Долгая дорога

«Ух ты ж ёб твою налево!». Зонтик вывернулся и сломался под порывом ветра. Шура застрял посреди улицы со взбесившемся пучком спиц и нейлона в руках, а сверху его немилосердно хлестал дождь. Дорожка от автопарковки до здания музплощадки превратилась в водоём, и шестёрка музыкантов преодолевала его, матерясь. Распахнутая через минуту входная дверь впустила внутрь полдюжины мокрых до нитки мужчин, небольшую лужу и команду техников, тоже, словно из душа. Путников тут ждали, к ним сразу подошёл местный персонал – работники лофт-пространства. Обогрели, обсушили, показали, где переодеться, и по райдеру принесли кофе. С наслаждением натянув сухие носки, Шура рухнул в бескаркасное кресло в гримёрке. Мешок облепил его со всех сторон. — Да уж, никакой вам «прекрасной погоды», «располагающего к долгим прогулкам климата» и «магии дружелюбной Италии», – пожаловался Шурик, цитируя туристическую брошюру с заголовком «Милан», которую он успел прочитать в самолёте из Казахстана. — Ага, – согласился Боря. От дождя у него ещё сильнее распушились волосы, так что Шурик, по сути, беседовал с лохматым говорящим шаром, – у нас же опен-эйр. Как мы в такой ливень? — Как-нибудь… вот сейчас решаем, дождевики зрителям покупать или тент натянуть… Тент, наверное, звук отражать будет, – Шура задумчиво глянул в окно, – или лопнет нахер, с таким-то ветром. Ветер действительно был нешуточный: он сломал Шуре зонт на уровне первого этажа, так что страшно было представить силу порыва на уровне крыши. А группе там предстояло играть. Вообще площадка в этот раз выпала занимательная – в четырёхэтажном здании цвета крем-брюле. Это было старое здание, хотя по меркам тысячелетнего Милана, всегда считалось юнцом. Подумаешь – всего-то сотня лет! Выстроенное ещё во времена раннего Муссолини, оно долгое время использовалось под нужды партии, а с падением режима переквалифицировалось: быстро обросло торговыми рядами, разномастными мастерскими, парикмахерскими, пока в конце концов не превратилось в офисный центр. Он обанкротился, здание отсудили за долги и продали на аукционе за смешную сумму в евро. Оно некоторое время стояло пустым, прежде чем ему нашли применение: первые два этажа теперь занимал лофт-проект, на третьем располагалось выставочное пространство, четвертый был отдан под технические нужды музыкального клуба, а на крыше располагалась сама сцена. Это был один из популярнейших опен-эйров Милана. В переводе с Итальянского он назывался «Пик», регулярно светился в самых разных афишах и открывал прекрасный вид на город. Однако прямо сейчас видимость не превышала и пары метров – на площадке во всю хозяйничала стихия. Металлические фермы заливало водой, весь блэк-аут, включая крышу сцены, трепало, и чёрный плотный винил колыхался под порывами ветра. На верхних углах каркаса, справа и слева, крепились над натянутым потолком специальные металлические реи. На их краях, на сплетении карабинов, лебёдок и толстенных строп висели огромные звуковые колонки. Они единственные, кажется, чувствовали себя нормально в этом водном безумии – заводская влагозащита давала погоде отпор. Саундчек отложили на полчаса в надежде, что гроза утихнет, но это не принесло плодов, и на площадку все выбирались, заранее готовясь промокнуть. Макс вообще отказывался выходить, а Андрей жался у задника сцены – даже при косом дожде вода туда не долетала. Все зябли, время шло медленно, техники пытались хоть как-то защитить инструменты от влаги, а дождь с остервенением барабанил по натяжной крыше. Стоя в этом характерном гуле, Ян еле услышал, что его зовут: синтезаторы были готовы к работе, и Ян мог начинать, в то время как другие участники только ждали своей очереди. Он подошёл к клавишам и на пробу взял ноту. Огромные колонки по бокам сцены тут же протранслировали её. От долгого пребывания под дождём стропы с колонками намокли, став пластичнее. Та, что была слева, уже видала виды, и растянулась сильнее другой. Колонка на ней получила небольшой люфт, и ветер, раззадоренный и повеселевший, как ребёнок перед пиньятой, набрасывался на несчастную аппаратуру будто боец на боксёрскую грушу. Груша незаметно покачивалась. К Яну подошёл Лёва и тоже сыграл что-то незатейливое. «Да, звук не скачет. Сейчас ещё гитары ребятам сделают, и репетнём», – пообещал он. Однако «сейчас» затянулось, и длилось уже пятнадцатую минуту, когда Ян, от нечего делать, ткнул ля-минор. Неожиданно нота прозвучала со странным призвуком. Ян нахмурился и сыграл ещё раз: да, что-то было не так, в ноте отчётливо звучал скрип. Может быть, дело в колонках? Ян поднял глаза на ту, что висела с его стороны сцены, и обомлел. Скрипела сама колонка. Она