Долгая дорога

Птицы буянили: они хлопали крыльями, топтались на узеньком откосе с наружней стороны окна, дрались и создавали непростительно много шума. Вчера вечером Шура подумал, что ему будет жарко, в Испанском-то климате, и решил спать с открытым окном. Сейчас, в ранний утренний час, он жалел об этом: ему казалось, что голуби топчутся прямо по его голове. Продолжать спать в таких условиях было невозможно, поэтому Уман потянулся, кое-как спустил ноги с кровати, посидел, глядя в стену, наскоро завязал низкий хвостик и вышел из номера, прямо так, в чём был. Вообще, идея разгуливать по гостинице в спальном белье Шуре никогда особо не нравилась, но сейчас он знал, что смущать ему некого. Одна половина этажа была закрыта на ремонтные работы, другая состояла из шести номеров, занятых родными музыкантами. Они-то Шуру видели и в пижаме, и без пижамы – не ослепнут. — Доброе утро! – Шура аж дёрнулся от неожиданности. – Мадрид-бодрит, да? – Звон сидел в кресле в холле, ноги положил на один подлокотник, а спиной опирался на другой. — Доброе, я думал, все ещё спят. — Да меня просто Макс просил пораньше подняться, помочь им с Борей свет выставить для видео. Собираются сегодня доснять своё шоу. — Так они ж досняли позавчера, – удивился Шурик. – Мне Рыжий сказал. Закончили, правда, позже, чем планировали, потому что Яник их заболтал, но закончили. — А-а-а-а, – задумчиво протянул Андрей. Он в миг стал чувствовать себя бесполезным. — Так что зря ты, Звоночек, недосып заработал, – Шура сожалетельно развёл руками, прищурился и, посмеиваясь, пошёл курить. У Шуры это была традиция – начинать утро с сигареты, и Звон ему тихонько завидовал, потому что сам не представлял пробуждения без кружки хорошего чая. Табак можно было раздобыть в любой стране мира, а с чаем дела обстояли сложнее. Впервые Андрей столкнулся с этим в Италии, там, как выяснилось, все поголовно пьют кофе (даже слово «бариста» итальянского происхождения), а чай недолюбливают. Считаю его лекарством, средством от простуды – чем-то таким, чему точно хватит одной полки на весь супермаркет. И вот в Испании история повторилась – тоже кофейная страна. И тоже одна полка – Звон разочарованно смотрел на ассортимент. Конечно, он мог бы никуда не идти, мог просто пожаловаться на неисполнение райдера и остаться в гостиничном холле, но это бы вряд ли помогло. Он бы остался без утреннего чаепития. Но важнее того – остался бы без Яновских изобретательных выходок, которыми клавишник с недавних пор сопровождал каждую чашку. Всё началось в Чехии. Звон там так восхищался наконец-то вернувшимся чаем, что Ян не смог устоять в стороне. «Ты знал, что через упаковки от пакетиков можно смотреть?» – выпалил он с невообразимым энтузиазмом. Андрей не знал, но оказалось действительно можно: разорвать пополам упаковку от чайного пакетика, приложить фольгированной стороной к глазу и глядеть сквозь. — Так делают, чтоб наблюдать солнечное затмение, если под рукой нет специальных очков, – объяснил Ян. — Ну, у нас ни того ни другого, – улыбнулся Звон и глянул на Яна сквозь упаковку – кому вообще нужны затмения, когда совсем рядом – незатмлённое ясное солнце? На другой день группа уже сидела в Словакии. Звон пожаловался, мол, здесь совсем нет моря, а Ян взялся это исправлять. У него вообще была привычка бодрить Звонка всякими замечательными явлениям, как только тот начинал сокрушаться о заурядности мира – показывать Андрею звёзды, водить на израильские волнорезы, создавать словацкие моря. Делов-то! Ян это умел. Он подал Звонку пустую кружку и сказал прижать к уху. «Нет-нет, не дном, а верхним краем, ободком… как сказать… чтоб ухо было в кружке, в общем, – терпеливо объяснял он. – Можешь не прижимать так плотно. Ну как?» Андрей выполнил инструкцию и секунду стоял