***
Ян приоткрыл один глаз и тут же пожалел об этом – всё тело болело. Ощущения были такие, будто по нему прошёлся весь первомайский парад, ряженый в чугунные сапоги. Мужчина замычал и с усилием перевернулся с живота на бок, теперь ему была видна пустая бутылка коньяка, стоявшая на столе. Он не помнил, куда ставил её вчера, но смутно представлял, что вряд ли б ему хватило сил туда её убрать – последние глотки он делал сидя на полу. Он желал упиться до беспамятства, но ему не удалось – вчерашние события помнились ясно. Со второй попытки Ян сел и принялся тереть опухшее лицо. Он медленно провёл ладонью вниз ото лба, оголяя изнанку нижних век. Ян не удивился бы, если б кожа слезла, обнажив череп и оставив в ладони шмат мяса – по собственным ощущениям мужчина разваливался на куски. Холодный душ, лекарство от головы и минералка проблему решили не сильно, поэтому когда Ян наконец-то добрался до телефона, экран плыл у него перед глазами. Из важного были только два сообщения, не считая Андреевского – его Ян проигнорировал. Первое: «Напиши как проснёшься, ЛОХ (:» – это от Шуры. Ян понял бы, даже если б писали с незнакомого аккаунта – только Шура сначала печатает улыбку, а уж потом глаза. И второе, похожее: «Напиши, когда проспишься.» – это от Макса. От Лакмуса – суровое, с точкой, а от Шуры, наоборот, бодрое и весёлое, особенно «ЛОХ». Ян знал, как правильно его читать: Л – люблю тебя, Яник, хоть и дурак невозможный. О – огребёшь по первое число, если ещё раз так наебенишься. Х – хрен тебе, а не гонорар, если концерт завалишь. Ян написал обоим и незаметно для себя впал в какую-то послеалкогольную бессознательность. Сидел и наблюдал за скользящей по стене тенью, за тем, как она ползёт по ковру, карабкается на комод и – вот это для Яна было удивительным – застревает посередине Максовского лица. Оно незаметно возникло напротив глаз клавишника и шевелило теперь губами, разделенными напополам границей света. Рот двигался, но Ян не вникал в звуки, пропускал мимо. Лакмус для него был безмолвным, как рыба: тунец, лосось или карась. Ян представил гибрид Лакмуса с Мишей Карасёвым и хихикнул. — Чего смешного? — Я не понимаю, что́ ты говоришь. Макс тяжело вздохнул, пытаясь выстроить максимально связную и простую речь. — Хорошо, Яник, знаешь, давай так. Самая выжимка. Я не умею спасать людей, а ты не умеешь быть спасённым. Ты упрямый. Ты всегда поступаешь так, как считаешь нужным. Поэтому я сейчас скажу много вещей, может, даже резких, но ты выслушай и поступи так, как тебе надо. Принято? Ответа не последовало, и Макс продолжил: «Ты вчера признался нам – хорошо. И я без иронии. Все эти условности, что он твой коллега, друг… и всё до кучи – это ведь действительно только условности. Любовь это классно, к мужчинам – тоже супер – случается и нормально. Вопросов нет. Но всё что я вижу – жёсткую установку в твоей голове, что любить в том числе и свой пол – это недопустимо, отвратительно, неправильно; что это грех, болезнь или что ты там ещё себе напридумывал. Я не знаю откуда появилось это убеждение, потому что я помню тебя без всего этого бреда в голове. Подозреваю, что тебе его привили. Это знаешь… как радиация, ты не замечаешь, как она в тебе накапливается, а потом вдруг – бах – и вот вам лучевая болезнь. В новостях, в заголовках, в законах, всё твердят, что геи – это Садом, что их сжигать надо, и что людям таким из дома нельзя выходить. И ты слышишь это пять, десять, тридцать раз, и всё кажется, что пропускаешь мимо. Но на сотый ты подумаешь: «А может геи и правда – больные люди, которые должны умереть в стыде». И я вижу, Ян, что ты так думаешь и пытаешь переделать себя. Ты возненавидел себя и поэтому возненавидел и окружающих. Ты