Долгая дорога

Два концертных дня в Турции показались Яну такими долгими, что он уже и не надеялся на их прекращение. Однако подошло время, Аланья осталась позади, а вместо неё появилась Греция. Она приветливо помахала путникам своим лоскутным полосатым флагом, прежде чем они ступили на её землю. Они сделали шаг и, кажется, попали в этот самый флаг – по пути из аэропорта всё вокруг было сине-белым. Белые полоски столбов чередовались с синими отрезками неба, белые стены домов – с синими фрагментами моря. На самом море, всё так же пародируя государственный символ, бежали рядами белые пенные барашки и играли в чехарду с гребнями синих волн. Всё побережье предстало как на ладони, а у Андрея зарябило в глазах. В греческих Салониках у Би-2 не было шлейфа известности, и едва ли кто-то мог их узнать. Поэтому пользоваться общественным транспортом было вполне безопасно и приятно: никакого лишнего внимания. Группа вышла из гостиницы, села на электропоезд и теперь неслась на огромной скорости через пригород – до нужного места можно было добраться и на машине, но по железной дороге выходило дешевле, быстрее и… красивее. Рельсы бежали вдали от шумных автомагистралей, среди таких зелёных пейзажей, что можно было глядеть в окно и видеть диковинный ботанический атлас. Мелькали вечнозелёные дубки с кожистыми листками, словно позаимствованными у остролиста, проносились заросли терновника и ирги. А на одной из станций даже показалась рощица мандариновых деревьев, ещё слишком молодых, чтоб плодоносить. Часть пассажиров явно узнала культурное возделываемое растение и с жаром начала о нём рассуждать. Это были агротуристы. Люди, ежегодно приезжающие в Грецию, чтоб посмотреть страну, помочь местным фермерам убрать урожай и в качестве награды забрать часть продуктов себе. Любители спелого инжира, хороших оливок с косточками, персиков и сладких груш. Со всеми своими баулами, лёгкими быстросохнущими робами, косынками, очками, перчатками и соломенными шляпами они занимали добрую часть вагона. Сидячих мест хватало, но впритык, так что одним только Шуре с Лёвой удалось сесть рядом. Все остальные в группе сидели поодиночке. Ян, даром что располагался у окна, таращился себе под ноги – его с самого утра не покидало странное чувство. Он вроде бы ехал, нет, он вполне определённо ехал в ускоряющемся поезде, а чувствовал совсем другое. Состав вокруг Яна стучал колёсами, набирал ход, и в это же время Ян всем нутром ощущал, как другой поезд – поставленный им когда-то на рельсы отлаженный механизм Зоны – ход замедляет. Не тормозит – у такого поезда нет и никогда не было никаких механизмов торможения – а именно замедляет. Будто в котельную паровоза хуже стали поставлять уголь. Ян вслушивался в это непривычное чувство, пытался его распознать, и сам себе напоминал дельфина. Дело в том, что у этих животных огромные и сложные мозги. Это Ян когда-то узнал из подкаста. Оказывается, в 60-х учёные исследовали когнитивные способности дельфинов и их социум, чтобы доказать возможность межвидовой коммуникации и использовать эти знания для общения с потенциальными инопланетянами. Даже организацию специальную создали – «Ордер Дельфинов». Один из её основателей тогда же доказал, что во время сна у дельфинов отключается только одно полушарие мозга, а второе продолжает работать. То же сейчас было и с Яном. Он ощущал, что о поездах думает только половина головы, а вторая спит, измотанная графиком тура, и из-за этого все мысли получаются какими-то половинчатыми, не доведенными до конца. Вот вроде кажется, что ещё чуть-чуть – и придёшь к заключению, а потом вдруг опять оказываешься в начале. «Фрактал какой-то. Не разберёшь… – подумал Ян, – …ещё и дельфины эти вмешались… из Ордера». Он в полудрёме прикрыл глаза: «Переслушать бы