в сомнениях, а потом просиял, зажмурился и превратился в одну сплошную улыбку. Кружка работала так же, как океанская ракушка, поднесённая к уху: в ней звучал морской прибой. Не настоящий, конечно – всего лишь отзвук бьющейся в висках крови, но от этого не менее волшебный. Андрей слушал гул и восхищался. Какой же у Яна всё-таки красивый мозг, раз придумывает столь гениально-простые вещи… И наконец, не далее как три дня назад они тоже пили чай всей группой, Андрей сидел угрюмый и уставший, а Ян подошёл к нему, зажал себе нос и стал пародировать моноголосую озвучку из девяностых. «Сестра, три кубика сахара внутривенно! Сестра, мы его теряем», – объявлял он, сластя Звонку напиток. За три несчастных эпизода Звон успел так прикрепить к этим чайным ритуалам, что без них день представлялся блёклым и неполноценным. Они были чем-то похожи на подбадривающие записки на холодильнике или на завтраки, принесённые в пастель – крепкий фундамент хорошего дня. Было бы жутким упущением не найти сейчас чай и лишиться такой радости. К счастью, судьба была благосклонна – чай обнаружился в небольшой лавке с благовониями, Звон купил заветную пачку каркаде и двинулся в гостиницу. Нет, какое же всё-таки наслаждение иметь собственный холл, да ещё и с кипятком в кулере! Звон опустился в кресло, старясь не разлить напиток. «Жара такая, шо жрать неохота», – описал погоду Шурик, и все были с ним согласны: завтракали свежей выпечкой прямо в холле – на большее аппетита просто не хватало. Ян умиротворённо жевал, по-турецки усевшись в широком кресле, не похоже было, чтоб он собирался куда-то вставать и что-то делать. — Яник! – окликнул Звон и салютовал клавишнику кружкой. Ян только кивнул. Звон посмотрел на него сосредоточенно, он уже так обольстился, так детально нарисовал в голове смех от Яновской выходки, что теперь не мог проститься с фантазией – чистой воды ребёнок, которому впустую обещали карточные фокусы. «Почему же Ян ничего не предпринимает? Почему сидит? – думал Андрей. – Может, устал? Или нет настроения? Или у него кончились идеи?». У Звонка было множество вариантов, но едва ли хоть один из них стоял рядом с истиной. Простая правда заключалась в том, что Ян после позавчерашнего разговора с Борей попросту решил перестраховаться, так, на всякий случай. Решил, что будет вести себя спокойнее рядом с Андреем – «контролировать чувства-эмоции» – быть Звонку не отвратительным. Не кричать от злости, не прыгать от радости, все эмоции переживать, как Андрей – одними глазами. И уж тем более не устраивать спектакль вокруг чая. Кому он нужен, детская несдержанность? Каркаде кончился, Звон одними губами облизнул порозовевшие усы и поднялся. Он тайно надеялся, что Ян всё-таки вернёт чайные ритуалы – такие они были тёплые. Но этого не случилось: ни на следующий день в Мадриде, ни на концерте в Марбелье, ни на фестивале в Аликанте. А в Барселоне Звону стало вообще не до чая и не до Яна. Он распаковывал вещи и с тревогой обнаружил, что оставил где-то часть концертного комплекта. Брюки были на месте, рубашка – тоже, а пиджак, который предполагалось надевать на неё, отсутствовал. Строго говоря, это вообще был не пиджак – скорее гибрид камзола с плащом – но другого названия для него просто не нашлось. Да оно сейчас было и не важно – какая разница, как называть вещь, которой нет. Перерыв весь шкаф, Андрей, наконец, вспомнил, что Ян однажды забирал его футболки, когда е не влезли в чемодан, и схватившись за эту надежду, ринулся к клавишнику. Быть может, пиджак тоже осел у того в багаже. — Ты что, бежал? – Ян смешливо глядел на запыхавшегося гостя. — Нет! Да! Ты мой пиджак не видел? — Не видел, – Ян тут же смекнул, в чём дело, и смешливость исчезла – выступать в повседневном было бы как-то несолидно. Ребята вдвоём