Долгая дорога

Минули концерты в Кишинёве и Бухаресте. Столицы, пусть и принадлежали разным государствам, а были похожими: у обеих самым туристическим местом оказались Триумфальные Арки. Яну больше понравилась румынская, потому что на ней не было нелепо висящих часов, а Шурику – молдавская, он находил её практичнее. Асе, которая продолжала путешествовать с группой, до всех этих архитектурных изысков не было дела. Она всё больше уделяла внимание по-советски широким проспектам и прохладным зелёным скверам. Их Ян не запомнил: он был слишком сосредоточен на своей Зоне, и в реальности присутствовал так, почти номинально. Боря, например, изредка мог видеть, как клавишник чуть отрешённо идёт по улице: ну идёт и идёт, задумался, видимо. В группе никто до сих пор не замечал изменённого Яновского состояния: всё-таки пока Звон не присутствовал рядом, Ян вёл себя вполне обыденно. Андрей же сдался под натиском Бориных убеждений и окончательно решил, что просто напридумывал себе подозрения. Все остальные привычно видели в клавишнике бодрого смешливого мужчину, который живёт в полном согласии с собой. Этим Ян напоминал погасшую звезду. В подкасте говорили, что как бы велика ни была скорость света, её всё равно не хватает, чтоб без задержки преодолевать космические просторы. Расстояния так огромны, что свет от Солнца до Земли идёт восемь минут, а от Проксимы Центавры – четыре года. И если, скажем, Полярная Звезда погаснет, то люди узнают об этом только через четыреста сорок лет, а до того момента будут наблюдать свет уже потухшего космического тела. Вот с Яном случилось нечто схожее. Он погас – сам задул и растоптал свой огонёк, свою искорку, но окружающие до сих пор продолжали видеть их свет. И, кажется, не думали прекращать. Всё потому что Ян находился от них очень далеко: нет, физически он, разумеется, был рядом: гулял, говорил, смеялся, но психологически стал отдаляться – одинокий Вояджер-1, собственноручно глушащий связь. И только Ася почувствовала что-то неладное. Оно и не удивительно: в отличие от всех остальных, она очень давно не видела Яна, и тот образ, что она помнила, резко контрастировал с тем, что она наблюдала сейчас. Всю остальную группу же настиг эффект постоянного зрителя: людям тяжело отследить изменения, которые происходят медленно и постепенно, очень маленькими шажками. Ася во все эти долгие рассуждения не пускалась и только чувствовала, что с клавишником что-то не то. Группа прилетела на концерт в Софию, когда Ася решила, что о своих подозрениях больше молчать не может. Это было в духе её натуры: разговорчивой, шумной, кто-то даже сказал бы «по-птичьи крикливой», не даром Яну порой казалось, что Лёва женат на чайке. «Чего вы с Яником сделали, признавайтесь?» – допытывались Ася у Шурика, пока все завтракали на террасе отеля, а герой вопроса стоял поодаль, ковыряясь в тарелке. Если б не присутствующий в компании Звон, Николенко бы с радостью сидел за столом. — Да всё с ним в порядке, да, Яник? – искренне убеждал Шура. – Ну подумаешь, пару раз заставили голышом по отелю бегать. Делов-то… — Ну ребят, я серьёзно… — Так и я серьёзно, – попытался убедить Шурик. – Не, Ась, ты глянь какой я серьезный, во: в профиль, в анфас, – Уман поповорачивался с максимально деловым видом, – в три четверти-и-и-х-х-и-х… – тут он нех выдержал, раскололся и посыпался, зайдясь в свистящем смехе. Да, говорить полную ахинею с абсолютно постным лицом ему удавалось редко. Зато Лёва с Максом были в этом настоящими профессионалами, и прямо сейчас Лакмус тихо подстрекал Николенко: «Ян, если они тебя обижают, моргни два раза, слышишь? Моргни». Ася, наблюдая эти великовозрастные ясли, махнула рукой. — Ну скажи, Ян, ты что такой грустный? – спросила она. — А я знаю! – лукаво хихикнул Лёва и сделал пару раз характерное движение языком, подпирая им щеку изнутри. Нахально и беззастенчиво. Шурик опять прыснул, Ян поперхнулся, а Ася цокнула. «Лё-ва!» – возмутилась она, смеясь. Она давно уже привыкла к пошлым шуткам мужа. И Ян тоже привык, и раньше даже подхватывал, но сейчас вдруг весь ссутулился, съёжился и почувствовал колкий лёд у желудка. «Хуй сосал невкусный», – ну в самом деле! Это уровень третьего класса! Они уже не маленькие, шутками