сейчас тот выпуск про дельфинов, или послушать новый… Да, новый… Так давно их не слушал… Хочется… Очень хочется… спать». В другом конце вагона было ощутимо бодрее. Шура глядел в окно, пытаясь наслаждаться моментом, а Лёва рядом что-то искал в ноутбуке, бормоча себе под нос. — Ты у Яна бубен спёр, что ли? – неожиданно спросил Шура. — Нет… — Тогда шо ты всё бубнишь? — Я Яну психолога ищу… – шутку Лёва не оценил, продолжая копаться в каких-то сайтах. — Ты ж на него злился. — Уже отошёл, – Лёва дёрнул плечом – хотел, чтоб его не отвлекали. Такое всегда хочешь, когда не до конца уверен в своих действиях, и любая заминка лишь раздувает сомнения. – У меня есть проверенные контакты, я смогу ему помочь. — Хотя он тебя не просил… – назидательно заметил Уман. — Бля, Шур, ну честно! Кто ему ещё вправит мозг, если не психолог? Он ведь не справляется. Он набухался вчера, а если так и дальше пойдёт? Сидеть и ничего не делать, что ли? — Да, – Шура простодушно улыбнулся. – Я делаю глупости, ты делаешь глупости – все делают глупости. И Яник тоже сделал глупость, но это ведь не значит, что он патологический глупец, м? Он достаточно сильный, чтобы справиться самостоятельно. — Не думал стать проповедником? У тебя настоящий талант. Яну, блять, помочь надо, а не стоять и смотреть. — Поможем, только не прямо, а как бы косвенно, как… как гравитация помогает прыгать. В том плане, что основную работу, конечно, выполняют мышцы, но без соответствующих условий, без гравитации – никуда. — Это самая уёбская метафора, которую я когда-либо слышал. Ты говоришь какой-то инфантильный бред. — Я говорю простые вещи, поэтому они звучат по-детски, – не смущался Шура. – Станем для него гравитацией, заземлением, опорой, – в Шуре расцветали розовым нежным лотосом выученные ещё в молодости буддистские метта и каруна, и Уман транслировал их принципы, — окружим заботой, любовью, понимаешь, Лёв? Нужно быть к Янику терпеливее, дать ему время, не форсировать, и он выплывет сам. — Ага, великий план! – Лёва опять уткнулся в ноутбук. Время шло, а ничего подходящего не находилось. Лёвина телефонная книжка, кишащая психологами, психиатрами, наркологами, барыгами и всякими разными вплоть до экзотических проституток, являла свою бесполезность с каждой новой минутой, и Лёва раздражённо смахивал чёлку. Нет, буддистские лотосы в нём не расцветали – не подходящая он клумба, но семена сомнений, сидевшие в груди ещё в начале этого диалога, давали о себе знать. Они ширились и ширились, пока не заполнили Лёву целиком. — Ладно, – сдался он. – Как наше невмешательство исправит ситуацию? — Просто, – Шура победно обернулся на Лёву. – В спокойной обстановке Ян сможет без паники, трезво и рассудительно в себе разобраться. Может, вообще выяснится, что он все эти чувства себе придумал. — Он не такой фантазёр. — Я тоже думаю, что всё по-настоящему, но мало ли… Лёва закрыл ноутбук – к Яну было решено не приставать… пока. Всё-таки признание, совершённое группе, и всё то, что произошло за ним уже было движением. Пусть медленным и неуверенным, пусть норовящем повернуть вспять, но движением – попыткой разобраться в собственных чувствах. На неё наверняка уйдёт уйма времени, но ничего в природе не бывает быстро. И накипным лишайникам, неприхотливым растительным организмам, требуется целый год, чтоб вырасти на пол миллиметра на сыром валуне. Что уж говорить о траве и голом бетоне. Ещё четверть часа спустя состав остановился, буквы греческого алфавита потекли по бегущей строке табло. Группа заспешила на выход, и Андрей легонько потряс Яна за плечо: «Подъём, выходим». Ян встрепенулся, спросонья схватился за то место, где секунду назад была чужая ладонь, потом проморгался, отпустил плечо и вышел из вагона. Когда Ян был маленький, то думал, что Греция – это от слова «греться», а значит там должно быть тепло. Не ошибся. Вагон с кондиционерами уехал, и на группу навалилась тридцатиградусная жара. Ян надел очки от солнца и огляделся: станция лежала посреди зелени. На много метров вокруг не было ничего, кроме короткой, жидкой, слегка иссушенной травы – ни кустов, ни оливковых деревьев, ничего, что обычно печатают на почтовых открытках – сплошная бледно-зелёная гладь и склон холма. — Как поле для гольфа, – озвучил Боря общую мысль. — Не, как заставка Windows… – возразил Макс. – Куда идти-то? — Туда, – Шура махнул на север, в сторону далёкого красного пятна. — Господа, нордируемся! – скомандовал Макс, и команда поспешила по его указке. Пока шли, Андрей несколько раз пытался пристроиться рядом с Яном, но Николенко увиливал – Зона давала о себе знать. Те ограничения, которые Ян попытался привить себе перед самой Турцией продержались меньше суток, рухнули из-за признания и исчезли. Ян больше не пытался вытравить Звонка со сцены, и в самолёте в Грецию летел рядом. Всё остальное же легло в сознание, как буквы на гранит, превратилось почти в рефлекс и продолжало диктовало Яну действия. Уже не так громко, шёпотом, но продолжало: «Избегать А., не думать об А…». Красное пятно оказалось информационной стойкой, брендированной под Би-2. Рядом стояли автомобили, одновременно напоминающие и минивэн, и гольф-кар. Водитель на весь этот автопарк был только один, Шура коротко переговорил с ним, сказал группе: «Запрыгиваем!» и через минуту уже двигался вверх по холму в компании музыкантов. Макс, до этого не особо вникавший в тонкости организации, попросил Шуру объяснить конфигурацию площадки. Очень уж необычное место им выпало на этот раз. Выяснилось, что играть им предстояло на территории какого-то частного угодья, которое никогда в жизни не собиралось становиться концертной площадкой, пока совершенно случайно не обнаружило удивительный козырь – неприметный с виду пологий холм. Он так искажал рельеф, что создавалась неописуемо хорошая акустика, и шёпот с вершины, долетал до подножия так, будто говорящий стоял в метре от слушателя. Из-за акустики Шура это место и выбрал. Его не смущали организационные трудности. И когда выяснилось, что зрителям придётся идти добрых три четверти километра вверх по холму, Уман тут же предложил нанять лёгкие автобусы. Сейчас группа как раз ехала в одном из таких, и Шура был доволен. «Чудо», – сказал он, лишь только сцена замаячила на вершине холма. Было ясно, и металлические серебристые фермы блестели на солнце. Создавался удивительный пейзаж: зелёное и голубое полотна соединялись, и на их стыке красовался причудливый куб. Сиял множеством металлических трубок, такой несвойственный, непривычный местному минимализму, что складывалось ощущение, будто он совсем не с этой планеты. Когда группа добралась до вершины, то репетировать было ещё рано, и ребята, от нечего делать, разлеглись на траве, раскинув руки и ноги. На них смотрели сверху еле заметные облака. Выглядело так, будто кто-то захотел побелить небо, взял валик для покраски, но плохо пропитал – белые полосы легли неровно, с проплешинами и характерной шершавой текстурой. Лежать на земле, ощущать опору всем туловищем – такого у Яна давно не было, и он блаженно расслабился. Здесь, в Греции, ему в голову закономерно лезло одно лишь античное греческое искусство, и герои древних мифов, поэм и песен сновали туда-сюда по Яновскому сознанию. Музыкант перебирал знаменитые имена: Афина, Зевс, Одиссей… Ян и сам не подозревал, как сильно напоминал Одиссея, приплывшего в тихую гавань после долгих тяжёлых странствий. Конечно, Одиссея никто не признал, а Яна приняли и обняли, но это не имело значения. Все нюансы старой поэмы, все её жестокие смыслы и страшные морали