облазили все шкафы, вытрясли все чемоданы, дёрнули несчастного Борю («Да зачем мне твой пиджак? Я ж в него не влезу»), и даже подключили Сашу Овчеренко, заведующую костюмами. Угробили полчаса, а пиджак так и не нашли – в Барселоне его не было – вполне вероятно, что сейчас он сиротливо лежал в предыдущем городе. Жаль. Задумчивыми и обеспокоенными – такими Лёва нашёл Яна с Андреем в фойе. — Кто помер? – осведомился он. — Не тот, на кого ты надеешься. — Это ясно, – Лёва скривился, – вы б тогда в таком трауре не сидели. Чё случилось-то? — Звонок пиджак потерял, – объяснил Ян. — Значит будет выступать голым! – крикнул Шурик из другого конца зала. — Значит новый купит! – парировал ему Лёва, и Звон встрепенулся: ему как-то не приходило в голову такое решение проблемы, и теперь, когда его озвучили, казалось до смешного очевидным. — Как думаешь, до чека успею? – спросил Звон. — Конечно. Не откладывай, а то сиеста наступит – хрен чё работать будет. Ян увязался со Звонком. До ближайшего торгового комплекса было двадцать минут ходьбы, все до последней Ян потратил на то, чтоб скрывать свою радостную возбужденность, усмирять прущий энтузиазм и твердить всем свои видом: «Я абсолютно спокоен. Никаких сильных эмоций. Абсолютно спокоен». Получалось у него плохо – видимо, весь запас внутренней дисциплины когда-то ушёл на строительство Зоны. Умение запретить себе безобидное, сказать самому себе «нет», быть жёстким – Ян исчерпал это всё, выскреб до самого дна. Нельзя достать из скважины больше нефти, чем в ней есть – новые Яновские запреты выходили какими-то… нестрогими. Нет-нет, а время от времени промелькивала где-нибудь взрывная радость или цунамеобразное вожделение. Впрочем, Ян сразу спохватывался. Глобализация, массовое производство, международные бренды, торгующие одинаковыми вещами по всему миру – для Яна это было обыденной понятной концепцией, разбившейся, как только он шагнул в торговый центр. Музыкантов окружали только незнакомые вывески и невиданные прежде логотипы – никаких привычных марок не было. Так что Андрей и Ян, не сговариваясь, решили идти к самому яркому, броскому и вызывающему – выбирать по обложке, а не по сути – двигаться к гигантскому бутафорскому быку. Огромное рогатое животное, сделанное то ли из папье-маше, то ли из пластика, торчало из стены наполовину, словно бы застанное в прыжке. Оно раздувало красные ноздри, таращило пунцовые глаза и угрожало протаранить кого-нибудь рогами. Будь бык настоящим, Ян бы ни за что к нему не приблизился. «Encierro», – значилось там, где передняя половина бычьей туши соединялась со стеной. Энсьерро – это такая национальная испанская забава: по большим праздникам люди выбирают какой-нибудь городской квартал, собираются там, привозят туда свирепых быков, а потом, снисходительно смеясь над всеми правилами безопасности, выпускают их из клеток. Кто ловчее всех убежит от быка, тот и молодец. Эту традицию магазин и обыгрывал: он специализировался на одежде для разных экстремальных видов спорта и собирал у касс настоящих атлетов. Таких, которые хотят быть сильнее, быстрее, проворнее быков и ищут подходящий комплект для соответствующих тренировок. К сожалению, ни Ян, ни Андрей про энсьерро не знали, концепцию не оценили, и ещё треть часа бродили среди леггинсов и маек, пока не поняли, что ищут явно не там. — Может, этот? – спросил Ян уже в другом бутике, указывая на пиджак. — Не, он лайкровый и вообще… ты когда-нибудь носил лайкру? Внешне – как пилку для полировки на себя натянуть. — Ну давай возьмём. Не тебе, так Лёвчику. — А ему-то это зачем? — Ну представь, выходит он в этом костюме на сцену и такой: «Как много лайкров у нас с тобой!» Андрей прыснул. — Ты так прекрасна, моя любовь! Наверняка они выглядели странно, распевая песни посреди