накинулся на тех ребят на Кипре, потому что им было можно то, что ты себе запретил, а запретил ты, потому что тебе страшно и потому что эта чёртова установка застряла в твоей башке. Вот и всё». Максу казалось, что слова его до жути банальные. Что они гладкие и отполированные от частного использования, и катятся сквозь Яновское сознание ничего не задевая. Но это были единственные слова, которые он считал нужными. Всё-таки иногда самые важные вещи – самые простые. «Не вреди себе», – добавил он, поднялся, и мотнув головой двинулся к выходу. «А, да, и прости что врезал тебе тогда, но ты был мудаком в тот вечер… и я тоже», – сказал он уходя, бросая ключ-карту на тумбу и не закрывая дверь. Ян почесал щёку и минут на пятнадцать выпал из реальности. Ян уяснил: он создаёт одни неудобства, обременяет. Он, как человек, которого взяли в трудное путешествие, а тот лажает на каждом шагу. Да, Ян понял это теперь, он – походник, сломавший ногу в середине пути, и вот всей команде приходится возиться с ним, увязая где-нибудь в центре тайги: он для всех обуза. Для Шурика, который требует качественных выступлений и соблюдения сухого закона, для Макса, который с чего-то решил с ним возиться. И самое главное – обуза для Звонка со своими никому не нужными чувствами. Обуза. Обуза. Да, Ян, обуза! «Брось», – сказал ему чужой голос и Ян вздрогнул всем телом. Видимо, последнее слово флейтист проговорил вслух, а тем временем на входе в спальню появился Звон, с каким-то стаканом в руках. — Ты откуда это слово взял? Из словаря? – смешливо произнёс он, проходя в номер как ни в чём не бывало и вручая Яну напиток. – Это апельсиновый фреш. Звон прошёл сквозь всю комнату к окну. Для впавшего в анабиоз помещения он в миг стал чем-то бодрящим – сродни ливню в зной – как холодные брызги, глоток шипучей газировки или мороженное «Фруктовый лёд», от которого стынет мозг, когда кусаешь. Кажется, Звон сейчас это всё и воплощал: от него пахло цитрусовой свежестью и немного хлоркой, солнцезащитные очки были подняты на голову, а на ногах красовались почти малиновые гавайские шорты: не то фуксия, не то питайя. Ян готов был спорить, что гость только недавно вылез из бассейна, и наскоро вытершись, отправился сюда. Чтобы здесь бесить Яна беззаботной курортной вольностью и задавать свои дурацкие вопросы: «Как ты?» «Действительно, Звон. Как я? Сижу на скомканном белье. Облитый Максовским монологом, опухший, отёкший, снова вспотевший, в одних трусах и с не обсохшей после душа головой. Нет никаких предположений, как я?» – думал Ян – «Что следующим спросишь? Как я так нажрался? Или… Что я собираюсь делать?» — Кто обуза? – не оправдал ожиданий Андрей. — А? — Когда я вошёл, ты назвал кого-то обузой. Кого? – терпеливо объяснил мужчина, подходя к Яну. — Это важно? — Да. Николенко кивком указал на своё отражение в зеркальной дверце шкафа. Звонок вскинул брови. — Кто? – деланно заглупил он, – Человек из шкафа? Кого ты там прячешь, Ян? Любовницу? – он подошёл к мебели и приоткрыл дверцу, заглядывая внутрь. Ему не хотелось, чтоб Ян так описывал себя, и он старался перевести всё в шутку. Яну не нравилось, но у него не было сил сопротивляться, иначе он бы уже давно выгнал Андрея. Ян чувствовал себя ребёнком в лазарете, куда пришёл больничный клоун: слишком весёлый и оторванный от реальности. Ворвался живой, сумбурный, уличный в стерильную, прокварцеванную палату, и ходит, шутит, хотя всем от него тошно. Звон считал это «тошно» шестым чувством, поджал губы и сел рядом. — Ладно, видишь, всё – я серьёзный, – Звонок снял очки и повесил на ворот. – Хотел взбодрить просто. — Ты вчера уже взбодрил, – сухо заметил Ян и отпил из принесенного стакана. — Вот я как раз на