысль и информация, возникающая в мозге одно из нас непременно возникает в мозгах и всех остальных. Так задумано Я. – мужчиной, что создал нас. Я. ещё раз назвал своё имя, и мы все повторили его про себя, одним лишь только инициалом – «Я.». Всё нам стало ясно про Я. Про то, кто он такой, что он делает там, за горизонтом и за стеной Зоны, и кто его там окружает. Вся наша толпа в миг обзавелась самым полным досье: как Я. живёт, где Я. работает, как пишет музыку, как отдыхает, что думает и знает о Максиме, Борисе, Лёве, Шуре и Андрее, обо всех людях, с которыми Я. имеет дело каждый день. «Вы хорошо трудились», – начал Я., и все мы подались навстречу его словам, внимательно следя, как двигается вниз-вверх его подбородок с редкой бородой: «Вы избавились от цветов, гадких, ненужных, дурацких цветов, что мешали всякой дисциплине. Вы сделали эту Зону, эти стены и этот безукоризненный строгий плац – лучшее место, чтобы начать выполнять Задание». Возбуждённый ропот волной прокатился по строю. «Все вы знаете Андрея», – Я. озвучил чистейшую правду, – «И все вы знаете, что я, видимо, влюблён в этого человека. И это мой позор. Из-за этого чувства мне мерзко и тошно от себя, будто я весь измазан в грязи, будто я целиком в паразитах – снаружи и внутри они кишат во мне и ворочаются, и лезут сквозь кожу. Мне стыдно и мерзко и хочется помыться, чтоб избавиться от этого дрянного и безобразного чувства. Я не могу допустить, чтоб оно жило во мне, потому что оно патологично. Оно инородно, вредно, неправильно, оно паразит, которому не место во мне» Я. говорил довольно сухо, чтобы толпа не распыляла внимание на образы, но было видно, что в запасе у него ещё тысячи страшных слов; что ненависть к этому чувству вот-вот сорвётся и выльется прочь исполинской волной. Разорвёт ему лёгкие, раскурочит грудь, лопнет аорту, неспособную справится с бурным потоком. Было видно, что Я. готов бичевать себя за это чувство публично, прилюдно, потому что знает, что заслужил, готов ложиться под танки, бить себя по щекам и потом пересчитывать зубы, готов каяться и плакать и выжигать из себя эту неправильную влюбленность, как выжигают бородавки. Потому что Я. правильный, и сделает всё, чтобы таким остаться. «Паразит», – повторил Я. голосом, которым читают расстрельные приговоры: «И единственное оружие против него – контроль. Вы должны помочь мне контролировать себя. Вы должны стать цензурой для моих мыслей и действий. Через эти громкоговорители вы будет слышать всё, что происходит со мной по ту сторону стены. Через пункты контроля будут пытаться проникнуть сюда в самых разных обличиях самые разные мысли, привыкшие не встречать препятствий. И на всё это вы будете реагировать». Я. немного помолчал, ожидая полного внимания. «Ваше Задание – сформировать и поддержать у меня привычку к трём вещам: во-первых привычку не контактировать с Андреем, во-вторых привычку не думать об Андрее, и в третьих привычку пресекать любые нежные чувства к Андрею». Чем чётче указания, тем точнее они будут выполнены – никто не ждал от Я. красноречия. У нас у всех вздернулись подбородки. Мы и представить не могли Задания лучше – если Я. жаждет этого, то и мы все жаждем. А Я. продолжал говорить: «Поначалу я всё буду делать сам, там, за стеной, и вы будете подражать моему примеру, учиться и перенимать. И когда я уйду отсюда, вы здесь, в Зоне, будете руководить мной, чтобы там, за её пределами, я всегда поступал согласно трём привычкам. Это будет автомат, машина – вы замените меня на посту капитана и будете делать так, чтобы я в конце концов изгнал Андрея из своей головы, чтобы остыл к нему, чтобы вытравил из себя, этого страшного паразита» Грянули овации. Мне больно сейчас держать ручку: до того сильно мы все аплодировали. Энтузиазм хлестал через край: ах, что это был за энтузиазм! Живой, жидкий, физический – им можно заправлять ракеты, на нём на одном можно пускать заводы, с ним одним можно останавливать танки, хватаясь за гусеницы голыми руками. Мы были во власти этого энтузиазма, более того – мы провозгласили его власть, и пошли маршем к стене выполнять наше Задание. Некоторое время Я. инструктировал нас: вот