Долгая дорога

Боря щурился, пытаясь сфокусировать пьяный взгляд на экране телефона. Если бы ему удалось, то он увидел бы, что по местному Киприотскому времени уже около двух часов ночи, а значит надо собирать парней и выдвигаться из бара. Это только на словах Лифшиц трезвенник, на деле, в нём уже покоились три или четыре крепких шота, а может и больше – он перестал считать. Раньше он бывал в барах реже, но теперь, когда понятия «дом» и «тур» размылись, он заходил в такие заведения чаще: когда поглядел уже весь мир, то путешествия сводятся к пляжам и познанию местных спиртов. Макс занимался только первым – он был для Бори с Яном своеобразной трезвой свитой, следившей, чтоб те не угодили в неприятности. Одна из таких всё же случилась, когда ребята покинули заведение – Боря спохватился, что забыл телефон на стойке, и парни пошли за ним, оставив сильно пьяного Яна ждать недалеко от входа. На Кипре даже ночью жарко, а в зной Николенко развозило ещё больше. Пройдя вниз по улице он нашёл таки какую-то особенно холодную водосточную трубу и прижался к ней спиной, лениво обводя взглядом окрестности: угол здания, клумба, входные двери какого-то клуба. Клавишник прогонял изображение через помутненное сознание, и по инерции – через солдат, которых он там поселил. Ян щурился – у него синий, пьяный мозг, и в нём такие же солдаты, наспиртованные вусмерть. Блуждающий Яновский взгляд скользил по проходящим мимо фигурам, как вдруг запнулся об одну деталь – довольно большой бликующий значок с шестью цветами радуги. Он висел на рюкзаке паренька, стоявшего через дорогу. Солдаты вскинули оружие и навели прицелы. У Яна в голове зашумело пуще прежнего, но он перекрикнул эти помехи: — Эй! — What? – незнакомец был удивлён. — I know about you. Go away! — What? Why? — Go fucking away! Normal people don't want to be near you! – из-за расстояния приходилось орать, и крик туманил разум, – Fucking faggots! — What did you say? – парень, с радужным значком молчал, зато его приятель, тоже не слишком трезвый, решил поговорить. — Fucking. Faggs. — Shut the fuck up! – с выпадом крикнул парень, – Do you even understand what did you say? Но Яну подумалось, что все эти уточняющие вопросы – только потому, что его просто не слышат на той стороне улицы. И он, пьяно покачиваясь, двинулся к незнакомцам. Те стояли почти неподвижно, и только парень со значком тянул спутника за рукав. «Мне плевать на него, пойдём, а? Оставь» – уговаривал он на незнакомом Яну языке. «Нет. Пусть думает что говорит!» – звучало в ответ. Макс со спины видел, как Ян преодолевает несколько метров по дороге и с силой толкает незнакомца в грудь. «You are fags!» – донесся до Макса Яновский голос, тут же потонувший в ответной ругани. Началась какая-то возня, потом драка, потом незнакомец получил от Яна в плечо, а Ян от него – в живот. Николенко это не остановило, а только взбесило ещё больше. Лакмус рванул к потасовке, оставляя позади пьяного, рассеянного Борю, и с каждым сокращённым метром ужасаясь всё сильнее. — You are mistake, you are sin… God will punish you! – страшно кричал Ян. — So fuck your god! – отвечали ему, ударяя по рёбрам. — Ян! Ян, прекрати! Хватит… Успокойся! – Макс безуспешно пытался оттащить Николенко за плечо, – Ян! – тот будто оглох, – …блять – тихо цыкнул Лакмус. Макс попытался скрутить Яну руки, потом вклиниться между ним и незнакомцами, за что нехило получил от друга и незамедлительно ответил – отрезвляющий удар в челюсть. Крепкий