висела на краю реи, качалась от ветра, который пытался крутить её, как вращающуюся дверь в супермаркете, и скрипела креплениями. Характерный звук перетянутой трущейся ткани – так звучала стропа. За четверть часа она до того намокла, что стала скользить, и гонимая шквалом, сползла по мокрой гладкой рее, до самого конца. Сейчас колонка балансировала на краешке, готовая сорваться вниз. Ян подавился криком. Всё, что происходило дальше, было слишком быстро, слишком обильно и слишком мокро. Будь это компьютерной симуляцией, она бы вылетела от перегрузки объектами: казалось, само пространство пришло в движение. Стропа сделала ещё сантиметр по рее, покачнулась на краю, пошла нитками и… сорвалась. Два центнера дорогущего оборудования устремились вниз под испуганные вопли. Раздался треск и скрежет, колонка рухнула на землю с оглушительным тупым ударом, как бетонная плита с крана. Под ногами тряхнуло, воздух загустел, и в ту же секунду взбесилась рея. Она подпрыгнула от отдачи, и остатки её разрушенных, треснувших креплений заскакали по крыше, как монетки по решетке водостока. Они звенели и гремели лопнувшим металлом, пока сама рея, стуча то левым, то правым концом, плясала по фермам. Она соскользнула с каркаса и с поразительной лёгкостью прорезала натяжную крышу торцом. Через метровую дырку брандспойтным потоком хлынула вода. Казалось, прорвало платину. Техники, как матросы в шторм, носились по своей импровизированной палубе, орудуя в море брызг, закатывая рукава, зачёсывая мокрые пряди пятерней и спасая оборудование. Прилипающая одежда, бег, суета и крики заполнили всё вокруг, пока лужа без боя захватывала сцену, хороня аппаратуру и плеская по щиколоткам. Вода пробралась Яну в ботинки и вытащила его в реальность. Кое-как справившись с шоком, Ян заставил себя попятиться. В ту же секунду сверху посыпался какой-то мусор: не то пластик, не то металл, не то остатки прожекторов. Видимо, дыра продолжала расползаться, оголяя подвесное оборудование ветру. Пролетело совсем рядом чёрное смазанное пятно и неприятно зажгло Яну руку. Что-то продолжало рваться, ломаться и неостановимой какофонией трещать над головой. Кабели, когда-то подключённые к колонке, лопнули от растяжения, заметались под дождём и рухнули в лужу на сцене. В какофонии появился один общий аккорд – на двух языках крикнули: «Ток!». Чудовищный вольтаж ринулся из оголённых проводов в воду, и сцена в миг обратилась в потенциальную братскую могилу с кучей обугленных трупов. Лужа расползалась, догоняя Яна, Ян пятился. Он налетел спиной на Андрея, инстинктивно схватился за мужчину, потом обернулся и отпрыгнул с поражённым криком. Сдохнуть под электричеством было страшно, но касаться Андрея – страшнее. Звон схватил Яна за ворот и со всей силы дёрнул на себя. «Чё ты? Нормально всё. Здесь стой», – гаркнул он сквозь рокот и плеск, и не церемонясь, прижал Яна к стене сцены: мало ли что ещё учудит. Там, где секунду назад стоял флейтист, уже блестела вода. Ребятам надо было уходить, но от страха они еле соображали. «Лёва! Боря! Все со сцены!» – кричал Шурик, как штурманы кричат загребать левым, когда байдарка летит на скалы. От его громкости сейчас зависели жизнь и здоровье команды, и Шура себя не жалел. Толкая Яна перед собой, Андрей поспешил вон по узкой сухой дорожке. У спуска на четвёртый этаж уже была толчея, кое-как продравшись сквозь неё, пара ринулась вниз по лестнице. У Яна навернулись слёзы, но Андрей не придал им значения – по опыту знал, что это так проявляется запоздалый испуг – с Яном часто бывало. Дыхание мужчины перевели только в туалете лофта: у одного всё ещё были мокрые глаза, у другого сердце ходило где-то в горле, видимо, вцепившись в кадык. Раздался пропитанный адреналином выдох, Звон глянул на Яна и впервые заметил его раненую руку. — У тебя кровь. — Где Шурик? — Ругается, ты же слышал. У тебя кровь. — А Лёва? — Курит, кажется… Все в порядке, я тоже. Ты, видимо, за всех шишки и собираешь. Кровь, – Звон оторвал бумажное полотенце и протянул Яну. Ян вцепился в него, как в спасение. – Ты как? — Терпимо, – Ян тихо утирал пострадавшую руку. Стоило бы, наверное, сунуть её под холодную воду, но Ян сейчас старался избегать любой влаги. На сцене хватило. — Может, перекись добудем? Не пугай больше так… Вот чего ты там от меня ломанулся? – спросил Андрей. Ему было любопытно, что мотивирует людей бежать из безопасности к потенциальной смерти. Он и не подозревал, на какую территорию заступил. Ян выронил салфетку и замолчал. Ему очень захотелось, чтоб его звали вовсе не Яном и чтоб можно было не откликаться. Внешне это никак не проявилось, и только слёзы, застывшие в глазах, поменяли характер – из