этот счёт… – начал было Андрей, но прервался, потому что его собеседник вдруг рванул с места. С мученическим лицом Ян побежал в ванную, а Звон подорвался за ним. Тошнило Николенко страшно – не удивительно – выжрать целую бутылку коньяка в одно горло. Вид малоприятный, звук – того хуже. Звон не знал куда себя деть, в итоге предпочёл не наблюдать, прикрыл дверь, налил стакан воды и отправился обратно в спальню. Там на постели расползлось приличных размеров оранжевое пятно: вскакивая, Ян разлил сок, и Андрею пришлось снова вернуться в уборную. — Живой? – осведомился он, отматывая бумажные полотенца. — А так не видно? – съязвил Ян в промежутке между позывами, а уже через секунду его снова согнуло пополам. Горячая рвота вверх по пищеводу – ощущение, которым, Ян уверен, можно пытать. Но у того есть одно примечательное свойство – оно занимает всё сознание. Человек не способен думать ни о чем другом, пока его тошнит, и Яну это было на пользу. «Моё почти нагое похмельном тело на кафеле возле унитаза. Позорное зрелище. Пот под коленками и между пальцев ног. Немощное, разбитое существо, лбом упирающееся в пластиковый ободок. Ничего, кроме отвращения. Слабое, жалкое создание», – мог бы думать Ян. «Блять, я сейчас желудок выплюну», – думал он. Ему не хватало сил на рефлексию, и поэтому нашлись силы подняться, открыть дверь, принять от Звонка воду и пойти полоскать рот. Андрей продолжал промакивать матрас, когда клавишник появился в спальне. — Что ты мне дал? — Фреш, говорю же: апельсин и чуть-чуть маракуи. От похмелья. — Видимо, стоило съесть что-то прежде… А то… Я только водички попил. — Здорово тебя… – Звон краем салфетки убрал Яну с подбородка остаток гортанной слизи и опустился на кровать, приглашая друга за собой, – Я что пришёл-то… – он провёл по отросшим волосам. – У тебя… всё в порядке? Николенко ощутил, как у него в животе пронеслась стая марлинов, выскочила наружу и острыми носами впилась в кожу. Точки-мурашки разбежались по телу. — В каком смысле? – спросил он, контролируя интонацию. — Ну ты вот психанул вче… — То есть ты тоже считаешь, что я псих? — Почему «тоже»? И нет… И с чего ты… Вот об этом я и говорю! – наконец сформулировал Звон. – Ты цепляешься к словам, обижаешься на то, что тебя раньше не задевало, огрызаешься. Что-то не так? — Всё хорошо. Любимое всем человечеством «Всё хорошо» – идеальная, безукоризненная ширма, отбеленная, приукрашенная, сияющая, как свежевыстиранная простынь. И никому нет дела, что этой простынёй накрывают трупы, и всё равно, что её рвут на бинты или на верёвки: у кого сколько сил осталось. Всё хорошо, и это главное. — Точно? — Угу, – Ян не открывал рта, потому что знал: если попытается заговорить, то голос дрогнет и выдаст его с головой. — А если не врать? — Всё хорошо. — …Тогда я не понимаю нахуя вчера было меня бить. — Потому что… – чёртов предательский голос. «Потому что я испытываю к тебе неправильные чувства. И я должен исправить себя, и для этого всецело отвергнуть тебя. Да и к тому же мои чувства вероятно невзаимны», – хотел сказать Ян, но не смог. Только поджал губы, как делает плачущий ребенок, и стиснул их посильнее. Теперь на лице не рот, а тонкая прямая линия – пустая звуковая дорожка – Ян не допустит, чтоб его чудовищная тайна достигла Звонка. Не сегодня, не сейчас. Так будет лучше. —…Потому что я видимо утомился, перелёты, нервы… прости, я отдохну и всё будет как прежде… прости за всё, и спасибо за сок, и иди, пожалуйста. Звон послушался, наученный вчерашним опытом, а Ян чувствовал, что ранил его своим холодом, и что за Андреем теперь тянется красная кровяная дорожка, как нить. Смутно ощущал, что ему, Яну, наверное стоит схватиться за эту нить и идти, подобно