кулак, как ведро ледяной воды – у Яна спёрло дыхание. Он замер на секунду, потом схватился обеими руками за лицо и хрипло застонал, сгибаясь чуть-ли не пополам. Вдвоём с подоспевшим Борей Макс оттащил Яна от ребят. — Ты когда это в гомофобы заделался? – зло, почти яростно спросил Макс: он слышал Яна и в причине конфликта не сомневался. — Они больные извращенцы, их лечить надо! — Себя сначала вылечи, долбоёб! Геев он лечить собрался, а дальше что? Евреев сжигать будешь? Может они тоже неправильные? Кровь и честь, да Ян? Давай, кинь зигу, кинь! – Макс мёртвой хваткой вцепился Яну в руку и принялся вскидывать её. Ян противился. Хмель ещё не сошла с него, и в этом заторможенном состоянии он не способен был испытывать страх и только водил осоловелыми глазами. «Пиздец, блять, тошно», – с отвращением сказал Макс и со всей силы толкнул Яна в плечо. Тот не удержался и повалился, размазывая по асфальту влагу свежих ссадин и даже не успевая вскрикнуть. Макс высился над ним во весь свой рост и глядел, как глядят на предателя, явившегося из ближнего круга. Внутри взрывной волной ширилась слепящая ярость, уродливый человеческий гнев – ударить со всей силы, пнуть, чтобы впредь неповадно было и чтобы каждый синяк – плата за принесённое разочарование. А Ян разочаровал. Столько всего прошла их дружба! Столько раз их с Яном отражали щиты полицейских, столько раз их фигуры стояли среди сотен других, качаясь в шторме звуковых волн, испытывая на себе громкоговорители и сирены. Столько раз кухни слышали беседы, за которые сейчас – две или три политических статьи – за неуважение к режиму. И весь это путь вдвоём, чтобы сейчас, пройдя, кажется, через самую страшную февральскую страницу, через канун сорок девятого Яновского Дня Рождения, обнаружить, что для Яна гуманизм и человеческие свободы – не такая уж и безоговорочная ценность. Всё равно что безоружными руками поднять забрало и узнать за ним родное лицо. Это самое болезненное для Макса. Макс сдерживал себя. Боря потрясённо стоял поодаль. Ему бы хотелось остановить Лакмуса, не допустить, чтоб Ян валялся на тротуаре, но Лифшиц плохо владел собственными мышцами, ещё хуже – языком. Мужчина был пьян, но ещё не разучился бояться, и в его расширенных тёмных зрачках, всё так же по-тёмному отражался Макс. Злой Макс, у которого желваки ходили не остановимо и почти Кубриковский нечитаемый взгляд сквозил через пространство. Невозможно было определить, что́ у него в голове, страшно было его коснуться, и весь он напоминал персонажа, ожесточенного и непоколебимого, способного плеснуть кипятком в лицо младенцу. И страшнее всего была его трезвость. — Макс… – еле слышно позвал Ян с земли. — С долбоёбами не разговариваю, – отрезал Лакмус и действительно больше не открывал рта – в пугающем безголосье они втроём дождались такси. Вот что случилось в тот день. Вот почему Макс игнорировал Яна. Но Шурик услышал лишь половину: Лакмус скрыл от него лишние детали. — По-моему кто-то тут пизди́т, – хитро и с намёком сказал Шурик, – на Яна это вообще не похоже. — Так в том то и прикол, я тогда знатно прихуел с него. — Но ты, блять, тоже хорош, оттащил бы его и незачем бить, а то встретились, блять, два одиночества – дай кулаками помахать. — Если б не я, мы бы были в какой-нибудь местной ментовке, – парировал Макс. — Ладно, – Шура устало потёр прикрытые глаза, ему не нравился разлад в коллективе, но было ясно, что быстро проблему не решить, – с этим разберёмся позже, а