испуганных стали пристыженными. Ян отвернулся, но зеркала тут стояли буквой «П», и Андрей всё равно мог видеть, как Николенко жмуриться и моргает, в попытке себя успокоить. У некоторых людей так бывает после опасных ситуаций – мозг вдруг осознаёт, как рисковал, пугается, перегружается, не выдерживает стимуляции и выдаёт слёзы. Ян из таких – не человек даже, а ласковая, тонкая душа. Укрыть бы её от всех этих потрясений, стать бы её латами… Окутанный каким-то особым нежным трепетом Андрей продолжал следить, как Ян борется со всхлипом и зажимает себе нос и рот руками. — Раз… два… три… – стал считать Звон, – четыре… пять… шесть… идёшь на рекорд по задержке дыхания… – небрежно заметил он, и Яна тряхнуло от вырвавшегося смешка. Ну как такое появляется у Звонка голове?! Насколько Яну было страшно на сцене, настолько ему стало смешно сейчас – почти истерически. — Идиот ты, – хрипло сообщил он, справившись со слезами. — Идиот? Идиот тут ты, который решил из сухой безопасности шагать в электричество, – с доброй иронией вступился за себя Звон, – ну вот почему ты так сделал, а? — Потому что я боюсь тебя касаться. Ян сказал как бы по инерции, а Андрей обалдело открыл рот. Потом нахмурился, соображая. Однажды, будучи в каком-то пешем походе, он спутал термосы, и вместо горячего чая сделал полный глоток далеко не горячей, не ароматной, и вообще не жидкой гречневой крупы. Ему тогда от неожиданности сделалось так смешно, что аж живот скрутило. И сейчас он был близок к тому состоянию. Андрей ожидал чего угодно, любого исхода, но такой нелепицы не ожидал. Всё стоял, обескураженный, готовясь к подвоху, которого так и не случилось. Только через полминуты до Звонка дошло, почему у Яна были такие стыдливые слёзы, и хохот сполз с Андреевского лица. Выходило, что флейтист боялся, что его засмеют. Звонку даже не пришлось нагонять на себя спокойный вид – всё случилось само собой, и мужчина аккуратно попросил Яна повторить. — Боюсь тебя касаться, – сдавленно проговорил Ян. Полминуты назад он был испуган происшествием на сцене, и как любая жертва катастрофы, жутко откровенничал. За тридцать несчастных секунд испуг растворился, и Ян жалел о сказанном. Незачем Андрею об этом знать. Но уже не исправить. – Боюсь, понимаешь? Страшно… — Почему? — Ну вот так. — А когда я́ тебя трогаю? Тоже страшно? — Раньше было, теперь нет. — То есть вот так не страшно? – Андрей без спроса взял Яна на плечо. — Нет. — А так? – Андрей спустился к предплечью. — Тоже нет, – Ян не понимал, чего от него хотят. Рука всё ещё кровила, мозг продолжая биться в постстрессовой лихорадке, и сменив и смех, и слёзы, теперь вообще выдавал каменное безразличие. — Так? – Андрей провёл по чужому запястью и взял Яновскую ладонь к свою. — Не страшно… вроде. — Но ты ведь касаешься меня. Рукой. Ты часть прикосновения сейчас. И я тебя касаюсь, и ты меня. Серая зона, Яник! – Андрей походил на учёного, у которого только что подтвердилась рискованная теория. Он обманул страх! Ликование сплясало в его глазах коротенький танец язычками бело-желтого пламени. Не в полную силу: может, ещё рано радоваться. — Да, но… – Ян высвободил кисть. – Это же ты… ну… э-э-э инициатор. Я боюсь, если я сам. — То есть тебе было бы страшно, если бы ты взял меня за руку? – Звон искал логику. Ян закивал. — Это фобия, наверное, – протянул Николенко, наблюдая задумчивый Андреевский вид. Гитарист хорошо был знаком с фобиями. Его маленькая дочка, например, панически боялась пить из стаканов. «Он лопнет у меня во рту! Он разобьётся мне в горло!» – плакала она всякий раз, хотя стаканы никогда не рассыпались у неё в руках, и причин бояться не было. Они и не нужны – фобии часто бывают иррациональны. Логика там нет. Звон вздохнул. — Дай мне руку, – сказал он. Ян отрицательно покачал головой и прижал обе руки к груди. Больную он придерживал и покачивал здоровой – нянчил, как ребёнка. — Дай, – доверительно повторил Звон и протянул ладонь, – просто обработаю. План сработал. Желая утолить боль, Ян медленно и осторожно потянулся к Андрею. Его засекли. Зона взревела. Все остатки её орудий, все охрипшие сирены – все взвыли и вскричали, так громко, как не кричали ещё никогда. Казалось, их набат можно было расслышать в Яновском дыхании. И будь Зона человеком, у неё давно бы уже лопнула аорта от натуги. Она пыталась остановить Яна, мечась в оглушительной агонии, пока он добровольно и осознанно лез и лез руками в кислоту – тянулся к Звону. Из всех орудий прозвучал финальный сигнальный залп. Ян услышал его чётко и ясно, будто Зона стояла у него за спиной и твердила приказания в самое ухо. Как заложнику. На долю секунды рука замерла, а потом… двинулась дальше. Ян закусил