вымылись у Яна из памяти, и осталась только фабула. Ян бы, пожалуй, мог её примерить: долгая морская дорога и возвращение на сушу. Он прошёл семь морей, плыл и тонул в шторме с самого Израиля, всю Турцию отплёвывался в прибрежной воде, и вот наконец в Греции выкарабкался на берег. Страшные душевные штормы остались позади, под ногами появилась опора… Ян сорвал травинку и сунул её в рот, так и лежал, пока не позвали обедать. Организаторы устроили группе настоящий праздник национальной кухни: Шура налегал на рыбу и дакос, отправляя в рот кусочки помидоров и мизифра. Боря с Лёвой кусочничали у сырной тарелки, выбирая из великого разнообразия и смакуя белые кубики феты. Ян тоже ел с аппетитом, но по-прежнему ото всех в стороне. Решение не приставать к Яну распространилось в группе как-то само собой, будто очевидно разумеющееся. Спустя пару дней правило принял даже Макс. Хотя по первости он то и дело бросал Яну заботливо-сочувствующие взгляды в стиле «Хочешь об этом поговорить?». Всё шло своим чередом, и Ян, как и раньше, был предоставлен сам себе. С той лишь только разницей, что теперь у него за плечами были дни в Турции и их плоды. Как невозможно бесконечно стоять у распахнутой двери не войдя, так невозможно и бесконечно игнорировать человека, что ждёт беседы. Ян это понимал. Его манило. Андрей был открыт ему, не отдалялся, не отталкивал, не закрывался, кажется, даже не держал обиды – не гордый – не в его натуре. Ему хватило Яновского «Прости за всё», чтобы действительно простить два месяца беспричинного молчания. Звон многое повидал и знал хорошо, что люди на то и люди, чтобы иногда впадать в стресс и на этой почве выдавать такое, на что хочется хлопнуть дверью. Хочется, но не надо. Потому что настоящая красота разума заключается не в том, чтобы бить наотмашь, а в том, чтобы открыть ту самую дверь пошире и дать человеку знак: «Тут тебя ждут. Тут тебя любят». Андрей так считал и поступал соответствующе, а Ян поддался – сам того не подозревая, совершил первый шаг. Просто сидел в раздевалке после концерта в Пиргосе, думал о разном. А потом, совершенно случайно, ненароком забрёл в размышления о Звонке, и не почувствовал никаких угрызений совести. Совесть молчала, и Ян даже не сразу засёк её немоту, а когда заметил, то подумал, что так и надо. И что-то блестящее, звенящее и весёлое запрыгало у него в груди, как йо-йо. Ян даже позволил себе впервые за долгое время открыть их с Андреем переписку: в день, когда Ян напился, Звон писал ему: «Загляну, как проснёшься. Не пугайся». Дни, пропитанные Звонком и скрашенные возможностью думать о нём сколько влезет, помчались с умопомрачительной скоростью. Даты сменяли друг друга так быстро, будто кто-то на скорость листал отрывной календарь, нарисовав мультик на уголках листов. Ян ничего не успевал запоминать, и веди он дневники, это бы здорово решило проблему. Но Ян не вёл. Однако если бы всё-таки записывал, и если бы был с собою предельно… нет – абсурдно… нет – неправдоподобно, бредово и небывало честен, если бы понимал себя, как людям не дано понимать, то писал бы там следующее: «г. Патра. Заполняю дневник с утра, потому что вчера вечером сил не было – пришёл с концерта и повалился на кровать. Спал как убитый, но проснулся среди ночи. Не резко, не так, как показывают в фильмах – не подпрыгивая на постели и не садясь рывком – просто спокойно открыл глаза и повернулся на спину. И понял – Макс прав. Не в причине, но в сущности. Прав в том, что мне, наверное, просто страшно, в том, что никакие условности не стоят того, чтобы губить в себе чувство, которое делает А. любимым. Прав в том, что всё происходящее – нормально. Кажется, я проснулся ради одной этой мысли, ясной, как сам свет. Мозг отключился, лишь только она протекла сквозь