про члены никого не удивишь, не напугаешь и не обидишь – это просто несерьёзно. Но Николенко пошёл пятнами. Завтрак был испорчен, аппетит пропал, и кусок недоеденной баницы остался сиротливо лежать в тарелке. Какой идиотский прикол! Да, Лёва не сказал его полностью, лишь намекнув на окончание, но это окончание показалось Яну извращённой сальной насмешкой над его чувствами к мужчине. Донельзя пошлой, противной, грязной. Тошно – он ушёл, оставив еду, в местном климате её быстро облюбует плесень. Нечто похожее на неё заползо и Яну в душу – какая-то живучая гаденькая субстанция, сгусток новоявленной тревоги: Яну подумалось, что Бортник обо всём догадывается. Что он уже давно просёк о Яновской тайне, о чувствах к Звонку, и теперь упражняется в юморе, подкалывая клавишника и смотря что́ из этого выйдет. Ещё пару месяцев назад Ян бы рассмеялся в лицо любому, кто взялся бы убеждать, что в такой шутке есть доля правды, но теперь… теперь Ян стал мнительным. Зона приучила его искать след Андрея везде так пристально и тщательно, чтоб непременно находить. И Ян справлялся на «отлично»: отпечаток Звонка чудится ему в каждой беззлобной шутке, в каждом гейском разгоне, коих в группе всегда было хоть отбавляй. Приколы пугали Яна – он опасливо думал, что кто-нибудь однажды, что называется, дошутится – сам того не подозревая раскроет Яна целиком. Поэтому он стал отдаляться от ребят. Во-первых чтоб меньше нервничать от их бесед, а во-вторых чтобы не провоцировать. «Чем меньше видишь человека, тем сложнее угадать, что́ у него в голове – так работает дефицит наблюдений», – цитировал Ян сам себе какую-то давно прочтенную книгу. Если бы о новом поведении Яна решили снять фильм, то он бы получился однообразным и блёклым, как тундра. Ничего особенного не происходило, всё тянулось закономерно, по инерции, по тенденции – так летают импульсные космические корабли. Они выбирают направление в момент старта, а дальше выходят в невесомость. И в ней, в этом пространстве без сопротивления, движутся и движутся по инерционной траектории, неспособные повернуть назад. С Яном случилось то же – тогда, в Софии он испугался шутки Бортника и ушёл от группы, и с тех пор движение не прекращалось. Варна, Тбилиси, Ташкент – город за городом, день за днём Ян отдалялся от коллектива, воспитывая привычку ходить вроде бы со всеми, но особнячком, и за частую сычевать в номере. Когда же уехала Ася, то группе не на кого стало распылять своё внимание, Ян почувствовал новый интерес в свою сторону и вообще впал в ощущение слежки. Ему казалось, что ребята уже не просто балуются, рискуя случайно раскрыть страшный секрет, а специально наблюдают за ним. Глядят из всех щелей, со всех ракурсов, собирают компромат, чтоб в один день взять и обличить Яновскую любовь к Андрею. Это пугало Яна. Он вздрагивал, когда смутное ощущение преследования хватало его за плечо тонкими белыми пальцами. Он оглядывался, вертел головой, с подозрением всматривался в чужие лица: готов спорить, что Боря прямо сейчас пялится на него за своими зеркальными очками. Любой сторонний наблюдатель назвал бы это паранойей, но у Яна не было сторонних наблюдателей: он теперь хорошо заботился об этом. Блокируя любопытные взгляды, он выстроил вокруг себя стену: прятался и скрывался, как прокаженный. Шурик так однажды и сказал, когда кто-то из команды снова потерял клавишника: «Да в номере он. Закрылся, как в лепрозории, и не выходит». Да, у Яна действительно была лепра – её особый вид – чувство, начинающееся на первую букву этой болезни, обращённое к человеку с инициалом – на последнюю. Болеть было тоскливо, скучно и безрадостно, Ян терял вкус к жизни, и будни превратились в сплошную однообразную постную кашу без начала и конца. Единственный примечательный день Ян запомнил надолго. Прячась однажды в гримёрке, он вдруг почувствовал желание выкрасить себе лицо чем-нибудь ярким и броским вроде красной гуаши. И повиновался ему, не зная и не задумываясь откуда оно появилось. Гуаши, да и вообще красок, в гримёрной ожидаемо не нашлось, зато среди всего барахла на столике отыскалась баночка косметических блёсток. Довольно крупные полупрозрачные звёздочки и кружочки в голубо-розовой гамме. Ян принялся