язык. Желая увеличить расстояния до Андрея, он стал сгибать пальцы. Казалось, Ян хотел втянуть их внутрь, как кошка – когти, всю руку убрать в тело, чтоб нечем было касаться. В итоге в Андреевскую ладонь, аккуратно и неверно опустился дрожащий от напряжения кулак. Звон расправил его и сплёл свои пальцы с Яновскими. Он наврал Яну, нелепо, глупо, наврал: ему нечем было обрабатывать рану. Так что он просто стал стирать кровавые разводы мокрой салфеткой. За ними обнаружился тонкий, неглубокий, но сильно кровящий порез от костяшки указательного пальца и до запястья. Звон спросил у Яна, страшно ли тому, но ответа не получил – и так понятно, что страшно. С минуту они сидели молча, Звон стирал поступающую кровь, Ян чуть успокоился: — Просто… понимаешь, это такой страх специфичный… как у анорексиков, которые боятся есть калорийную пищу. Я когда сам тебя касаюсь, то чувствую себя преступником. — Преступником, – повторил Андрей, взвешивая слово, как гальку на ладони… Никакая это не фобия. Это боязнь нарушить запрет, закон. Какой? Чёрт его знает. – Расскажешь мне всё по порядку? Звон почувствовал, что у Яна кончается запас храбрости, и выпустил руку. — Просто это очень долгая и сложная история, у нас нет времени… Ты не виноват. Звон усмехнулся: он себя в виновных и не записывал. Они с Яном ещё где-то в США условились, что Андреевская нетактильность на Яна не распространяется: обнимай, толкай, касайся сколько влезет. — И всё же? — Нет, – Ян опять стал укачивать в руку. – Тебе не понравится. Звон сначала хотел сказать что-то вроде «Расскажи, я не буду злиться», но в ту же секунду понял, что звучит… по-родительски. Звучит, как мама, которая обещает не ругать, если ребенок сам признается в проступке. Звон отшатнулся от мыслей, как от горящий палки, поднесённой к самым глазам, он не хотел становиться для Яна родителем. Нечего с ним нянчится – не ребёнок. Не хочет говорить – не надо… И руку свою сам залечит. Не то чтобы у Андрея иссякло терпение, нет – он просто устал, утомился вести беседу, больше похожую на допрос. Роль дознавателя его тяготила, и сказав Яну: «Ну, как хочешь», он ушёл. «Здесь каждому будет комфортно», – гласила итальянская надпись у входа в лофт и лгала. Нет, Андрея вполне устраивали местные кирпичные стены, бесплатный вай-фай, удобные кресла и высокие потолки, но обещанного умиротворения он не ощущал. Он чувствовал себя ребёнком в тесной грязной квартирке, который, забившись в угол, слушает ругань из-за стены. — Он взрослый человек, хватит с ним возиться! Это уже просто неуважение к себе, – надрывался один голос. — Он такой, и я не могу его оставить, – возражал другой. — Спасатель хренов! Скоро починят оборудование, надо думать о концерте, а не о Яне. — Посмотрю я на ваш концерт, не будь в нём Яна! Андрей разрывался между этими двумя голосами, не в силах окончательно принять одну из сторон. Наконец, он не выдержал и отправился на верхние этажи – забить себе голову хоть чем-нибудь, чтоб вытеснить поселившихся там спорщиков. Он добрался до третьего и ожидаемо обнаружил там выставку. Несмотря на бесплатный вход, посетителей не наблюдалось, и смотрительница зала одиноко стояла у дверей. Белые стены, пол и потолок служили своеобразным чистым листом и были, видимо, призваны не отвлекать зрителей от экспонатов, но вместо этого лишь сильнее подчёркивали отсутствие публики. Так что смотрительница – молодая девушка, одетая в тёмно-зелёный костюм, выглядела особенно одиноко. Она улыбнулась Андрею одними только глазами: юными, приветливыми, умными и пытливыми. «Сандра», – прочёл Андрей у неё на бейджике. — Benvenuti alla mostra, – сказала Сандра, заметила, что её не понимают и тут же исправилась. – Добро пожаловать на выставку, – повторила она по-английски. — О чём она? – полюбопытствовал Звон. Оба говорили с акцентами, но это им не мешало. — О любви. Андрей усмехнулся – глупо было ожидать чего-то другого – вряд ли существует в мире хоть что-то, что занимает художников больше любви. В зале, куда шагнул Андрей, она была представлена в самых разных своих ипостасях. Посреди галереи, возвышаясь на белом высоком столе, стоял стеклянный запечатанный куб, заполненный голубым формальдегидом. Внутри него плавали сшитые друг с другом части органов: половина коровьего сердца швами соединялась с половиной коровьей матки. Это был символ материнской любви, и Андрей скептически оглядел его, пытаясь представить, что же его ждёт дальше. По правую сторону от куба попеременно светились голограммы: Ромео и Джульетта то появлялись, то исчезали. Пусть история их любви и была написана Шекспиром – англичанином до мозга костей – но происходила всё же в Италии – в Вероне. И