есть Зона, за ней – физический мир из плоти и крови, откуда приходит Я., и откуда тянутся бесконечным потоком самые разные мысли, порождаемые событиями того мира. Мысли и действия, разумеется, взаимосвязаны. Пока Я. сосредоточен на действиях: на том, чтоб отстраняться от Андрея на поклонах, меньше находится рядом и больше смотреть в другую сторону. А с мыслями у него бедлам: мы проверяем каждую, как он и требовал, и уничтожаем те, где есть Андрей – работа на контрольно-пропускных пунктах кипит, граница патрулируется. За сегодня были занесены в протоколы особые случаи: белой невесомой голубкой промелькнуло «Надо бы Андрею эту коду показать». Неведомыми зверьками пробежали «Какие же у него красивые руки» и «Прижаться, прижаться, прижаться...» по отношению к Андреевскому боку (и зачем только сидеть так близко?). Упустили мы только одну мысль, но позже засекли её по следовой полосе и быстро отловили на плаце. Если б мы не выкосили цветы, то искали бы её в бурьяне, наверное, целую вечность. Мысль оказалась неоформленной, и издали напоминала, пожалуй, гребневика, выброшенного на сушу – сгусток всего и сразу: фиолетовые фантазии, буро-розовые планы, невнятная, мутноватая рефлексия и всё это с вкраплениями Андрея. В итоге мы её тоже схватили и уничтожили, у нас есть для этого аппарат – вспышка – и нет и слова об Андрее. 22.01.01. Я. сказал, что будет учить нас на своём примере, но видно, что ему самому ещё далеко до идеала. Там, за стеной, он днями и ночами муштрует себя, пересиливает, злится на себя, когда ненароком даёт слабину и льнёт к Андрею во время поклона или просто так, когда захочет объятий. Видно, что ему тяжело и непривычно, что он голодает по своему человеку, что он борется с собой, запрещает себе взгляды, мысли, прикосновения: для начала самые яркие и явные, чтоб, искоренив их, приняться за мелочи. До мелочей ещё далеко, конечно, но Я. идёт к ним каждый день понемногу, как по длинному тоннелю. И если станет совсем узко, он отрежет от себя кусок и двинется дальше – так предан он своей праведной и нужной цели. К примеру, сегодня Андрей предложил Я. послушать новый выпуск «Это всё из-за фотосинтеза», рассказывающий о сущности чёрных дыр, и Я. отказался, сказав, что устал и хочет спать. Он соврал – мы все тут были бодры, но это и не важно, главное, что отказался. 23.01.01. Я. продолжает демонстрировать нам требуемое поведение. Я. повторяет, что все мысли должны контролироваться и проверяться: найдется в них Андрей – истребить. Я. считает, что чтобы меньше думать о человеке, надо меньше с ним видеться, и поступает соответствующе: около полудня был запрос от Лакмуса: «Мы со Звонычем собираемся на экскурсию в этнографический, ещё Сашка будет, давай с нами?». Я. отказался только из-за того, что там был Андрей. С общим ужином вышло так же. 27.01.01. Сразу после побудки и в течение всего дня трубили громкоговорители: звучало новое постановление, составленное Я.: «Вы знаете, что любую мысль надо проверять, не допускать и уничтожать всякую, касающуюся Андрея. Но само упоминание этого человека при проверке, или даже в этом документе порождает мысли о нём. В этой связи имя его теперь запрещено. Праздное упоминание не допускается. Для документов необходимо использовать сокращение – А.». Все соблюдают постановление с такой строгостью, что даже сейчас, когда я цитирую его, мне странно, дико, стыдно, очень стыдно писать это полное имя. И чернила вторят мне и противятся лишним буквам: сначала краснею от стыда, потом бледнеют от осознания, в какой кошмар их втянули. Бледнеют так сильно, что на бумаге уже не видны их следы, и остаётся только А. – Аноним. Хорошее постановление. Верное. 