наносить их на щёки, лоб и подбородок, просто хотел и делал, не вдумываясь, не спрашивая, зачем и почему. Но если бы он спросил, то получил бы ответ: это желание – крик о помощи, попытка быть бросче, ярче, выделиться, чтоб наконец-то заметили и спасли, как спасают заблудившихся, когда сигнальная ракета взлетает над чащей. Да, это был отчаянный и беззвучный «SOS» поданный судном – в эту самую секунду подводная лодка терпела крушение, но никто этого не замечал, потому что она скрылась в самой пучине. Под толщей тёмной-тёмной воды. Ян сам туда опустился. «О-о! Ты дискошар!» – раздалось у Николенко за спиной, и он дёрнулся. Лакмус зашёл в гримёрку и рассматривал Яна через отражение в зеркале. — Тебя сороки украдут, такого блестящего, – сказал гость, – Это ты чем? Клёво выглядит, такой а-ля глем–рок, даже немножечко… И тут он сделал такой жест, который на письме обозначают смайликом маникюра: согнул руку в локте и в запястье и махнул кистью сверху вниз. Ян знал что это обозначает. — Я? Я… Нет! Э-э-э… Я собирался смыть. Макс фыркнул и засмеялся. «Я смывать!» – скомкано объявил Ян и обогнув Макса вышел вон. Лакмус лишь только плечами пожал, мол, с кем не бывает?

***

Избегать одного человека – ещё вполне непримечательное занятие. Холодно вести себя со всеми – явление куда более заметное. Первым забеспокоился Шурик. — Ну вот, экватор, считай, позади, – бросил он, проходя мимо Яна в самолёте и не зная, как подступиться к клавишнику. — В смысле? – Ян аж взбодриться: они летели Баку в Бишкек, и любого пилота, который делал бы это через экватор, стоило бы уволить в тот же день. — Половину проехали. — Чего? — Тура! – Шура взмахнул руками, рассмеялся. – Юрич, честное слово, ты как под гипнозом, – он беззлобно потрепал Яна за плечо, – раздупляйся давай… вот что ты там читаешь так серьёзно? — Новости… – Ян неопределённо потряс телефоном. — Ну и как? – Шура спрашивал с юмором и хитрецой, радуясь, что ему удалось разговорить ставшего нелюдимым и молчаливым Яна. – Что там родина шепчет? — Твоя или моя? — Моя в основном поддакивает… Ян вяло улыбнулся. — Да всё то же: «Стройный марш – всех на фарш!» Шура пропустил эту остро́ту, только почесал нос. — Яник, ты б сходил, развеялся, а то в последнее время… Интернет-детокс устроил бы, так сказать. Ян безразлично кивнул и уткнулся обратно в экран, Шура сдаваться не планировал. Как не крути, а он в группе всё-таки был главным, сродни капитану, и свои капитанские обязанности исполнял хорошо. Любой моряк знает, что самое страшное происшествие на судне – не пробоина и не порванный парус, а упаднические настроения. Стоит им возникнуть хоть у одного, как они тут же намереваются захватить и остальную команду, а с таким раскладом дорога только на дно. Поэтому любого затосковавшего, в понимании Шуры, надо было срочно хватать за руки и за ноги и выправлять на бодрый и по возможности оптимистичный лад. Уман этим и решил заняться, но уже после посадки, да к тому же делегируя обязанности: — Максик, вы ж после концертов тусуете? — Да, а что? — Возьмите Янчика с собой, а? — Так мы с Борей всех в прошлый раз звали, а пришёл только Звон. — Ян отказался? — Да, сказал, что там обязательно будет спиртное, а ему пить нельзя. — Почему? — Без понятия, беременный, видать, – предположил Макс, вызывая на Шурином лице морщинки смеха. — Вы его всё-таки пригласите настойчивее, а то он совсем какой-то стал… странный. Пусть проветрится хоть. — Он взрослый человек, что мы его, уговаривать будем? — Я тебя прошу, – Шура поднял на Макса утомленный требовательный взгляд. Лицо у Умана было такое, что им бы стоило иллюстрировать слово «усталость» в толковых словарях – бешеный Шурин график давал о себе знать. К середине тура продажи билетов просели, и теперь Шурик в каждом новом городе выкраивал добрые два-три часа, чтоб сходить к местным журналистам. Сидел на радио или на телевидение и в сотый раз рекламировал грядущий концерт. Всё играло Уману на руку, и Макс обещал посодействовать задумке. Три или четыре концерта подряд он открыто, не пытаясь строить какие-то интриги, приглашал Яна сходить в бар после выступления. Всегда получал отказы: Ян понимал, что в заведении придётся пить, и боялся, что алкоголь развяжет