сознание. Утром я сначала подумал, что этот подъём в ночи мне только приснился, и что его на самом деле не было. А потом понял, что он был. В общем, на письме как-то сумбурно получается – сплошная тавтология, но как есть. Макс всё-таки прав: про то, что всё это страх, и всё это нормально. г. Каламата. Три дня назад я написал здесь «Всё это нормально», и с тех пор мне кажется, что кто-то время от времени читает мне эту фразу вслух. Но обо всём по порядку. Сегодня опять играли под открытым небом, приехали чекаться, подумали – в поле, оказалось – на пастбище. К середине нашей программы у горизонта замаячило стадо коз. Животных, видимо, привлекал звук, и они медленно подступали к нам с протяжным блеянием. Самые, как сказал Шурик, «пионеры» добрались до нас где-то к середине «Молитвы» и остановились метрах в десяти от сцены. К концу песни на них уже напирало сзади многоголовое стадо, но козы в первых рядах и не думали двигаться. Стояли в шеренгу, как вкопанные, и не смели переступить через невидимую, только им одним известную границу. В конце концов, было решено познакомиться поближе, и мы все спустились почесать коз. Благодарная аудитория! Они таращили на нас свои стеклянные глаза с прямоугольными зрачками, тянули розовые носы, но ни на шаг не подступали к нашим ладоням, сколько бы мы ни манили. А потом откуда-то появился старик. Я, честно сказать, сначала его испугался: его голова совершенно неожиданно высунулась между козлиными. Загорелая, полулысая, с седыми клокастыми вихрами, козлиной бородкой и большими ушами. Старик поздоровался по-английски, и мы заговорили. Он сказал, что работает пастухом, хотя можно было догадаться и без этого – по всему было видно, что с козами он проводит бо́льшую часть времени, так что, кажется, сам медленно превращается в одну из них. Настоящий фавн! — Почему они не идут дальше? – спросил у него Лёва. — Козы-то? Потому что знают, что им туда нельзя. — А как вы их так научили? — Электричеством! Сделал столбики по периметру, натянул провода, пустил напряжение. Козы сунулись раз – ударило, второй – ударило. Это неприятно – электрический разряд, они перестали пытаться, усвоили, что за границы пастбища лучше не выходить. — А почему столбиков нет сейчас? — Так убрал я их. Это ж разориться можно – столько электричества тратить! А козы помнят, где столбики стояли. У коз уже привычка, уже страх, бояться разряда, помнят его боль, и не идут… И хорошо, а то бы вылезли к вам на сцену, очень уж их ваша музыка привлекает. Протяжная, мелодичная… я слышал немного, пока вы репетировали. И старик сыграл по памяти кусок «Молитвы» на рожке. Он сам его вырезал – тут всюду растёт рожковое дерево. Пока он играл, одна коза стала подпевать, и Звон заметил, что блеет она чистым тенором. Звучало бредово, и мы кинулись соревноваться, кто точнее спародирует блеяние, соблюдая тембр. — У вас хорошо получается, – сказал мне старик. – Вы совсем как коза. И тут меня осенило: я совсем как коза! Я, как один из этого стада: стою перед границей и наблюдаю Звонка, манящего через невидимую изгородь. Я подхожу к ней вплотную и всякий раз слышу её фантом, чувствую, как он гудит своими электрическими невидимыми проводами – привычкой. По проводам, как по старым военным кабелям, несёт мне сообщение полуживая Зона: азбукой Морзе, короткими точками и длинными тире она тараторит: «Нет. Нет. Нет. Нельзя. Нет. Нельзя». А потом её перебивает другой, читающий ласковый голос, свежий, нежный и ясный, как звон ветряных колокольчиков у открытой входной двери. Он читает мне: «Это всё нормально». А если нормально, значит, не запретно. И я доверяюсь этому голосу, и делаю шаг. И граница не даёт отпор! Так уже три дня! Андрей ждёт меня на другой стороне! г. Афины. Я сегодня залез в словарь, я так часто