магазина, но это их волновало мало. Здесь никто не знал русского, не понимал их слов – ребята могли говорить всё, что хотели, и это чувство чего-то секретного и в тоже время свободного обоим разгоняло кровь. Они потихоньку раззадоривались и распалялись, наслаждаясь обстоятельствами. Так и ходили, пока в конце концов не приметили один магазинчик. Они даже не поверили сначала, что им повезло отыскать компанию с таким подходящим слоганом: «„Picasso” – todo arte necesita ropa» – «„Пикассо” – всякому искусству нужна одежда». Что ж, рок – тоже искусство, мужчины шагнули в заведение. Магазинчик создавал… впечатление. Во-первых, он абсолютно точно не поддавался никакой классификации: не был ни мас-маркетом, ни бутиком, ни шоурумом. Во-вторых, подкупал интерьером, выбивающимся из общепринятых цивильно-белых помещений: по кремовой штукатурке ползли жёлто-розовые абстракции, с потолка свисали причудливо изогнутые люстры, а некоторые стены были закрыты зеркалами: два обычных, одно кривое. Манекенов не было, и наряды висели на длинных перекладинах с вешалками, выстраиваясь в своеобразную колонну и напоминая людскую очередь. Вот дама в полосатом жёлтом жакете, за ней – мужчина в матерчатых брюках с подтяжками, за ним – эпатажная стайка: кто в пёстрой юбке с драконами, кто в рубашке, расшитой бисером, кто в лиловой куртке с бахромой на рукавах. Кроме одежды продавались ещё и аксессуары: шляпы, очки, диковинные цветные ожерелья из всяких безделушек. Всё хранилось в большом стеллаже и располагалось в том порядке, в котором должно было находиться на человеке: на верхней полке – головные уборы, ниже – очки, ещё ниже – бусы и шарфы, совсем у пола – ремни и носки. А ещё в стеллаже стояли соляные лампы и отдавали в пространство свой еле заметный персиковый свет. Андрею с Яном показалось, будто они упали в Кроличью Нору: такое всё вокруг было завораживающе-необычное. Мужчины разделились, чтоб быстрее найти подходящие вещи. Ян шёл вдоль вешалочных рядов и собирал все чёрные пиджаки и рубашки, что находил. А потом ему на глаза попалась лимонная блузка с большим, будто из 80-х, белым отложным воротником и смешными рюшами. Ян не удержался. Да, он пообещал себе не проявлять слишком ярким эмоций в присутствии Звонка, просто из осторожности, но теперь почти готов был поступиться. И вообще… Он ведь будет серьёзным, он не будет смеяться. Он будет шутить, но не смеяться. Смеяться будет Звон, когда, меряя наряды, вдруг наткнётся на эту лимонную нелепицу. А Яну всегда хотелось, чтобы Звон смеялся. Николенко снял блузку с вешалки и присоединил к чёрной груде. Мужчины встретились у примерочных и секунду постояли, оценивая интерьер. Всё-таки всё в этом магазине было оформлено колоритно, с харизмой и стилем. Откуда-то сверху падал тёплый белый свет, кабинки были выкрашены в тон стен и зашторивались плотными тканевыми полотнами. Андрей зашёл за одно из них – началась примерка. Звон задёргивал занавес, переодевался, оценивающе глядел в зеркало, потом отдёргивал штору и спрашивал мнения. Попеременно звучали голоса: «Этот? Не знаю, он тебе большеват по-моему…»; «Я в нём, как цапля»; «Тебе самому нравится?»; «Фу, это вообще двубортный! Не-не-не…». Внезапно реплики прекратились, за шторой зашуршала ткань, а потом раздался заливистый Звонковский смех. «Блузка!» – радостно понял Ян. Он почему-то считал, что Звон посмеётся и отложит в сторону, но не тут-то было. «Открывай!» – крикнули Яну из-за ширмы. Звон явился перед Яном во всей красе: он стоял, широко раскинув руки и задрав подбородок. «Т-а-а-д-а-а!» – кричала его поза. Блузка была ему жутко мала, она несуразно облепляла руки, топорщила воротник и застёгивалась на одну пуговицу из восьми возможных. А Звон держал серьёзное лицо, будто блузки, не достающие и до