ему язык, затуманит сознание, нарушит отлаженный порядок Зоны, и в итоге приведёт к тому, что Ян ляпнет что-нибудь откровенное. Признаться в любви по пьяне – худший расклад на свете. Однако для отвода глаз Ян всё-таки соглашался на всякий безалкогольный досуг. И некоторое время Шура, придя от журналистов, имел удовольствие слушать доклады Макса. Лакмус рассказывал, как они с Яном гулять по центру, как тёрли отполированные до золота носы и лапы памятников, как заказали на пробу местной сдобной выпечки и плевались после («Начинки мало! Это полное обдиралово, я считаю»). И в Шуриных глазах всё шло гладко… до самого Кипра. Там выдался просто чудовищный концерт. Во-первых задержали рейс, расписание съехало, и готовиться к выступлению пришлось в сжатые сроки. Во-вторых зал оказался жарким настолько, что пот лил с музыкантов ручьями, и за кулисы они шагнули, будто из сауны. «l am so fucking exhausted», – сказал тогда Шурик. Конечно, он мог сказать более ёмкое «Как же я заебался», но «exhausted» ему нравилось больше, потому что походило на «existed» – Шуре казалось, он на грани: ещё чуть-чуть и он действительно перестанет существовать. Сдохнет от усталости прямо здесь. Всем нужен был отдых. На этом факте особенно сильно упорствовал Лакмус, в очередной раз зазывая Яна в бар, и… это принесло плоды – Ян согласился. В отличие от остальных участников он работал в двойную смену – и на концерте, и в Зоне, работал на износ, из последних сил, как истончённая изнутри деталь. Сейчас, после такого тяжёлого шоу, он почувствовал, что попросту не вывезет без релакса. «Ну я ж не буду там упиваться, я так – один шотик и всё. Я заслужил… Ничего такого случиться не может», – рассуждал Ян. Не может, но случилось. А что – неизвестно. И результатом этого неизвестного стал тот факт, что Макс с Яном прекратили разговаривать. Вообще. Макс банально игнорировал любые Яновские реплики, совместные прогулки само собой прекратились, Яновская хандра снова стала видимой, и снова забеспокоила Шурика. «Ну и что, что меня с вами тогда не было, – приставал он к Максу. – Имею же я право знать, почему у меня басист с клавишником в каких-то детских… argy-bargy , честно... темноделы вы, блять, бессовестные!». Макс только уклончиво кивал, и сколько Уман ни бился, ему не удалось установить хронологию тех событий, он плюнул – других дел по горло. Как бы то ни было, а на момент следующего концерта ситуация вырисовывалась такая: Ян полностью игнорировался Максом, прятался от всей группы и отчаянно избегал Звонка. К тому же довёл всё до того, что видел Андрея только в самолётах, где они делили соседние кресла, и на сцене: при саундчеках и выступлениях. В остальное время мужчины не пересекались, а Ян ходил серый и хмурый, точно октябрьское небо.

***

«Если достаточно долго жить под пасмурными тучами, то непременно попадёшь в грозу», – таков был приблизительный перевод одной армянской пословицы. Она была напечатана на дорогой бумаге и зачем-то висела в рамке на стене в гримёрной Еревана. Би-2 минут двадцать назад отыграли в этом городе оглушительный концерт, и команда расползлась кто куда. Ян одиноко сычевал у гримёрного столика, когда его позвала Саша Овчеренко. Ей не терпелось поделиться свежими снимками. — Яник, смотри как ты тут на Звона глядишь так… вдохновенно, – радостная, лучистая девушка протянула Яну камеру, где на дисплеи действительно виднелся клавишник, во все глаза глядящий на гитариста. Ещё и чуть приоткрыв рот. — Удали, – Ян попытался выхватить камеру. — Тебя что, Шурик покусал? – хихикнула Саша и спрятавшись за объектив сделала ещё один снимок. У мужчины из-за вспышки зрачки сделались совсем крошечными, как бисер, а на фото и вовсе – не зрачки – маковые зерна. И щёки у Яна тоже стали маковые, хотя Саша была готова клясться, что секунду назад мужчина стоял бледный, как мел. — Удали… пожалуйста, – повторил он, - я серьёзно, Сань, удали. И из корзины тоже, – Ян еле сохранял бесстрастность. Саша смутилась, но послушалась, провожая взглядом удаляющуюся мужскую фигуру. Ян пошёл в сторону туалета. Бывают на свете такие вещи, по которым не скажешь, что́ у них внутри. Например, ядерный реактор. Его металлический кожух выглядит так холодно и