итальянцы, видимо, очень этим гордились, так что даже выставки искусства не обходились без этой классической, всем известной поэмы. Тут она, очевидно, символизировала несчастную любовь. О счастливой романтической любви тоже было много: был фотопроект с женатыми парами, какая-то инсталляция с аквариумными рыбками и устройство, создающее музыку. Оно предлагало двум влюблённым людям взяться за специальные металлические пластинки, считывающие активность мозга, и стоять так, глядя друг на друга. Затем аппарат конвертировал нейронные импульсы в звуковые волны и выдавал мелодию. Звон восхищённо постоял у механизма, не решаясь попробовать. Потом были ещё какие-то зеркала, лазеры и рефракционные решётки, разбивающие луч на несколько частей. Были объёмные картины и инсталляции о любви к себе. Они увлекали Андрея всё дальше и дальше по галерее, пока он не ушёл в самый её конец. Там на полу стоял белый высокий цилиндр с отверстием сверху. Рядом висел экран, на нём светилась надпись: «Save». Андрей сунул руку в цилиндр и тут же отдёрнул – мужчину ударило током. И почему всё сущее сегодня пытается прогнать через него разряд? Экран моргнул и появилась новая надпись: «Again». Андрей второй раз опустил руку в отверстие и… всё прошло спокойно. Тока не было, а пальцы постепенно уткнулись в какие-то сухие зёрна, которыми был заполнен весь цилиндр. Тот, кто создавал эту инсталляцию, абсолютно точно знал, что делал. Любой, кто когда-нибудь запускал руку в мешок с сухим горохом, рисом или зёрнами кофе, скажет вам, что нет ничего приятнее. Андрей расплылся от довольства. Он шарил рукой в густом плену зёрен и наконец отыскал среди них гладкий круглый объект – спас – вытащил из цилиндра белый пластмассовый шарик. — Мы часто оставляем людей, когда они отвергают нашу помощь. Мы считаем, что возимся с ними незаслуженно долго, и желаем выставить их на улицу, после захлопнув дверь. Мы думаем, что это будет им уроком, – вдруг воодушевлённо заговорила Сандра, очутившись у Андрея за спиной. – Мы не даём второго шанса. А ведь он – самое необходимое, что только нужно заблудшему и потерянному. Ещё одна попытка – есть прямое, искренне и чистое проявление самой всеобъемлющей, одновременно и простой, и сложной любви – гуманистической. Любви ко всему человеческому, к людям. Не правда ли? «Плохо ваше искусство, если вам надо его объяснять», – скептически подумал Звон, но ничего не сказал. Он понимал Сандру: посетителей не было, она заскучала, ей хотелось с кем-нибудь поболтать. — Пожалуй, вы правы, – ответил он. — Вам нравится? – девушка явно радовалась беседе, живое любопытство блестело у неё в глазах. — Меня увлекает. — Это моя сестра сделала, – Сандра заулыбалась. Ну конечно! Всё встало на место. С чего бы сотруднице обсуждать с посетителем экспонат? Ни с чего, если только она ни знала автора лично, и ни впитала, беседуя с ним, всё то, что он хотел вложить в работу. Впитала настолько, что теперь не могла не делиться. Звон улыбнулся её незатейливому философствованию. — У вашей сестры талант, – Андрей уже думал, как дальше продолжать разговор, но тут его спас телефон – в общий чат пришло сообщение от Шурика. Там, помимо всего прочего, говорилось, что концерт придётся отменить и что все свободны до завтра. Шурино сообщение – не причина, но повод. Андрей коротко кивнул Сандре на прощанье. Нет, он не будет Яну родителем, он будет ему человеком. Он обнаружил Яна там же, где оставил, хотя прошло минут сорок. Николенко сидел на столешнице с рядом раковин и внимательно смотрел на свою ладонь, будто с ней только что приключилось что-то невероятное. — Ну, нас теперь куча времени, – Андрей не сомневался, что Ян видел сообщение. – Как насчёт… «долгой и сложной истории»? — Пожалуйста, просто пойдем гулять, а? – неожиданно попросил Ян и посмотрел так затравленно-жалобно, что Звон согласился. Он прекрасно понимал, что Ян уходит от разговора, но отказать не смог. По этой части, в отношении Яна, у Звонка вообще обнаруживались какие-то беды – чаще, чем другим, он говорил Яну «Да». В группе все ходили на ушах, Шура с менеджментом ругались с организаторами, SMM-отдел зашивался с возвратом билетов, в воздухе бурлили разговоры о выплате неустоек и о кругленькой сумме, которую пришлось отстегнуть за тент, теперь абсолютно ненужный. Все были на нервах, а Андрею и Яну было всё равно. Они были свободны. Пока они мешкали и собирались, гроза ушла и громыхала где-то у горизонта, таща свои синие тучи. Было видно, как вдалеке льёт дождь, казалось, что кто-то выделил в фоторедакторе нижний край облака, растянул вниз и заблюрил. Так с большого расстояния выглядят потоки дождевой воды. Непогода напугала народ, и