сейчас просто отыграйте концерт нормально, менять местами никого, естественно, не собираюсь… И кончай уже на него обижаться. — Это не обида, это принцип! — «Принцип» – это фамилия, – бросил Шурик, возвращаясь на сцену. – Ну, Макс, скажи ему. Лакмус решительно молчал, Уман буравил его взглядом: — Алло, Максим, вас не слышно. — Бас не слышно? — Вас не слышно. Не дури. Макс тяжело вздохнул: Шурик умел дожимать, да и времени действительно не оставалось. Если сейчас потянуть ещё немного, если не поддаться Шуриным уговорам, то от саундчека останется жалкие три четверти часа – успех концерта повиснет на волоске. «Прости, Ян, никаких перестановок», – озвучил Лакмус, наблюдая, как Николенко сначала просиял, а потом нахмурился обратно. Яновский план по окончательному избавлению от Андрея провалился. Если Уман сказал что-то сделать, значит это будет сделано. Поэтому концерт ребята действительно отыграли вполне прилично, даже на общее прощальное фото выстроились без заминок. Всё было спокойно. Камера уже была направлена на сцену, шесть фигур были готовы замереть, и тут одна начала движение. Это Звон в последний момент подошёл ближе к Яну, приобнял его за пояс и, повернув лицо к клавишнику, нарочито вытянул губы, будто собираясь поцеловать того в щёку. Между мужчинами сантиметра три, не больше. Ян окаменел, ему показалось, что у Звонка вместо рук змеи – вонзились ему в бок и наполнили ядом, который теперь течёт по крови, парализуя тело. Ян не в силах был посмотреть в сторону чужих губ и только шире растягивал свои. Нижняя, кажется, лопнула, когда камера наконец-то сделала снимок – фото персональной Яновской катастрофы – треснула стена, которую он строил так долго. Он рад был, что сможет устроить свою жизнь так, чтоб никогда не увидеть этот кадр со стороны, и глядя на него, не почувствовать снова, как ярость, злость, страх и отвращение заливают его до макушки. Ужас – вот что запечатлела камера, щёлкнув на мгновенье до того, как Ян сбросит с себя чужую руку и отправится со сцены. Две злости: одна – та, которую чувствовал каждый ребенок, когда рушили возведенную им снежную крепость. Другая – с оттенком стыда – та, что приходит, когда сказанное шёпотом озвучивают во весь голос, не спросив разрешения. Два компонента – один коктейль, текущий по Яновским жилам. Звон сразу понял, что что-то не так: по походке, по плотно сомкнутым губам, по тому, как Ян мотнул головой. Понял, но не успел дотянуться до уходящего мужчины. «Эй!» – крикнул он, пускаясь за клавишником и слыша где-то на переферии рассыпчатый Шурин смех и его извечное «В губы его поцелуй!» — Ян, ты чего? — Нахуй иди. — Бля, да это шутка, – Звон следовал за клавишником, ускоряя шаг, – Николенко, блять! – крикнул он, когда Ян пустился бежать. Звон рванул за ним, чудом не сбив персонал за сценой: перепуганная девушка успела прижаться к стенке и теперь стояла, видя как мужчины скрываются в дверях ведущих к выходу. — Ян, это шутка! Я пошутил, слышишь? Ты реально обиделся? Когда тебя это задевало-то? Ты ж сам так шутил! — Что ты натворил?! Зачем? Ты подумал что люди подумают?! – с надрывом выкрикнул Ян, продолжая убегать. — Нет, я подумал, что ты в последнее время меня игноришь и… Да, блять, это юмор такой. Ян обычно любил юмор Звонка. Его способность непоколебимо, уверенно и спокойно провоцировать окружающих. Это была Андреевская натура на сцене – бесконечный провокационный перформанс – никто не останется равнодушным. Что ж, Ян тоже не