непоколебимо, что глупостью кажется думать, что там, за ним, распадаются ядра – происходит ядерная реакция. Гарцует на грани контроля убийственный атомный взрыв. Металл его прячет, сдерживает, и внешне всё спокойно. Ян сейчас проходил через то же самое. Снаружи – шёл ровно, размеренно, не дрожа, но внутри чуть не срывался на испуганный вопль: набатом орала поднятая тревога: «Фото! Фото! Треклятое концертное фото!» На нём всё так явно, всё так открыто… Читаемо! Этот влюблённый взгляд на Андрея… Это видит весь зал, все зрители, все камеры и все соцсети! А что, если кто-то из этой толпы что-нибудь заподозрит, если узнает? Если… Господи! Ян вдруг впервые по-настоящему осознал, как много людей наблюдают за ним. Не группа из пяти музыкантов, не команда из технического персонала, а целая армия поклонников – многотысячная внимательная толпа, охочая до личных тайн. Она, наверняка, сожрёт его, если только узнает, что Яна угораздило влюбиться в мужчину. И если не сожрала до сих пор, то только потому, что ждёт подходящего предлога, момента, караулит, как хищник из засады. Наблюдает. Паноптикум схлопнулся над Яном, и он кожей почувствовал чужие взгляды. Ему показалось, что они в миг материализовались, обрели плоть, потянулись к нему своими длинными конечностями. Ян ощущал, как внимательные взоры незнакомцев хватают его за плечи, цепляются за щиколотки, тянут за рукава и гонятся следом с жутким топотом. Ян рванул от них: он забежал в кабинку туалета, дрожащими руками заперев за собой дверь. Здесь он мог спрятать, здесь он был в безопасности от назойливых взглядов, но он слышал, как они барабанят в дверь и в стены – тысячи и тысячи направленных на него взоров: стремятся к нему, почти физические и осязаемые, с грохотом ударяются о преграду, как стрелы о крепость. Ян упёрся руками в стенки, потом, тяжело и загнанно дыша, схватился за голову. Вокруг всё гремело, шумело, стучало, как град и ливень по окну. Настоящая гроза. От оглушительного монотонного гула заложило уши, и на мгновение Яну показалось, что тщедушные перегородки не выдержат натиска и рухнут вовнутрь. От испуга Ян зажмурился и некоторое время сидел в темноте и рокоте ударов, пока не обнаружил, что их на самом деле… нет. Что это не взгляды бьются в дверь, а оглушительно колотиться сердце, хлебая кровь, и стучит пульс в висках. Пару минут Ян просто глубоко дышал, накрывшая было волна паники стала отступать, и, как и любая волна, забирать себе почву из под ног. Ян покачнулся, зацепился за косяк, отчужденно и смазано, как жертва контузии, прошёл из кабинки к раковинам. Дурак… Дурак! Испугался какой-то фотографии, да как испугался – до паники, идиот! Впрочем, у него с некоторых пор расшатались нервы, это понятно… Чтобы привести себя в чувства, Ян сунул руки под холодную воду, когда это не помогло – ошпарил себя кипятком. Настроился на Зону. Из уползающей пелены ужаса, как из тумана, вылезали потихоньку его, ужаса, причины – животный страх родом откуда-то из самого позвоночника. Страх из-за того, что всё напрасно, и он, Ян, получается, не справляется, если позволяет себе на концертах вот такой затуманенный обожанием взгляд. И боязнь, что однажды, какая-нибудь подобная фотография с этим чёртовым взглядом попадёт в руки особо наблюдательных и выдаст Яна с головой. Это будет конец. «Надо мыслить прагматично», – сам себе приказал Ян, чувствуя, как в нём говорит Зона: «Никаких эмоций, только рациональность». Умывшись и выпив пару глотков прямо из-под крана, Ян принялся разглядывать своё отражение в зеркале, на предмет других вещей, которые могут выдать его на сцене. Напустив на себя спокойствие и деловитость, нянча одну руку другой, он досматривал себя: чёрный концертный костюм, металлические пуговицы, чуть осунувшееся лицо – пока ничего двусмысленного. Глаза с лопнувшими капиллярами, волосы, не потерявшие блеска, ворот костюма, наушники для сцены… Наушники! Ян резко сдёрнул их с себя и отбросил к раковине. Ему показалось, они обожгли ему руку. Секунду он не решался посмотреть в их сторону, а потом, со смесью страха и злости снова глянул туда, куда они приземлились. Ушные мониторы лежали на сантехнической эмали. На их чёрных корпусах виднелись эмблемы: знаки Марса и