29.01.01. А., кажется, стал подмечать избегания и отказы, признал, наконец, исходящий от Я. холодок. И тут же решил исправить – согреть – налетел со спины и обнял горячими руками. Для него такая тактильность – большая редкость для избранных. Я. же, как кипятком ошпаренный, отпрянул, рассердился, попросил не трогать. Видно, что А. это задело – он отстал, но часа два ещё смотрел косо. Непривычно ему. 03.02.01. Я. постепенно перестаёт разговаривать с А., смешно думать, что когда-то они могли провести вместе вечер, болтая о космосе, музыке или ещё какой-нибудь мирской ерунде. Сегодня состоялся один из самых длинных диалогов за последние дни, у нас есть его стенограмма: А. (с энтузиазмом): «Слушай, будет минутка? У меня тут наброски есть... Они ещё сырые, конечно, но мне их приткнуть некуда, так что можешь себе застолбить, если понравятся» Я. (раздражённо): «Куда застолбить то? Ничего нового пока сочинять не планируется, знаешь же… так что наброски эти и у меня тоже пролежат порожняком…» А.: «Даже не послушаешь?» Я.: «Настроя нет…» А. (расстроенно): «Я тогда скину тебе дэмки, ладно? Ты погляди потом… они мне кажутся небезынтересными» Я. (абсолютно бесцветным голосом): «Угу. Потом» Я. справлялся бы с избеганием куда лучше, если б не условия тура, где группа всегда рядом. Но он всё равно старается. 05.02.01. Сегодня присяга и выдача формы. У нас теперь камуфляж, не в пример нашей бывшей робе. Мы теперь не просто рабочие, а настоящие солдаты, пограничники и цензоры, охраняющие стерильную Зону от паразитического ужаса, бродящего за её стенами. Не это ли самая достойная работа на свете?». Я. дочитал журнал до конца, закрыл тяжёлую книгу, отражающую, по меньшей мере, больше месяца его работы. Мысленно похвалил того солдата, которому было предписано документировать жизнь Зоны, провёл по корешку и удовлетворённо вздохнул. Поднялся, кивнул ряженым в хаки трудягам, миновал стену Зоны, пробрался через пост контроля и вышел Наружу – в Н. поле. Я. в Н. – Ян. Ян сидел поодаль от сцены и смотрел, как техники подготавливают площадку для концерта: перетаскивают кабель из стороны в сторону и всё никак не могут решить как его уложить. Ян был доволен собой – ему удалось. Удалось переломить в себе плаксивого, глупого, наивно-трепетного человечка, которому вздумалось влюбиться в мужчину. Более того, ему удалось, как только возможно, запретить себе этого совершенно конкретного мужчину и отдалиться от него. Да, отдалиться не полностью, не совсем, но это ведь только начало, а Ян готов продолжать. Готов ещё не раз залезть в Зону – в чертоги собственного разума – и муштровать созданных там солдат, чтоб держать себя под контролем. И пусть у него теперь вместо цветущей чувственной души, вместо тысячи бутонов, голый мёртвый бетон, пусть! Ян готов идти на эти жертвы: лес рубят – щепки летят. Готов и дальше сечь и жечь, отрицая сожаления, потому что иногда надо быть с собой строгим. До крови строгим – самому себе тираном. «Да, дело за малым», – густо, торжественно-темно рассуждал Ян: «Поезд поставлен на рельсы, и теперь уже нельзя сойти с пути, и всё будет идти своим чередом, неумолимо и непоколебимо, разве что рельсы сойдутся в одну». Но такого не бывает. Такое лишь раз случалось в одной Сплиновской песне – её пел молодой, глупый Ян. Того Яна больше нет. — Чего задумался? – раздалось рядом, и Ян вздрогнул. Боря стоял напротив, сунув руки в карманы, щурясь от солнца и немного хмурясь – он, видимо, спросил что-то прежде, и всё ждал ответа. — А? — Я говорю, Ася приехала, Лёва предлагает в рестик. Идёшь? — А кто ещё будет? – уточнил Ян, хотя интересовало его всего одно имя. — Да все вроде… — Не, я останусь, аппетита нет. — Ну как знаешь, – Боря спокойно отнёсся к выбору Яна: всем в группе иногда нужно было осознанное одиночество. На эту потребность спокойно можно было списать и то, что Ян в последнее время стал избегать общих посиделок. По крайней мере отдельно с Борей он общался вполне приветливо, и в личных беседах с другими участниками неприязни тоже не наблюдалось. Разве что Андрей недавно допытывался: — Борь, тебе не кажется, что Яник сычует как-то? — Да нет вроде, как обычно. А что? — Не знаю… у меня просто ощущение, что он шифруется, ты разве не замечаешь? — Вообще ничего… ну, может, чуть серьёзнее стал, но сам знаешь, у нас жизнь такая, что на вечном позитиве быть невозможно. Ты новости давно читал? Репрессии, войны, смерти и аресты: радоваться и вправду нечему. Звон ничего не ответил тогда, только кивнул досадливо – видимо, действительно просто накрутил себя по пустякам. Он тогда и представить себе не мог, какие обороты примет это дело.