остался – он сейчас ненавидел Звонка всецело – до последней взбесившей искорки в Андреевских глазах. — Не гонись за мной! – выкрикнул Ян, перед входом в гостиницу. — Буду, потому что знаешь ли, раз уж на то пошло, пора прояснить… мне вообще-то тоже обидно, я нигде не проёбывался так, чтобы у тебя появился повод меня избегать и просить моего отстранения! — Чего? Я не просил тебя «отстранять», я просил тебя переставить! — Плевать! Знаешь, я думал не ворошить, но теперь уже придётся, потому что слишком много херни скопилось. И нам на надо поговорить. Слышишь? Ян не отвечал, спешно открывая свой номер. Ян сейчас – шаровая молния – Андрей прав: слишком много напряжения скопилось. Ян может покалечить. — Нет! Андрей, я не хочу говорить, – Ян зашёл в номер. — Тогда объясни почему, – преследовал Звон. — Нет! Уйди! Уйди, слышишь? – собственный голос стал гаркающим, похожим на сухие хлопки выстрелов. Только все пули в молоко. – Оставь меня! – Ян толкнул Звонка в грудь, и тот отшатнулся. — Послушай же! — Отвали! – Ян зажмурился, размахнулся и как мог ударил Звонка куда-то в плечо, а может в шею. Всё стихло, и некоторое время только кровь колотилась в висках. «Что происходит?!» – в дверном проёме возник доведенный Шурик с бутылкой вина в руках. Он сделал ударение на каждом слове и теперь стоял, переводя дух. Где-то за его спиной слышались Звонковские шаги и возгласы догоняющего Бори. Остальная группа собралась на шум, и Ян изнеможённо обрушился на кровать под давлением чужих глаз. — Янчик, тебе надо успокоиться, – мягко сказал Шура, решив, что криком ничего не добиться, и что с Андреем он разберётся позже. – Ладно? – Шура прошёл в номер, откупорил бутылку и принялся разливать. – Расслабиться, убрать немножко напряжение, хорошо? Лёва молча и аккуратно забрал у Шурика алкоголь, качнув головой на вопросительный взгляд карих глаз: спирт сейчас не к месту. Да и не похоже, чтобы Яна сильно прельщало – тот сидел сгорбившись на краю кровати, и казалось, глядел куда-то в пол, хотя на самом деле просто забыл сомкнуть веки. У него блестели глаза, и слабая защитная улыбка всё равно смотрела вниз. От былого запала не осталось и капли. Все терпеливо ждали чего-то. — Тебя трясёт, – заметил Макс, сидя на полу по-турецки и рассматривая Яна снизу вверх. Обычный Ян прищурился бы и сказал что-то вроде: «Это потому, что на самом деле я стиральная машинка», но с этим Яном что-то случилось. Уже давно. — Ян? — Яник? Ян молчал. Макс прав: мужчину знобило, у него тряслись я руки и плечи, он вообще весь дрожал. И нога как-то непроизвольно дёргалась… вроде это называется «тик»: тик–тик–тик–тик–так тик–так тик–так тик–так. Кажется уже прошла минута – шестидесятая доля часа, растянутая общим молчанием до вечности. Тишина – нет звука – нет воздуха – вакуум – космос – вселенская бесконечность. И он, Ян, заблудился в её восьмёрке: он идёт и идёт, и ему всё кажется, что за поворотом финиш, но там лишь новая петля. — Ян? – снова позвал Шура, оглядываясь в поиске поддержки. – Что произошло? Что происходит? – он встал из-за столика и приблизился к мужчине. – Ты можешь объяснить мне, что́ с тобой творится? Ян качнул головой. — Весь тур какая-то дикость, Ян. То срываешься из гостиницы в ночь, то кого-то прессуешь, то перестановки не к месту… – Шурины слова стремительно теряли аккуратность, – То со Звонком цапаетесь, то… да вечно, блять, какое-то «то». Из-за твоих закидонов, вон, пол саундчека проебали. Думаешь, мне техники «спасибо» сказали? Объясни мне, что с тобой твориться, – потребовал Шура. — Ты ещё закричи, – осадил его Лёва, и Шурик тут же поджал губы. — Прости, – Уман устало уронил голову, – Просто, Яник, пойми меня правильно, я ненавижу неизвестность. Я её боюсь. И мне страшно, потому что я не понимаю, что́ с тобой и как тебе помочь. — Мне тоже, – наконец подал голос Ян. – Мне тоже страшно и непонятно. — Что тебя пугает? – мягко спросил Шура, присаживаясь на противоположный край кровати. — Я. — Приплыли… – он растерянно хохотнул, взмахнув руками. — Хорошо… Хорошо, Яник, чего ты в себе боишься? – спросил Лёва, подходя к собеседнику и склоняя голову в попытке заглянуть мужчине в глаза. — Не знаю. Ян оперся локтями в колени и спрятал лицо в ладонях. Все молча ждали. — Мы можем поговорить об этом позже, когда… – начал было Лёва. — Знаешь, – вдруг сказал Макс. Паззл сложился. Уверенность и безапелляционность. – Ты всё знаешь, но ещё ты знаешь, что как только произнесёшь это вслух, то надо будет что-то делать. Ты знаешь, Ян, но ты никак не признаешь. «Шь», «шь», «шь». «Ш-ш-ш-ш! Макс Лакмус, ш-ш-ш! Заткнись, заткнись, замолчи! Прекрати… Заткнись! Это мерзкое «шь», сколько раз ты его сказал?!» – Яну вдруг захотелось шикнуть на них на всех, зашипеть, как змея, закричать, чтоб они все закрыли рты, отстали, чтоб не лезли куда не надо. Но он не смог. Он только кивал мелко-мелко, не отнимая рук от лица, и чувствовал, как подрагивают плечи. — Так нельзя, так неправильно, – глухо начал Ян, – это всех погубит. Это разрушит группу, это… так нельзя, нельзя… – он говорил себе в руки, в последней попытке схватить и удержать эти слова, – это против всех, неправильно, глупо, всё разрушится… так нельзя… против природы… нельзя… Он уже начинал повторяться, но всё шептал сбивчиво, почти судорожно: одни и те же фразы, петля за петлёй. Казалось, что та бесконечная минута всё ещё длится. Ян почувствовал, как рядом прогнулся матрас – Лёва сел и положил руку на плечо, чтоб остановить заевшую плёнку. Шура растерянно смотрел вокруг. — Ладно, Ян, мы знаем, как ты любишь свои «Сети», – начал Уман, – если ради них ты хочешь уйти из группы, то пожалуйста – мы не хотим и не можем тебя удерживать, – Шура взглянул окружающим в лица, как бы убеждаясь в их молчаливом согласии, – докатаем тур и расстанемся, это будет тяжело, но не смертельно. Это нормально, так бывает. Так можно. Вот оно – спасение для Яна – Шура – персональный бог из машины. Схватиться бы сейчас за этот Шурин домысел, за его дрожащий, как струна, голос, наврать, что всё действительно из-за «Сетей». Сделать вид, сыграть, надеть новую маску. Но Ян жутко устал… и к чёрту маски. Так можно. Ян отвёл влажные руки. Мокрое, заплаканное лицо окунулось в студёное пространство номера. Выбралось из тёмного чулана кистей, из грима пальцев, и пило теперь губами холодный живительный воздух, густой, как кисель – можно ножом резать. Ян глубоко вдохнул. — Дело не в группе, дело в Андрее. — Ты сказал ему, что хочешь уйти, и он запретил? — Нет… я не хочу уходить, – Ян немного помедлил, – Я, кажется, что-то чувствую к Звонку… Четыре пары век закрылись одновременно. Обратно открылись три. Стало так тихо, что, казалось, можно было расслышать, как Шура проводит рукой по щетине – заградить рот и не дать смешку вырваться наружу. Ян выдавил эти слова и словно шагнул в пропасть, к которой до этого подбирался мелкой поступью. Он летел вниз, и слова тоже летели неостановимо. — Я не могу! Я