весь Милан, кажется, был предоставлен двум мужчинам, вышедшим из здания лофт-пространства. Первые пять минут Андрей ругал себя за недостаточную принципиальность, а потом случилось то, что описывала Шурина туристическая брошюра – «магия дружелюбной Италии». Она околдовала Звона с ног до головы, и перспектива бродить с Яном по городу, вместо того чтоб вести содержательный и нужный диалог, уже не казалась такой бестолковой. Котят сначала приучают к рукам, и лишь потом они вырастают в котов, которые сами тянутся к ладоням и ищут ласки. Андрей сам не знал, почему решил, что то же самое должно сработать и с человеком. Он вообще был уверен, что сработать не должно, но от попытки не отказался. И пока они шли по умытым ливнем улицам, Андрей прикасался к Яну так часто, как только мог. Он притормаживал его за плечо перед светофором, он заставлял остановиться у зебры, выставляя руку поперёк Яна и предплечьем упираясь тому в живот. Он толкал в бок, прежде чем указать на какую-нибудь диковинную лепнину на фасаде, и уводил Яна за локоть от сомнительных уличных торговцев. Он касался его ладоней. По первости лишь ненароком: забирая телефон из Яновских рук («Это же Миланский собор! Сфоткай меня!») или утаскивая Яна за рукав от лужи. После – специально, крепко сжимая чужую ладонь и маневрируя в толпе китайских туристов, которые появились словно из ниоткуда и заполонили собой всю узенькую улицу – не протолкнуться. И если бы Андреевские прикосновения оставляли следы, то к концу прогулки весь Ян выше пояса был бы в них. И улыбчивая официантка, работавшая в местном кафе, видела бы не двух мужчин, а всего лишь одного, сидящего напротив бело-персиковой, чуть светящейся фигуры, сплошь составленной из отпечатков ладоней. Вечер, особенно спокойный после грозы, окутал улочки. Андрей и Ян сидели за столиком и ели прославленное итальянское мороженное. Ян – с клубникой, Андрей – фисташковое. Через двадцать минут официантка убрала грязную посуду, где потаявшие остатки размазались розоватыми и зелёными пятнами. И были, как вещь, по которой определяешь, что совсем недавно тут сидели люди, которым было хорошо, мирно и радостно. Как блюдо арбузных корок, оставленное на террасе тёплым летним вечером, или настольная игра, брошенная на полу в гостиной, чтоб сделать перерыв на чай. Конечно, Андреевский труд не сразу принёс плоды, и порез у Яна на руке успел покрыться бурой корочкой, избавиться от неё и стать тонкой розовой линией, прежде чем Ян коснулся Звонка сам. За это время с ними многое случилось. Они успели зайти в музей Леонардо да Винчи, где Ян с Андреем залипли у стенда с астрономией. Сыграли концерт в Риме, и заглянули в Колизией, хоть и бывали там раньше, наведались в Сикстинскую Капеллу, где Шура с Лёвой пародировали знаменитую фреску и тянулись друг к другу пальцами. Они навестили все главные достопримечательности Неаполя и побывали в ресторанчике, где подавали отменную пышную лазанью. «Макс, ты как Гарфилд! – говорил тогда Лёва. – Рыжий и лазанью ешь чётными порциями». Они выступили в Венеции, где Яна пробило ностальгией по родному Питеру, и даже успели заглянуть на Сицилию, чтобы сыграть на корпоративе. Концерт там прошёл как нельзя лучше, потому что ребята уже были знакомы с заказчиком. В далёкому 2008 году они уже играли для него на празднестве и остались довольны. «Я на том концерте с Лизкой познакомился, – пересказывал Шурик. – Стою, играю и вдруг вижу в толпе вертолётный шлем. Ну, думаю, она. А через год поженились… Так что, по сути, нас свела Сицилия». И Ян всё думал и думал об этой истории: о причудах любви и о том, что всегда возможно – вот так – совершенно неожиданно и скоро влюбиться и найти свою судьбу. Это размышление занимало Яна до самой Вероны, а в Вероне они всей группой ели лучшую в мире пиццу с базиликом. Всё что они пробовали после этого – будь то пицца в Чехии, в Черногории, в Словакии или в Хорватии – всё было как-то пресно. Так или иначе, у них были замечательные приключения, на протяжении которых Андрей был так внимателен, чуток и добр к Яну, так беззастенчив и свободен, что Ян понял: Андрей заслуживает того, чтобы знать правду. С Андреем хотелось быть честным, откровенным – всё-всё рассказать. Это желание распирало Яна изнутри. Если бы он сейчас встретил себя из прошлого, того ошеломлённого и растерянного турецкого Яна, кутающегося в Шурины руки и вопрошающего: «Зачем?» на предложение признаться Звонку, то он бы заулыбался. Он бы обнял себя: «Затем. Потому что хочется. В конце концов, если приняла группа, так почему же не примет Андрей? Тем более я потренируюсь прежде».