пупка – последний писк моды. Ян не сдержался и хихикнул. Сначала испугался: «Эмоции!», а потом подумал, что если Звон так радостно смеялся, то и ему, Яну, можно. К тому же для Яна Андреевский смех работал, как для других людей – зевок – видишь, как человек зевает, и сразу хочешь повторить – бесконтрольно, от природы. Разумеется, блузку они не взяли, примерка продолжалась. — Этот? — О-о-о, – Ян почти ахнул. На Звонке был надет… нет, на Звонке как влитой сидел замечательный чёрный пиджак. Свободный, не приталенный, из приятной лоснящейся ткани. С атласным подкладок, настоящими карманами и аккуратными рукавами, которые, если что, не станут задевать струны. — Я только не пойму… шея как-то странно, я на страуса не похож? — Один в один, – неутешительно заверил его Ян и скрылся, прежде чем Звон успел возмутиться. Николенко вернулся через минуту с кусочком гладкой драпируемой ткани – элегантным шейным платком. Чёрным, с серебристой декоративной строчкой – тонкой и еле заметной, как хвосты падающих звёзд в тёмном ночном небе. — Я знаю, как исправить, – сказал Ян и шагнул в кабинку, – Вот… – Ян аккуратно повязал платок Андрею, ненароком касаясь чужой шеи. Вышло очень даже неплохо. — Что, уже не боишься меня касаться? – лукаво спросил Звон. После блузки у него было замечательное настроение – самое то, чтоб подтрунивать над кем-нибудь. — Это когда было-то? Не боюсь, конечно. — Точно? — Точно, – Ян для убедительности ткнул Андрея в бок. Мужчина фыркнул и попятился, хватая чужие руки, он не любил щекотку. — Всё-всё-всё, верю, – затараторил он. Поправил сбившиеся пряди и приосанился. – Ну так что, как я тебе теперь? С платком? — Отлично. Каждая деталь. Мне в тебе всё нравится. — В образе или в… — В тебе. Веки Андрея сделали еле заметное движение, и сосредоточенный, чуть испуганный взгляд на долю секунды затмил ленивый прищур. Только на долю секунды – прищур тут же вернулся. Плутовской и безмятежный. — Если всё нравится, значит, не всё знаешь, – меланхолично заявил Звон. — Например? – Ян даже не вникал, что заставляло его так говорить. Может, дело было в хорошей погоде, может – в бутафорской быке, приведшем Яна в восторг, может – в блузке, от которой сыпались данные себе же обещания, а может – в тесной примерочной. А может, это в Испании цвело сейчас что-то такое… сезонное, что кружило людям головы. Или не в Испании, а у Яна в груди – он не хотел разбираться. — Ну… – Звон возвёл глаза к потолку, – я терпеть не могу неисполнительных людей, не переношу, когда шумно едят, – он загибал пальцы, – ненавижу, когда незнакомцы обращаются ко мне или к моим детям на «ты»… иногда не включаю поворотники. Когда я злюсь, то обычно несу всякий бред и ещё… — То есть сказанное в Турции – неправда? — Чего? – Андрея сбили с мысли, один палец так и остался полусогнутым. – В какой Турции? — Ну в Алании, когда… Тогда ты и Боря… и вы шли. — Что? — Ну киоск и Боря…! Когда Ян перебил Звонка, то поступил, как человек, который, увидев в толпе знакомую куртку, сразу же разворачивает за плечо – делает ставку, ожидает увидеть того, о ком думает. Хорошо, если ставка сыграет. Если нет, то придётся объясняться перед незнакомцем. Рассказывать, почему в совершенно невинной фразе вдруг померещилась Турция, желанная и неразъяснённая. — Боря увёл тебя… – снова попытался Ян. Звон покачал головой – ничего не понимает, кроме того, что Ян явно составил у себя в голове какую-то логическую цепочку, а ему, Звонку, достались лишь её концы. Остаётся только вертеть звенья, не понимая, как их друг к другу приладить. Ян вздохнул – ну не мог он в такой ситуации говорить не сбивчиво. — Когда мы были в Турции на двойном концерте, – начал он, дирижируя себе рукой. – То… поссорились, я на тебя наорал, и вы с Борей пошли развеется. – дирижирование