не знаю, не знаю! – и без того уже заплаканный Ян зарыдал. – Мне пятьдесят… это всё не для меня… как подросток… Понимаете? Это ненормально, глупо, я впервые… это как помешательство, как сумасшествие… я ненормальный… Так нельзя! Я псих! Нельзя, нельзя… – он беспомощно прикрылся руками. — И давно ты от этого бегаешь? – спросил его Макс. Ян утвердительно закивал, он не смог бы сейчас сформулировать ответ. В голове ничего, и только огромный плакат с растянувшимися буквами: «СТЫД» и это липкое, едкое «ты» в середине: «Как ты смел?», «Как ты мог?» «Это ты виноват!», «Ты! Ты! Ты!». Треклятое «ты», вечное сопровождаемое чьим-то указательным пальцем, который назидательно и брезгливо толкает в лоб – оставляет клеймо. Таврёные стыдом щёки вспыхнули, и мужчина ещё сильнее прижал их к ладоням. Он зажмурился, как жмурятся, ожидая хлопок двери или взрыв. Ни того, ни другого. — Что конкретно? – продолжал Макс. — Чувства… — Ну влюбленность? Или любовь? А, Ян? — Вроде… уже не первое, но… – осторожно выговорил мужчина. — Звонок знает? — Нет… – Ян всхлипнул и задергал головой, пытаясь сделать нормальный вдох, – он хотел поговорить… он видимо понимает… ну, что что-то происходит, а я… я прогнал его, я испугался. Я, по-моему, даже ударил его. Я так боюсь… — Господи, блять, боже, иди сюда, – наконец не выдержал расчувствовавшийся и, вообще-то, сентиментальный Шурик и притянул Яна за плечи. Николенко с беспомощностью новорождённого повалился к нему в объятья, и гитарист только чувствовал, как Яна колотит. — Ян, ты не псих, и ты нормальный. Угу? — Угу. Ян не мог бы сказать, сколько времени он провёл в чужих руках, но кажется, достаточно много, чтобы все присутствующие смогли осмыслить случившееся. — Ты же понимаешь, что с Андреем всё-таки надо будет это обсудить? – спросил Лёва. — Зачем? — Чтоб кукухой не поехать. А то потечёт крыша, только тазики подставляй… Тебе легче будет, поверь. — Наверное... не говорите ему ничего пока, пожалуйста… никому не говорите, – Ян поднял голову и окинул окружающих взглядом. Ему вдруг стало неудобно за всю эту сцену, за то, что он рассказал так много, за неуловимое чувство жалости, которое никто не озвучивал, но каждый испытывал. Или Яну так казалось. Он принялся вытирать лицо и выбираться из Шуриных рук. — Простите, – начал Ян, – Вернее... в общем… спасибо, – он стушевался и попросил оставить его: хотелось побыть одному. — Мы тебя любим, – на прощанье сказал Макс, исчезая за дверным косяком и унося с собой бутылку с бокалами. Шура закурил прямо в гостиничном коридоре. — Знаешь, главное в жизни – отличать катарсис от нервного срыва, – протянул Макс. — Помолчи, а? Я с вами ёбнусь. Вы меня в могилу сведёте. Это ж какой-то запредельный интим. Шура кажется проходил всё: пьяные слёзы, слова в макушку. Холод, когда сидишь на полу, облокачиваешься на стенку и говоришь, даже не поворачиваясь к отвесно висящей на проводе трубке, потому что и так знаешь – она достаточно близко к виску – можно уловить звуки. У Шуры были и шёпот в ладонях, и собеседники на коленях, и разговоры, состоящие из одних гласных, такие, которые за шторами. Но такого диалога он не припомнит. Возможно потому, что после подобного всегда тянет хорошенько выпить. Он забрал у Лакмуса вино, и басист заулыбался. — Предлагаю не чокаясь за чью-то гетеросексуальность, – сказал он. — Не смей так при нём, – фыркнул Уман. — Думаешь? Мне кажется, он бы оценил, но не сейчас – позже. — Надо дать ему время, – кивнул Шура