Венеры, Мужчины и Женщины, соединённые воедино – символы би. Яну не верилось, что он вот так долго выступал с ними, выставляя самую страшную тайну своей натуры напоказ. Носить эти наушники при полном зале народа – всё равно что разгуливать по вражескому тылу в родной униформе. Самый настоящий компромат. Ян в очередной раз зажмурился. Нет, это было просто невыносимо: его сегодня метало из спокойствия в панику, как маятник, и он ничего не мог с собой поделать. Запоздалый страх схватил под рёбра, руки дрогнули. Ян пытался посчитать, как долго он ходил по сцене так. Получалось безумное число: весь этот тур и несколько лет прежде он шагал по тончайшему льду, совал пальцы в хищные пасти, рисковал… Рисковал! Безумец! Самоубийца… Идиот, спящий в обнимку с динамитом! Ян не решался поднять веки, в темноте воображения треклятые наушники представлялись ему то ядовитыми змеями, пригретыми на самой груди, то выпитым глотком ртути, то кулоном из фонящего радия. То, и это, пожалуй, было самым точным их образом, окровавленным свежим трупом посреди комнаты. На такой стараются не смотреть, потому что надеются, что он нереальный и скоро сам пропадёт – никто не знает что с ним делать… Или знает? К дьяволу! Ян открыл глаза, не вдумываясь выхватил из кармана маркер для автографов и стал закрашивать символы. Встревоженно, скомкано, болезненно суетливо – так прячут улики, когда полиция уже ломится в дверь. С каким-то невесть откуда взявшимся остервенением Ян зачёркивал значки, топил в чернилах, стиснув зубы. Весь мир сжался в один фокус – в прицел на мишень – корпус наушников. Ян давил на маркер с чудовищной силой, казалось, что это не один человек, а вся Зона, все её солдаты единым кулаком вымарывают знак би. И надрываются до хрипа в своём штурмовом кличе: «Вычеркнуть из наушников – вычеркнуть из себя! Нельзя, нельзя, нельзя!» Вкривь, вкось ложился на символы чёрный перманент. Вправо, влево – без порядка. Так полосуют ножом плоть злейших врагов. Ян не успокоился, пока значки не утонули в черноте насовсем. Ещё секунду он не мог разжать пальцы, а потом тело разом обмякло, маркер выпал у мужчины из рук. Перегруженная система отключилась, навождение спа́ло. Ян сполз по стене. Как надувная фигура, в которую перестал поступать воздух, сидел на полу уставшей оболочкой. Он только что посадил заглохший боинг, развернул лайнер от айсберга, переложил галс в шторм, обезвредил тонну тротила… пробил хребет тупым клинком. Костьми лёг, себя оставил, но сделал это… или не сделал, но чувствовал, что сделал – сил совсем не осталось. Мигала люминесцентная лампа, где-то вдалеке, словно за несколько километров, шумел не выключенный кран, и Ян отрешённо представлял, как вода падает из него белым пенным потоком. Пальцы стали подрагивать – так всегда бывает после перенапряжения. Ужасно захотелось плакать, но Яну не хватило сил вытолкнуть слёзы, и они все остались внутри. Без сил, он сделал попытку встать – ноги расползлись, сделал вторую: ему надо было подняться во чтобы то ни стало, умыться, переодеться и уйти с группой, не подавая виду о случившемся. Он так и поступил – титановый человек. Такой несгибаемый, цельноплавный, непробиваемый, что ему ещё хватило стержня сыграть два или три концерта, жёстко контролируя себя и не бросая и взгляда в сторону гитариста. А потом – всё. Потом он сломался. Потом он понял, что на выступлении просто не может противостоять музыке. Она берёт его без боя, нежно и ласково гладит по щекам, укачивает, убаюкивает. Как в чужой песне, перплавливает пули в струны, марши переделывает в вальсы и глушит собой все сигналы Зоны. И Ян не слышит их, теряет их указку, забывает все запреты, установки и правила – отдаётся чарующим нотам. Дрейфует безвольной тающей льдинкой по звуковым волнам, плывёт куда-то в клубничном свете прожекторов, жмёт клавиши и любуется, любуется, любуется – сколько есть сил любуется своим прекрасным и замечательным А. Смотри перед собой – видит А. Оборачивается, глядит назад – и там тоже встречает А. статичной картинкой на весь экран сцены. Огромного, гигантского, занимающего собой всё сердце и выпирающего наружу А. И пусть это просто обложка нового альбома, пусть это символ «Аллилуйи» – Ян видит в нём своё, а