явно помогало. – Со слов Бори, ты сильно злился и даже сказал, что какие бы эмоции человека не накрывали: ненависть, ярость или любовь, он должен их контролировать и не втаскивать в них других людей… Вот. — И как это связано? – невинно спросил Звон. По собственным ощущениям он только что прослушал рекламную паузу посреди аудиокниги – явно не к сюжету. — Что связанно? С чем? — Как связаны мои недостатки и Турция? — Ты только что сказал, что в разозлённом состоянии ты несёшь бред. В Турции ты был разозлён. Так можно ли считать бредом всё, что ты там сказал? — А что я сказал? Ян почувствовал, что готов взвыть, закричать и засмеяться, а потом повторить всё в обратном порядке. Ещё почувствовал, что скоро потеряет значение слова «сказал», и отчаянно захотел топать ногами. Его пробирало на хохот. — Ты, – начал Ян, дирижируя уже Звонку. – Сказал, – ха-ха-ха, – Что. Если человека захлестнуло любовью, то он не должен втягивать в это чувство других людей. — Я так сказал? – у Звонка прыгнули брови. — Да! Да? Не знаю, я тебя спрашиваю! – Ян взбудоражено замахал руками. — Я просто не помню… – честно выдал Звон. – Я ж говорю, я когда злой, то это, как горячка – мелю что попало. Иногда говорю что-то разумное, иногда – бред, а иногда ассорти… Или плохо подобранное слово, просто чтобы паузу занять… Насчёт ненависти и ярости, я, наверное, имел ввиду, что если у тебя плохое настроение, то это не повод стрелять по толпе. Но в тоже время я думаю, что если настроение хорошее, и тебе хочется всей толпе раздать конфет, то это ж грех – такое желание в себе подавлять. А что? — Да я уж думал, рядом с тобой улыбнуться нельзя, – признался Ян. — Вот это у меня слава, конечно! – Андрей рассмеялся, запрокинув голову. – Ну ясно же, что нет. Я ж не идиот. Я не считаю, что надо губить в себе любовь. Что были эти слова! Ян почувствовал, будто что-то огромное дало ему сразу тысячу импульсов. Он понял, что просто взорвётся, если тут же не передаст их кому-то, и стиснул Андрея в объятьях. Руки Звонка оказались прижаты по швам, он с трудом мог ими шевелить. — Ты чего? — Просто… – Ян щекой жался к чужому лацкану, – да просто… хорошо! Звон рассмеялся, по-приятельски прижимая Яна к себе. — Какой же ты перестраховщик, ужас. Обожаю тебя просто, – сказал гитарист. — Всего-всего? Звон помолчал, как бы раздумывая. «Ну… я ж не всё знаю», – произнёс он с такой интонацией, которой намекают на взятки – хитрющей и ласкающей. Ян цыкнул, заулыбался и стал перечислять. — …а ещё я, наверное, завишу от чужого мнения. И я не очень смелый, – закончил он. — По крайней мере, у тебя есть храбрость это признать, – Звон встряхнул плечами. – Пошли на кассу. Они покинули торговый центр, а Яну показалось, что вместо одежды ему продали там счастье, причём по дешёвке. Он глядел на своё отражение в витринах и ожидал увидеть пружины у себя под ногами. Или сам обратиться пружиной – что-то распрямлялось и разворачивалось прямо у него в груди. Дыхания не хватало. Какие-то огромные малиново-алые птицы стелили Яну под ноги крылья, подхватывали его, вихрем несли ввысь , а потом роняли и ловили снова. Вверх-вниз – чудесная пружина! И в животе ухало, дух перехватывало, и все слова, все мысли в Яне перетряхивались и разлетались, точно стеклянные бусы на лопнувшей нитке. Рассыпались на части, на слоги. А слоги… маленькие глупые слоги! Что они могут смыслить, они ведь только часть чего-то большего! Несмышлёные – они бегали у Яна в душе, салили друг друга, мазали краской, водили хороводы и становились в ямбы. В певучие, приветственные и радостные, победные и нежные ямбы. Невыверенные, сумбурные и кривые, как кромки лепестков у кружевных роз. Они рифмовались на все лады и образы: цветы, звери, витражи, пятна и полосы, ленты, казуары, пионы, сапфиры – всё шло лавиной. Все светофоры светились зелёным. А полусферы дорожных ограничителей казались Яну половинками огромных испанских апельсинов, сладких-сладких. Ян не мог поверить, что всё разрешилось так просто – одним занавесочным разговором. И эта мысль грела его изнутри – с того дня в Барселоне, и каждый день после. Ян знал теперь, что Андрей готов видеть его любым: радостным и печальным, спокойным и тревожным, энергичным и усталым. Ян больше не боялся себя проявлять. Он мог подойти к Андрею утром и пожаловаться, что у него болят, например, ноги. Не для того, чтоб Андрей с этим что-то сделал, нет, просто так, чтобы отвести душу и, если что, выслушать и Звонка. Мог прийти к нему, измотанный физически или разбитый морально, и упасть на грудь. Упереться лбом в чужие ключицы и стоять кособокой буквой «Л», пародируя костяшки домино, когда тех роняют по цепочке. Разница заключалась лишь в том, что по законам физики все костяшки падали, а Звон оставался стоять самой надёжной порой. Ян заряжался от него. И Андрей делал аналогично – они менялись ролями. В самые тяжёлые дни, когда струны рвались, а голоса срывались, ребята падали друг на друга одновременно и становились треугольником, как карты в основании карточного домика. В один из раз Ян понял про себя, что если б лежал в колоде, если б был игральной картой, то непременно червовым тузом – светлым, белым, с огромным пылающем сердцем в самой своей груди. Бред. Ян ошибался. Одного сердца, пусть и большого, никогда бы не хватило, чтоб уместить столько любви, сколько копилось в Яне. Ему стоило бы быть червовой десяткой – любовь теперь определяла Яна. Он мог ставить тире между ней и своим именем, а потом, как бы в скобочках, дописывать полное определение: «Любовь – когда люди живут тридцать лет вместе. Сидят за одним столом, спят в одной постели и им не скучно». Так когда-то сказал Лёва в интервью для книжки. Это было его виденье, с толикой правды, но не универсальное – Ян с Андреем подходили только наполовину, но и соответствовать особо не старались. У них не было общей кровати и трети века вдвоём, но они ели вместе и уж точно всегда находили, чем заняться. В заурядном проулке, в застенке, в тупике у брандмауэра, в самом пустом месте планеты они умели находить целые миры. На ходу придумывали имена героям местных граффити, подначивали уличных музыкантов играть «Лебединое Озеро», дарили фонарным столбам свои автографы, болтали или просто шли молча, погружаясь в культуру незнакомой страны. Они обрастали традициями: к подкасту присоединились восстановленный чайный ритуал, привычка джемить вечерами и расслабляющий массаж – он появился совсем случайно. — Кошмар, у меня сейчас руки отпадут, – пожаловался Звон после концерта в Варшаве. – Надо сокращать программу, пальцы ломит. — Хочешь массаж кистей? – спросил тогда Ян. — Такой есть? — Конечно, – Ян аж ужаснулся: дожить до пятидесяти лет и ни разу не попробовать такого наслаждения, не почувствовать, как кто-то берёт твою ладонь, пропускает пальцы между своими и обеими руками проводит вдоль линии жизни… немыслимо! – Давай сюда руку… Им обоим было приятно – не только массаж – вообще всё. Они стали друг другу порой и защитой, в том числе и от окружающего мира – тот больше не ввергал Яна в ужас. Новостные заголовки по-прежнему не предвещали ничего хорошего, но Ян теперь читал их без отчаяния. Когда-то давно, ещё в Таиланде, Звон умел так сказать про очередной газетный кошмар, что Ян невольно смеялся. И сейчас это возвелось в абсолют. «Некоторые вещи ты не можешь исправить», – как-то сказал Андрей и пролился рекой, отделив Яна от мирового пожара. Николенко ощутил себя человеком, сидящем у водоёма: на противоположном берегу валил чёрный дым, трещало пламя, а Ян чувствовал себя в безопасности. А