и осушил бокал. Странно было подумать, что сейчас только первый концертный день в Турции, а завтра ещё саундчек и выступление. Никто не ощущал ход времени. Вчерашний перелёт казался прошлогодним, а когда вечером потух закат, всем показалось, что он опоздал. Лёве тоже – он смотрел в уже тёмный горизонт, машинально считая затяжки. — Ты чего такой нервный? – окликнул его Шурик, тоже пришедший покурить. — Беспокоюсь за политический кризис в Албании. — Не огрызайся, я серьёзно. — А я, блять, клоунадничаю! С чего мне спокойным быть? – вдруг вспыхнул Лёва. – У нас у клавишника химия в мозг ударила с такой силой, что дыру в башне пробила, а всем нормально. Нет, я слышал о кризисе среднего возраста, но о кризисе ориентации в среднем возрасте – ни разу. – Лёва дёрнул плечом. Мягкость, присущая Бортнику терпеливость, которую он сам себе привил с годами, забота о коллегах – всё это сейчас пропало в Лёве. Убежало, улетело, упорхнуло, вспугнанное неожиданными событиями. «Личные отношения интимного характера – большая помеха при ведении партнёрского бизнеса», – так, кажется, Лёва ответил когда-то на фанатский вопрос о романах внутри группы. И с тех пор мнение особенно не менял. – Знаешь, почему я говорил, что в группе никогда не будет женщин? Их не будет, чтобы избежать вот этой вот хуйни с любовью, из-за которой все и разваливаются. Но нет же, блять, – Лёва взмахнул руками. — Никто не развалится. И зря ты бесишься, ты же не можешь запретить ему чувствовать. — Я и не хочу запрещать. Но во-первых это вероятно не взаимно, а во-вторых этот разговор должен был состояться на двадцать лет раньше, в Фелинни-туре. Ян уже тогда должен был разобраться со своей ориентацией, а не запихивать вопрос куда подальше, чтоб сейчас это вылезло в таком нездоровом виде. — «Нездоровом»? — Да не в смысле, что любить мужчин – болезнь, а в смысле, что Ян себя извёл, и это плохо сказывается, – пояснил Бортник. – Блять, Шур, не придирайся, ты понял! Лёва раздражённо отвернулся. Его в этой ситуации бесило всё, и в первую очередь – собственное бессилие, ну в самом деле, не читать же Яну лекции про внутреннюю гомофобию, с посылом «ты нормальный». «Ой, я, кажется, что-то чувствую к Звонку, как же теперь жить?». Да так, блять, и жить, как жил. Перестать маяться и убиваться, послать куда подальше осуждающее общество, государство, законы, грозящие лет через пять всадить тебе пулю, если не в лоб, то в затылок. Отъебаться от себя и жить в собственное удовольствие. А не вот эти нюни-слюни. — Ему было тридцать лет тогда, по-моему достаточно для вопросов ориентации, – не унимался Лёва, – у нас тогда была беседа на эту тему. — Тебе напомнить, что́ ты делал в тридцать? Шура умел отрезвлять. Лёва покачал головой: жена, потому что «надо», ребёнок, потому что «часики тикают», пьяные крики в ногах и такие же пьяные драки, где кастеты – обручальные кольца – не лучший эпизод, чтоб в него возвращаться. Строго говоря, вообще все нулевые – не лучший эпизод. Что ж, никто не идеален. Лёва затушил сигарету, и почувствовал, как раздражение внутри рассеивается, словно дым. Да, мужчина только что взорвался, как пороховая бочка, выгорел до тла, похоронил в пепле всю накопившуюся злость, и теперь на душе стало легче. Наверное, в этом и заключается терапевтический эффект сигарет. Наверное, поэтому Лёва и курит. Бортник шёл в номер, устраивался в постели, засыпал, как и другие участники группы, ещё не зная, что завтра Ян не спустится на завтрак.