***

«Свои самые большие секреты надо рассказывать незнакомцам», – такое Ян однажды услышал где-то, но в точности следовать совету не собирался. Он уже признался Лёве, Шуре и Максу, и какие-то незнакомцы на их фоне выглядели детсадовским уровнем. Надо было держать марку – Ян шёл к знакомому человеку. Гостиничный коридор окружал мужчину кремовыми стенами, абстрактными картинами и приглушённым светом. Серая ковровая дорожка шуршала под ногами, а Ян на ходу сверялся со своим внутренним жизненным уставом. С тем самым нелогичным и противоречивым списком запретов, которым Николенко руководствовался в далёком Таиланде, с отвращением отвергая мысль, что кто-то может споить человека ради своих целей. Пункт про любовь к своему полу всё ещё был в списке, но сильно побледнел, как выцветший на солнце дорожный знак. Разглядеть его теперь было достаточно сложно, и этой новостью хотелось поделиться. Ян облизнул губы и постучал в дверь, по другую её сторону зашевелились обитатели номера. Они бросили свои дела и повернулись в сторону звука. Дверь открылась, и в образовавшемся пространстве появилось Яновское лицо. — А, вы заняты… – Ян помялся в проёме. Мужчина ожидал увидеть в номере одного лишь Борю, но вместе с Борей ещё обнаружился и Лакмус. Они сидели под сложной конструкцией из светильников и, по-видимому, снимали очередной выпуск разговорного шоу – того самого, которым Макс занялся ещё в самом начале тура. — Нет, нет, заходи, – Макс выключил камеру и приглашающе помахал Яну. — Да я так, быстро… я просто пришёл сказать одну важную вещь. — Мне надо присесть? – шутливо спросил Лакмус, закрывая за вошедшим дверь. — Не, это по большей части для Бори. Ты уже знаешь. Боря выразительно поднял одну бровь, она изогнулась кривым знаком вопроса. Что такое известно Максу, что ему, Боре, недоступно? Лифшиц заинтригованно глянул на гостя. — Я люблю Андрея, – без обиняков сказал Ян. — Ну я тоже люблю, – не понял Боря. А кто ж его не любит? Харизматичный, находчивый, добрый. Сочетающий классику и панк, играющий, кажется, на любых инструментах и открывающий пиво каблуком. Человек с живым умом, хулиганским кошачьим прищуром, ярким взглядом и такой пенно-бурлящей натурой, для которой и придумали слово «бешенство». А может, и не человек вовсе, а живой рок-н-ролл, обретший личину, погибший в диком машпите, и заново воскрешенный электрическим разрядом! Настоящий панк в строгом костюме! Такого просто невозможно не любить. — Нет-нет-нет… – Ян выглядел немного смущённым. – Ты не так… не в том ключе, я имею ввиду. Я его люблю как… ну как партнёра… да, – Ян сам поражался, как легко ему давались сейчас эти слова. Не чета Турции – там он не то что не мог сформулировать мысли, а попросту этих мыслей не имел – не знал, что и думать. Боря тем временем замер. Казалось, кто-то поставил его на паузу – он перестал шевелиться, и вся энергия двинулась на построение новых нейронных связей в его голове. Потом он немного приоткрыл рот, и вдруг хлопнул себя по коленям. — Она пишет? – он от чего-то был очень радостным. — Кто? — Камера. — Нет, я ж выключил, – Макс нахмурился. — То есть это не пранк? – радость куда-то исчезла. — Даже близко не он. — То есть… То есть вы… Ты… – Боря замахал рукой, попеременно показывая на Яна и на пустое пространство, – Угу. Сомнение, недоверие, удивление и любопытство смешивались у Бори на лице и переплавлялись в какую-то новую единую эмоцию. Ян никак не мог её распознать, потому что барабанщик без конца вертел башкой, поворачиваясь то к Яну, то к Максу, то к пустоте, пытаясь разобраться в происходящем. Несчастный Лифшиц чувствовал себя рабочим, который возвёл стену, а потом вдруг получил ещё один кирпич: «На. Этот должен быть где-то посередине». Как теперь его туда встроить? В прочем… — Прямо любишь? – ещё раз уточнил Боря. — Люблю, – подтвердил Ян. — Но я надеюсь, ты не собираешься ему об этом говорить? — А в чём проблема? – неуверенно спросил Ян. — В том, что он тебя пошлёт. Ты его в Турции слышал? Он же тогда злился пиздец… и потом ещё этот киоск с овощами... Он же взорвётся! — Киоск? — Андрей. — Давайте по порядку! – не выдержал Макс, – Борян, ты не забывай, пожалуйста, что в тот день, когда Ян признался, я сидел с ним в номере, а ты ушёл со Звонычем. Так что мы, – Макс указал на себя и Яна, – как бы вообще не в курсе что у вас там происходило и о чём вы говорили. — А, господи, конечно, – Боря хлопнул себя по лбу. Он действительно упустил этот нюанс и со стороны выглядел, наверное, как сумасшедший. Какие киоски? Какие слова? Ян с Максом ведь действительно о них ничего не знают. Боря дождался, пока его благодарная аудитория усядется поудобнее, и начал свой рассказ. — Короче, Ян, на ваши со Звоном вопли я пришёл самым последним. Захожу