Тесею, потому что Андрей ведь искренне хочет ему помочь, беспокоится. Сам того не подозревая, пытается вывести Яна из лабиринта. А Ян заблудился. Ян потерялся. «Бедный-бедный Звон, если бы ты только знал», – прошептал музыкант и откинулся на спину. Какое жуткое у него похмелье – худшее в жизни. Мысль появилась на горизонте, и мужчина не сразу её разглядел, а потом увидел уже в упор: самое тяжёлое похмелье после самой затяжной пьянки. Всё это время он был в хмели, в измененном состоянии, не только вчера, ни день и ни два, а кажется, целую вечность. С той самой ночи в Израиле, когда ему вздумалось убежать из гостиницы, с того самого дня – не в себе, не собой. Он превратился в алкоголика без спирта и зависимости, но с той же сутью – разрушать себя. Разрушать в попытке переделать. Он старался, и кажется, почти справился. Осознание схватило Яна за руки и закрыло ими глаза: несколько долгих минут темноты потянулись пустой кинолентой. А потом Яна легонько потрясли за плечо – это Шура зашёл в номер. — Яник? Мы чекаться собираемся, начнём без тебя, но как будешь готов – приходи. — Я уже, я только… э-э-э оденусь и приду, – ответил Ян, бегло поднимаясь. Ему хотелось сделать всё возможное, чтоб хоть как-то сгладить доставленные группе неудобства. Ему бы полежать ещё час-два в полной тёмной тишине, побыть с собой, сосредоточиться на себе. Подумать, поразмышлять, рассмотреть повнимательнее монолог Макса, который не прошёл мимо. Мозг запечатлел слова Лакмуса секундной вспышкой, а теперь надо было их проявить медленно и аккуратно, как плёнку, просмотреть её, прочитать, понять что-то, что Ян сейчас улавливал только на уровне смутных ощущений. Но у Яна не было на это времени, его звала сцена. Там сейчас методично проверяли инструменты, стучала Борина бочка, и все были рады видеть Яна, несмотря ни на что. Он кивнул группе и встал за клавиши. — Переставить никого не надо? – лукаво поинтересовался Шурик. — Не, – Ян замотал головой, во-первых, мысленно отвешивая Шуре хороший дружеский пинок за подкол, а во-вторых, соображая, что Андрея перед собой можно и потерпеть, – все на месте. — Ну тогда погнали по порядку. За долгое время с Би-2 аккорды словно вживились Яну пальцы, и это сейчас здорово помогало – остаточные проявления похмелья почти не влияли на звучание музыки. И когда Ян почувствовал уверенность в своих силах, группа добралась до блока песен с бэк-вокалом. Там надо было уже полноценно включаться в процесс. Лёва тянул ноту «Чёрного Солнца», Андрей с Яном вступили следом со своими партиями, но на половине Ян сорвался и зашёлся сиплым кашлем. Вместо протяжного высокого «А-а-а-а-у-у-у» вышло что-то кособокое, перхающее и передавленное. Неудивительно – Ян вчера надсадился орать на Звонка, и если говорить ровным тембром ещё было возможно, то высокие ноты хрипели. — Оп-па! – Шура остановил музыку и взбудоражено уставился на Яна. Выглядел он при этом так, будто поймал ребёнка за какой-нибудь невинной шалостью, вроде воровства конфет с верхней полки буфета: на лице азарт, смех, веселое шутливое «Я так и знал!», и ни тени расстройства. – Боря, гони касарик! – заявил Уман самой лукавой интонацией. – Ян Юрич охрип. Боря цыкнул и полез в бумажник. Шура забрал у него деньги: «Яник, половина тебе как герою спора». Ян поколебался перед предложенной купюрой, ещё не совсем понимая, как относится к происходящему. С одной стороны, это ведь немного цинично – пари о друзьях, с другой стороны… Ян не чувствовал и капли цинизма, а ещё думал, что раз они спорили о хрипе, значит предполагали его, и он не стала для группы неожиданной неприятностью. «Держи, а то упадёт», – Шура всучил Яну деньги и подмигнул: от уголка глаза поползли морщинки, как