вернее сказать, своего: самого желанного, самого чарующего и притягательного – звездой стоящего А. с гитарой в руках… Но потом, всякий раз, экран гаснет, тянется очередной эпизод поклонов, стихает музыка, разрывая свои тёплые объятья. И Ян падает из них и снова слышит сирены Зоны, смотрит снимки Саши и ругает себя за потерю контроля. Ян провёл несколько вечеров, прикидывая, как бороться с музыкальным дурманом, и вывел формулу. Решение было принято утро перед вылетом в Турцию. — Женёк, я на твоё место сяду? – разговаривать в проходе авиалайнера было неудобно, но Ян специально начал беседу там. — А что случилось? — Чувствую себя не очень, Звонка заразить боюсь, – соврал клавишник и просительно уставился на видеографа. Женя помялся, но устпил место, окружённое незнакомцами, и ушёл в дальний конец самолёта, к Андрею – на место, предназначавшееся Яну. Билеты всё равно покупались на имя организаторов, и тасовать рассадку можно было сколько угодно. Ян сидел довольный. План заключался в том, чтоб избавиться от Андрея там, где Николенко всё ещё с ним пересекался: раз Ян бессилен в некоторых случаях изменить себя, то придётся изменить среду. Раньше прятался клавишник, теперь пусть спрячутся от него. Это, как с мороженым – хотите бросить его есть, просто выкиньте из холодильника и никогда больше не покупайте. А так, пока брикет призывно лежит на полке, вы всегда будете срываться. До Турции долетели благополучно, разве что при посадке потрясло немного, но это и неудивительно – в городе штормило. Вся Алания, сколько только было видно, стояла окутанная серыми косматыми тучами, похожими на макушки седых давно нечёсаных стариков. Вихрами шли края облаков, и тысячи капель воды падали на город. Боря, глядя в иллюминатор, с неприязнью подумал, что если так пойдет и дальше, то удовольствия на сцене будет мало: группе предстояло играть на уличной площадке, и сидеть с электричеством в луже никто не хотел. Шасси заскользили по мокрому асфальту, потом по нему же потянулись колесики чемоданов и черные шины такси. Мокли, сиротливо устроившись на обочине, несчастные сосенки, торчали в небо лиственницы с их нелепыми иголками, словно приделанными на клей. Мелькали пёстрые зонтики, на столбах раскисали антиправительственные листовки, и размывались буквы рукописных объявлений. По домам прятались, дёргая тонкими, как шнурок, хвостами, тощие уличные коты. Сколько их не корми, а они всё равно остаются худыми и длиннолапыми – такая уж особенность южных животных. За время поездки успело пару раз громыхнуть, но сильная гроза миновала. Дождь стал сходить на нет, накрапывать, и когда команда подошла к финальной точке своего путешествия, Боря остановился и снял свои извечные очки. Сейчас они набрали на линзы кучу мороси, и это мешало глядеть. А поглядеть было на что. «Отельный комплекс „Зелёная Рапсодия”», – говорили английские буквы на щите у въезда на территорию. А там, на этой территории уже была настоящая роскошь. Четырёхэтажные жилые корпуса с умытыми дождём мансардами, балконами и зонами отдыха прямо на крышах. Стоящая особняком столовая с симпатичными узорчатыми скатертями и шведским столом: всё включено, кроме напитков. За столовой – здание с ползущим по стене плющом – это что-то вроде главного корпуса, там SPA, спортзал, бильярд и бассейн. Снаружи тоже имелся бассейн, но там сейчас никого не было, и только скользила по дну тень от плавательного матраса. Однако этим мог бы похвастаться любой крупный отель, а у «Зеленой Рапсодии» было кое-что уникальное. Неповторимая изюминка – собственная профессиональная уличная стационарная сцена прямо на территории отеля – в пешей доступности. Группа разместилась на первом этаже жилого корпуса, и от сцены её отделяли всего две сотни метров. Очень удобно, когда ты музыкант, но очень шумного, когда ты обычный постоялец без билета на концерт. «М-да, такими темпами нас вся округа на халяву услышит», – рассуждал вслух Шурик, разглядывая сцену. У неё сзади была небольшая пристройка: коридор и комната, что-то вроде гримёрки. Тесно, и наверняка душно – сцена мужчине нравилась больше. На ней Би-2 предстояло сыграть два концерта подряд: один – сегодня, второй – завтра. Когда стартовали продажи билетов