в файле, иду на шум, и тут на меня выходит Звонок. Не выходит даже, а вылетает, как будто взрывом отброшенный, как машина на встречку. «Мудак», – говорит, я даже сначала не понял, что это он не мне: гляжу ошарашенно, а он даже не останавливается: глаза стеклянные, губы ниточкой, идёт, как танк… Ну стал его догонять, решил, что в его состоянии лучший вариант – пойти развеяться. Вышли из «Рапсодии», идём: вечер, облачка такие пастельные, кукурузка, вокруг дети какие-то со сладкой ватой бегают. Перед нами идёт дама с белым пуделем, тоже, как будто из этой ваты сделанным… Кусты цветут, и всё такое хорошее, мирное, приторно и по-райски прекрасное, что я, наверное, тоже должен чувствовать себя как в раю, но не могу, потому что рядом со мной идёт сам сатана. — Ой, да кончай заливать… — Не, Макс, правда. Я Андрея таким рассерженным никогда не видел, он реально сатанел тогда от злости, мне казалось, за ним плавится асфальт… я даже оглядывался периодически: иду и оборачиваюсь, и всё вижу его гневные глаза – он ими все эмоции и проживает. Не глушит, не подавлять, а именно проживает, но как бы внутри, не выпуская наружу – он так умеет. А я гляжу и думаю: «Сорвётся, сорвётся, надо отвести подальше от людей. Обязательно сорвётся». И знаешь, я угадал: он и вправду сорвался, но не на людей – это у него табу – пнул в сердцах какой-то камень и случайно попал в овощной киоск. В общем, там как-то неудачно получилось: всё посыпалось, попадало, помидоры по полу… Он долго извинялся и пытался всё собрать, и это как-то его переключило, что ли? Ну… то есть поспокойнее он стал. Потом, мы метро двести, наверное, уже прошли, он начал говорить так, как бы в сторону, будто бы и не мне вовсе: «Ну понимаю, допустим, раздражаю я тебя, ну распирает тебя от ненависти, видеть ты меня не можешь. Но вести-то себя нормально можно? Пусть тебя перекрывает злостью, яростью, да хоть любовью – никогда нельзя терять голову. Надо себя контролировать – не втягивать других людей в мешанину в своей голове, меня не втягивать…» Честно, я тогда не знал, что Андрею отвечать, а он просто выговаривался. Называл тебя, Ян, идиотом, и всё твердил: «Я вот на людей не бросаюсь, а ему, значит, можно… не уметь чувства-эмоции сдерживать – это ж отвратительно». Так наш променад и тёк, пока до моря не дошли. История закончилась. Все сидели в гробовой тишине. — Дичь какая-то, я не верю, чтоб Звон так злился, – засомневался Макс. Он знал, что в Боре порой пробуждается писательская натура – та часть его личности, которая строчит непозволительно длинные посты в соцсетях, поэтому всё ставил под вопрос. Вдруг Лифшиц решил что-нибудь приукрасить? — Ага, ты тоже нирвана, а на Кипре бесился… так что всё Звон может, я вам, считайте, цитаты привёл… В общем, Ян, я не знаю, что у вас там… в подробностях, но будь я на твоём месте, я бы помнил про «мудака», про «идиота», про «чувства-эмоции» и не рисковал бы. — Лучше б тебе никогда не оказываться на его месте, – сказал Макс. Ян не смел более тратить чужое время – он и так забрал у ребят целый съёмочный вечер. Выйдя в коридор, мужчина уставился в стену. Если Андрей был так зол тогда, то почему пришёл на следующий день? Если считал Яна отвратительным за неумение сдерживать эмоции, то зачем писал ему, навещал, спасал, заботился? Если не хотел видеть, то почему не сказал об этом? Вопросы копились, пазл не складывался, и Ян смотрел на возникающее противоречие, не в силах его разрешить – чувствовал себя мореходом, которому одна карта сулит скалы, а другая – мирный пролив. Будь он настоящим капитаном, разумнее было бы не доверять последней. Ян действовал разумно. Он, сколько себя помнил, всегда был человеком не мнительным, но аккуратным и острожным. Предпочитал не рисковать: не заходить в задымлённый лифт, не брать еду у незнакомцев, пусть даже они и желают приятного аппетита. Не гладить чужих собак, даже если написано, что они не кусаются, не шагать с размаху в незнакомые тёмные помещения. Не открываться человеку, ведущему себя двояко. Ян стоял и думал, а в голове у него так и звенело: «Пусть тебя перекрывает любовью – нельзя терять голову. Надо себя контролировать – не втягивать других людей в мешанину в своей голове. Меня не втягивать». Ян смотрел на идею признаться Звонку и больше не видел её блеска. Она казалась ему блёклой, фальшивой – не направляющим маяком, а случайным бликом его луча – самонадеянной, глупой бравадой. Ян кусал губы. Да, его приняла группа, но совсем не факт, что примет Андрей, потому что группу-то вся Яновская любовь касалась лишь косвенно, а Андрея – напрямую. И можно сколько угодно раз принять свои чувства, но это ещё не значит, что их примет адресат.