лучи от солнца. До того, как Ян явился на площадку, Уман деловито ходил по сцене, с присущей ему харизмой тормошил музыкантов и шутил ерунду. И то ли Ян уже немного отошёл, то ли Шура был искуснее других, но сейчас эффекта «клоуна в лазарете» не возникало, и к Шуриному веселью хотелось присоединиться. Гитарист походил на сверхмассивную звезду, излучающую тепло, но не физическое, а психологическое, такое, которое располагает любого, кто окажется в зоне притяжения, чувствовать, как настроение ползёт вверх. Шурик, вот же неизлечимый оптимист, умел создавать такую атмосферу, где любой ощущал себя лучше обычного. Ян слабо улыбнулся и свернул купюру. Лишние финансы всегда кстати, только горлу это не поможет. — Мы всё придумали на такой случай, – заговорил Шура, видя потерянный в Яновский взгляд. – У вас же со Звонычем все бэк-партии парные. Чтоб тебе сейчас было легче петь… чтоб ты мог петь, вы поменяетесь. Ты возьмёшь ноты Звонка, Звон – твои, уловил? В том смысле, что он будет петь повыше, как обычно поёшь ты, а ты – пониже – вместо Андрея. И таким образом, тебе не надо будет напрягать горло, а песни не потеряют объём. М? – Шура толкнул Яна локтём в бок. — Угу… А как же… — Я с планом согласен, – успокоил Андрей, поняв Яновский вопрос прежде, чем клавишник его сформулировал. — А хорошо, тогда хорошо. Чек продолжился, только Ян берёг горло и не пел в полную силу. А потом долго сидел в углу столовой, распивая горячий чай, который в Турции разливают бесплатно. Это и хорошо – иначе бы Ян уже давно пропил нехилую дыру в бюджете. Николенко потихоньку расправлялся с третьей чашкой, когда поймал себя на том, что сигналы Зоны звучат тише обычного. «Это, наверное, из-за похмелья», – решил Ян. За всё время ему так и не удалось выяснить, как именно спирт действует на сигналы солдат: он то выкручивает их на максимум, как было на Кипре, то приглушает, как случилось несколько часов назад, когда Андрей вытирал Яну рот, а Николенко и не сопротивлялся. На концерте Ян совсем перестал слышать Зону, но это снова из-за музыки. Она в очередной раз околдовала Яна своими сладкими нотами, как сирена – моряка, и увела куда-то далеко-далеко. В безмятежный край ласковых песен, звучащих в свете софитов, проливающихся тёплой краской. Наконец, дошли до первой песни с парным бэк-вокалом, и Ян с тревогой облизнул губы: вдруг, он даже без нагрузки закашляется? Но переживать было некогда, нужный момент приближался, и Ян глубоко вдохнул, видя впереди, как у Андрея вздымаются плечи: тоже набирает в грудь побольше воздуха. Зажглись дополнительные прожекторы и накрыли конусами света, Ян прикрыл глаза и… запел голосом Андрея. И это было удивительное чувство. Яну показалось, что Андрей сидит у него в груди и поёт вместо него, и ширится, ширится, ширится с каждой совместной партией. Расползается по лёгким, по телу, расправляет конечности, продевает свои пальцы в пальцы Яна, как в перчатки, и всё поёт. Заполоняет Яна целиком: от пяток до головы, становится плотью, превращается в кожу, плавится в жидкость и течёт по венам, добираясь до самого сознания – до Зоны. Становится всем. И больше не бежит через Зону маленькой преступной мыслью, не прячется у пограничных стен робким пугливым зверьком – наступает всецело, приходит сверху. Падает дождём. Проникает всюду – с дождём невозможно бороться, его невозможно остановить. Ему нипочём стены, его нельзя поймать и убить, он заполняет пространство и в него же и превращается. Он растекается по плацу, зависает в воздухе, топит кирзачи в лужах и мочит капониры. Он падает солдатам на лица, и те в смятении и ужасе стирают его рукавом… мокрым, уже насквозь мокрым рукавом, и тычут вверх своим уничтожающим