делаю, когда мы с Лёвой подыскиваем какое-нибудь особенное слово для песни. Но на сей раз был другой повод: мне нужно было посмотреть, какие есть синонимы у слова «отрешённо». Я хотел найти точное описание тому состоянию, в котором я был на исходе сегодняшнего концерта. Финальное выступление в Греции, большой многолюдный зал, роскошное шоу за спиной! Я думал, что во время аплодисментов меня, как обычно, захлестнёт той самой неповторимой щемящей эмоцией. И я буду радоваться со всеми, хлопать в ладоши и ликовать. Но этого не произошло: я глядел на зрителей, видел, как они скандируют что-то немыми губами, но не слышал. Для меня всё их веселье было… как-то со стороны: приятное, чарующее, но не вовлекающее – как фейерверк, который смотришь из окна. Шум зала, Лёвины прощальные речи – всё ушло на второй план, уступив место песне, которая обычно сопровождает наши поклоны. Мы используем её уже лет десять, наверное, но я только сегодня обратил внимание на её слова. Будто переключился на другую волну:

Learning to cope with feelings aroused in me My hands in the solid, buried inside of me My love wears forbidden colors My life believes in you once again

Мне жаль, что их сочинил не я. Мне кажется, я бы мог их сочинить. Написать на зеркале, а потом встать перед ним так, чтоб тело отражалось за буквами и можно было представлять, что эти строчки на самом деле тату. Или действительно набить их… Очень близкие, правильные, родные, как кожа, написанные словно для меня одного. Вот уже с час хожу и напеваю: «Learning… My love… My life believes». И так хорошо-хорошо на душе…» Но Ян не вёл дневников, и уйдя с финального концерта, он не засел в номере с ручкой и тетрадкой, а пошёл прогуляться по центру. Шагал с группой, любовался бликами в проезжающих машинах и вдыхал приятный ночной запах. А потом Боря нарвал для всех грецких орехов, прямо с дерева, и Андрей свой отдал Яну, а Ян вскрыл скорлупу руками – так можно сделать, если знать как надавить. И увидел содержимое – собственно, орех, по форме напоминающий мозг. Ян так и подумал: «Мозги», а сразу за этим, как по цепочке, подумал: «Дельфины» и желание послушать подкаст забилось с новой силой. Ян давно запретил себе «Это всё из-за фотосинтеза», потому что шоу невыносимо напоминало о Звонке, но теперь Николенко прямо-таки манило. «Завтра», – пообещал он сам себе. После Греции логично было бы и дальше двигаться по Средиземноморью, но всё складывалось иначе. И на следующий день никаких разговоров о Риме или Барселоне не велось. Группе надо было отыграть ранее перенесённый концерт в Казахстане, и неудобство заключалось лишь в транзитном перелёте, который сулил пересадку в Турции и четырнадцать часов в небе. «В общем, та ещё ебистика», – описал это Шурик и был чертовски прав. — Кто это расписание составлял? Руки бы ему оторвать! – злился Лёва, когда в четыре часа утра группа собиралась в холле гостиницы. — Так мы и составляли… – зевал Шурик. — Да? — Да. — Засада, – Лёва еле удержался, чтоб не ответить в рифму. Самому себе руки отрывать как-то не хотелось. Во-первых, потому что это больно, а во-вторых – неудобно: после отрывания одной руки, становится нечем расправляться со следующей. И в-третьих, пришлось бы прощаться с любимыми татуировками, а этого Лёва никак не мог допустить. – Решено, руки остаются! Через четыре с половиной часа он был готов взять свои слова обратно. Всё выше локтей затекло так сильно, что Бортник потерял чувствительность. Из Греции в Турцию летели очень тесно: кресла в самолёте располагались тройками, и Лёва оказался зажатым между Яном и Шурой, а собственные руки явно не вмещались. Сдавленный с двух сторон и лишённый подлокотников, он вынужден был постоянно ужиматься и втягивать плечи, так что к концу полёта уже завыл: — Пиздец, господи… Какая в следующем рейсе рассадка, Шур? — Макс с Борей, Ян с Андреем, я с тобой, а что? — Да ничего, посвободнее будет, хоть руки разомну… я как шпрота, блять. — Шпроты так много не ноют. — Потенциально беззубые – тоже. — А как ты меня ударишь, – Шура выглядел так, будто посреди игры в дурака нашёл карточку UNO и готовился объявить её козырем, – у тебя ж руки затекли. — Найду способ, – беззлобно утверждал Лёвчик, пытаясь боднуть Шуру в плечо. Это не удалось, и под самодовольное Шурино хихиканье, Бортник стал растирать локоть. В рейсе из Турции в Казахстан действительно стало просторнее, проблема рук улетучилась, но обрисовалась новая – голод. — Кормить скоро будут, как думаешь? – спросил Ян. — Должны вроде через час, а лучше бы пораньше, – рассудил Звон. – Завтракали, считай, часов восемь назад. — Ага, есть охота... Им обоим хотелось обсуждать еду. Это, наверное, включился какой-то старый эволюционный механизм: «Хочешь наладить связи – поделись едой». Угостить и поделиться они не могли – нечем, зато обсудить – вполне. Хотя… — Могу только это предложить, – Звон основательно покопался в карманах и протянул сосательную конфетку без сахара – такие раздают в самолётах, чтоб уши не закладывало. Ян подцепил её за фантик, открыл и отправил в рот. — Вкусно, но мало, – констатировал он. — Почитай новости, сразу аппетит пропадёт. — Ага, и будет тошнить от тревоги. Нет уж, спасибо, – Ян немного дичится новостной ленты. Он до сих пор не мог привыкнуть к ожесточённому миру с войнами, репрессиями и запретами, поэтому новости глядел очень дозировано – чтоб не впасть в отчаяние. – Может, подкаст включим? – с надеждой, и в тоже время как бы небрежно, спросил он. – Время быстрее пойдёт. — О, давай! – Звон полез за наушниками. Какое это было блаженство – снова слушать подкаст вместе, делить наушники, чувствовать друг с другом связь, пусть и через Bluetooth – возвращаться к давно заброшенной традиции. Андрей заулыбался ей, как старому знакомому. Прозвучал джингл, и салон самолёта растворился: исчезли синие кресла, пропали откидные столики, стёрлась суета и непостоянство, вместо них явился покой. Пространство стало уютным, неизменным, родным, таким, в котором можно пить горячий чай, причмокивая, и ни о чём не беспокоиться. Ян прикрыл глаза, диктор вещал о теории множественных вселенных. — Смотри на этих, – Макс показал Боре свежее фото с телефона, сделанное по пути из уборной. На нём Ян со Звонком спали, слушая подкаст. Ян устроил голову у Андрея на груди, а руку положил поперек Андреевского живота и придерживал того за пояс. Звон же в одной руке держал телефон, а другой прижимал к себе Яна. Оба они походили на пушистых ласок, забившихся в нору в морозный день и переплёвшихся телами. Ян пока что мог позволить себе трогать Андрея только будучи спящим. Так что, пока мозг и Зона были в бессознательном состоянии, тело явно наслаждалось. — Ты хоть на паузу поставил, или они там так и сидят, а эта штука играет? – спросил Боря, разглядывая снимок. Ползунок на экране Андрея показывал, что с начала подкаста прошло уже минут двадцать. — Неа, не поставил. — Эгоист ты, минус в карму, – Боря состроил назидательное лицо. Макс стукнул друга по коленке. – Ай! Это тоже минус. — Минус на минус – плюс! А вообще, это твой шанс улучшить кармический статус. Так что, давай, давай, не расслабляйся. Выключая подкаст, Боря случайно задел Николенко, и тот в полудрёме отцепился от Звонка, замычал и перевернулся в другую сторону, продолжая спать. Окончательно Яна с Андреем разбудила стюардесса: «Beef or Chiken?». «Chiken, please», – Ян открыл свой контейнер и принялся за обед. Есть рядом с Андреем – не так уж плохо, как Яну представлялось, пожалуй, можно даже делать это не только в самолётах. Пожалуй, да.