на этот выступление, то всё раскупили за пару часов, и многим желающим попросту не хватило. Поэтому было решено провести второй концерт, чтоб никого не обделить. Следующий солд-аут случился через семь часов после старта – видимо, Шурины походы на радио не прошли даром. Саундчек назначили на четыре часа дня, а начали только полшестого. Время поджимало, и все ходили чуть на нервах. — Так, всё, давайте как обычно пробежимся, – сказал Шура, дождавшись отмашки техников. — Давайте сначала Звон уйдёт на ту сторону сцены. Встанет вместо Макса, – холодно возразил Ян. Вся группа уставилась на клавишника в немом изумлении, Лёва даже выдернул наушник. Никогда прежде речи о перестановках не велось. Би-2 уже лет десять играли с одной и той же расстановкой: на задней линии: Боря и Ян, на передней: Макс, Шура, Лёва, Звон. Боря глядит в спину Максу, а Ян – Звонку. Так подключалась аппаратура, так прописывалось в райдерах, так настраивались микрофоны, так, в конце концов было принято, и изменения сейчас были не к месту. Звон с вызовом смотрел на флейтиста, Лёва рассеянно пялился в пространство. Он отвлечённо подумал, что если Яну так хочется лицезреть перед собой басиста, то пусть он тогда меняется местами с Борей. Потом так же отвлечённо прикинул, что это тоже не вариант – перетаскивать барабанную установку себе дороже. Пауза затянулась. Никто не понимал зачем и почему Яну это нужно. Зато Ян понимал отлично. Он дал себе слово, он решил: окончатель расправится с Андреем, свести к нулю, исключить из жизни последние проявления этого человека – всюду, даже тут, на концертах, где они просто вынуждены находится рядом. Ян так решил. Он справился с рассадкой в самолёте, теперь справится и с расстановкой на сцене. Ему уже плевать, что это вызовет вопросы – это его финальный шаг. Для своего же блага, он не желает больше глядеть на Звонка. Он не может больше выносить вид этой спины и этих плеч. Не способен более смотреть на эту причёску, которую Звон то и дело поправляет: заводит светлые пряди назад, или трясёт волосами, блаженно запрокидывая голову на гитарном соло, притягательно выгибается дугой, почти вертикально поднимая гриф… или стоит, широко расставив ноги, отдаёт в зал волны и волны звука и топает в бит на своих высоких платформах… «Макс, поменяетесь?» – спросил Ян, будто согласие Андрея тут и не требовалось. Лакмус молчал, демонстративно отвернувшись. «Макс, поменяйтесь», – снова тишина. «Макс!» – повторил Ян. Он знал: надо просто быть непоколебимым, бескомпромиссным, жёстким, надо идти напролом, хватать за жабры, давить до конца, и тогда Макс сдастся. Тогда эта рыжая бестия поднимет лапки, как опрокинутый таракан, поддастся, расколется, снова станет говорить с Яном и ним же считаться. Надо просто его дожать: «Макс!» Сначала Лёва с Шурой просто переглянусь, после Шура принялся вертеть головой, в попытках распутать этот клубок недомолвок. Потом плюнул, быстро снял гитару, и поколебавшись между Максом и Яном, двинулся таки к басисту. Жестом позвал за собой, они оба спустились со сцены и расселись на кофрах подальше от остальных. — Какого хуя? — Что? — Ян морозится Звонка, ты морозишься Яна… насчёт Звонка с тобою не уверен. И при чём не первый день – я же вижу. Почему? Я б не лез, но ваши тёрки – это уже дико… У нас сейчас нет времени на это… Так что жду объяснений и быстро. Да, Шура действительно босс, пусть и негласный. Только босс может вот так безапелляционно, как само собой разумеющиеся, требовать объяснений. — А я тут причём? – начал защищаться Макс. – Я стоял и молчал, все вопросы к этим двоим. — «Эти двое», – Шура кивнул как бы вверх, назад себя, указывая в сторону сцены, – когда их спрашиваешь, либо нихуя не знают, либо вообще говорят что у меня глюки. А я не вчера родился. Макс отёр шею, понял, что противиться нечего. — Что касается меня и Яна, – начал он, – Ян… В общем он… Он сделал одну вещь… на Кипре… Он сказал… Лакмус вздохнул, обдумывая как бы изложить свои воспоминания – он хорошо запомнил тот день. Макс был так поражён тогда, что будто глядел на происходившее со стороны. Сейчас ему казалось, что он может рассказать ту историю как сторонний наблюдатель, видевший даже то, чего сам Макс видеть никак не мог.