оружием, барахлящим от воды. «Вывести весь состав!» – надрывается командир, и солдаты спешат на плац, но ничего не могут сделать. Стоят растерянные, беспомощные, внутри дождя, и понимают, что им не справиться с исполинским, необъятным Андреем, занимающим всё небо и в небе и рождённом. Они в исступлении ловят отдельные капли, но дождь нельзя уничтожить, нельзя остановить, и все это понимают. «Отбой!» – кричит командир, и служивые уходят пережидать осаду. Зона сдаётся, нет, не под натиском: натиск – это про бой и войну, а Андрей пришёл с миром – под близостью и масштабом Андрея, который всё идёт и идёт ласковым дождём. Коротит сирены и громкоговорители, размывает песок следовых полос, проливается на бетонные плиты. Собирается в лужи и уходит в щели плаца к замурованным остаткам несчастной иссушенной земли, и поёт… поёт у Яна в груди. До последних звуков бэк-партий, до самого конца концерта, и кажется, ещё несколько минут после.***
С финальных аплодисментов прошло несколько часов. Закатные полосы давно растворились, и теперь над городом тяжёлой материей лежало ночное тёмно-синее небо. Сумерки ушли, а их голубоватые отсветы проступали лишь местами, словно просвечивая сквозь потёртую ткань. Звёзд не было видно, и вечерний воздух приятно холодил кожу. Стройные кипарисы тянулись макушками в фиолетовую высь, стояли недвижно в своих аллеях, как заснувший в строю караул. Под ними расстилались газоны, плитка, какие-то декоративные подсветки и дренаж. Людей на улице не было, и всё ощущалось… предопределённым. В лучах садовых фонариков толкалась суетливая мошкара – единственное хаотичное движение в этом отрезке заранее известного. Никаких человеческих звуков – только трещали цикады в траве. Ян неподвижно сидел на лавочке и смотрел на воду. Она падала с одного яруса фонтана на другой, мерно и приятно звучал её плеск. В нижней чаше была обустроена подсветка, и поверхность воды, переливаясь и мерцая, отдавала в ночь бело-бирюзовое свечение. Ян глядел на него, будто погруженный в нирвану: безотрывно и умиротворённо. Прекрасное нежное свечение – оно нравилось Яну, как мотылькам нравится лампочка, манило его, как маленькую рыбку манит мерцающий огонёк удильщика… очаровывало на каком-то биологическом, совсем древнем уровне, прописанном у истока эволюции. Ничего существенного не происходило, и в тоже время казалось, что происходит всё. И это всё не реально. И если бы это была сцена из кинофильма, её можно было бы озвучить одной нотой терменвокса. Долгой и протяжной. Бесплотной, фантомной. Не ясно откуда появившейся, не имеющей осязаемого источника – гулкой, зовущей до. Окончанием одной октавы и знаменем приближения новой. Ян ни о чём не думал. Ему казалось, падающая вода омывает ему мозг. Истерзанный, измученный, горячий, болезненно воспалённый мозг. Очищает сознание, умывает всего Яна целиком: смывает пот, грязь, живительной нежной влагой убирает запёкшуюся бурую кровь, промывает прелые раны. Блаженно и хорошо. Ян прикрыл глаза и через некоторое время кожей почувствовал чужое присутствие. — Так я прав, насчёт влияния СМИ и прочих? – спросил Макс в полголоса. Он подсел к Яну минуту назад, но всё это время не решался заговорить, и даже на собеседника не смотрел. — Не знают… – Ян помолчал, – нет, наверное, это что-то более глубокое, старое что ли, – он тоже не поворачивал головы. – Да, определённо старое. Макс многозначительно кивнул и ушёл. Ян остался. Было странно, что человек может вот так, ради одной фразы, идти в ночи к собеседнику, но Ян не удивился. Он как-то заранее знал, что Макс явится – всё ощущалось предопределённым. И прежде чем пойти спать, Ян мысленно пожелал фонтану спокойной ночи. Сколько воды утекло. Сколько воды.