ещё иногда, в дни, когда ветер пах особенной свободой, Ян пялился на Звонка. Просто стоял и пожирал гитариста взглядом, пока где-нибудь рядом не раздавался Шурин голос: «Эй! Head over heels! Один залип, другой отвлёкся. Играть будем, нет?» Всё кругом было счастье. Зона больше не беспокоила Яна. Она громоздились у него внутри чуждым, забытым анахронизмом. Её поезд встал, рельсы ржавели, шпалы сыпались. Неприступные некогда стены упали, и диковинное зверьё без тени страха заселяло их бесславные руины. И увидь это солдаты, они б, наверное, сошли с ума от ужаса, но солдат не было. Всё их импровизированное войско исчезло из Зоны так же неожиданно и внезапно, как когда-то и появилось. Больше некому было следить за плацем, и он осыпался и крошился – сухая безжизненная земля выходила из бетонного плена. Зона неотвратимо близилась к тому, чтоб остаться одним названием, да и то таким, которое никто не произносит. Она была бесполезна, как оружие без патрона: не могла больше указывать и командовать. Абсолютно разучилась запрещать. Ян мог говорить с Андреем, мог обнимать его, мог ехать с ним в такси и шептать шутки о глупых рекламных билбордах, проплывающих мимо. Мог идти за ним по ночному португальскому пляжу, ступая босиком след в след – прямо по кромке воды – и глядя в бескрайнюю Атлантику. Мог бежать с ним с холма, мог пугать Андрея из-за угла и орудовать скрученным полотенцем, озорно ударяя по чужим икрами. Мог принимать Звонковскую заботу, трепать его причёску, воровать у него из тарелки или охотно подставлять свою. Мог, в конце концов, потратить целую вечность, сидя у Звона в номере и пытаясь на живом примере научиться излюбленному Андреевскому трюку – завязыванию узла языком. И любой другой наслаждался бы этой свободой бесхитростно и полносердечно. Любой, кроме Яна. Обнимая Звонка, прижимаясь к нему грудью и животом, разделяя тёплую секунду умиротворения, Ян всякий раз ловил себя на чувстве, которое трудно поддаётся описанию, но всегда холодит желудок. Оно приходит, когда любуясь закатом, вспоминаешь, что он скоротечен. Или… когда гладя ещё голубоглазого котёнка, вдруг совершенно нелепо и неуместно думаешь, что когда-нибудь тебе придётся его хоронить – счастье конечно. Яну было бы плевать на это. Он бы принял это как данность – все вещи когда-нибудь заканчиваются – и старался бы насладится каждой блаженной минутой, если б не понимал, что эта конечность зависит от него самого. Что он над ней властен. Что он может её устроить – разрушить всё в одночасье. Ян хотел признаться. Всё ещё, снова или заново – не важно, он искренне хотел, и перед ним вставала классическая дилемма любого, кто влюблялся в человека, которого до этого знал долгие годы. Признание сулило два исхода: первый – любовь оказывается взаимной, а счастье продолжается, расцветая ещё пышнее. Второй – любовь случается неразделённой, и обе стороны, словно вражеские войска, несут потери. Исчезает перспектива на романтические отношения, потому что они нужны только одному. И в то же время пропадает возможность общаться как прежде. Долгие вечерние посиделки, утренние нежности и дневные парные развлечения – всё уходит в прошлое, и счастье вместе с ним. Оба варианта казались Яну равновероятными, и он осторожничал. Нет, несколько раз он пытался признаться, честно. Однажды без стука зашёл в номер к Звонку и застал того в ванной. Звон на него обернулся: смешной – лицо в пене, один ус сбрит, другой – на месте. Ян открыл было рот, но сразу же понял, что это просто немыслимо, невозможно признаться Андрею сейчас – заставить глядеть сосредоточенно и наспех умываться. Так ничего и не сказал. Ему бы хотелось, чтоб всё разрешилось как-нибудь само собой, как в примерочной, но подобного не происходило. И Ян всё откладывал и откладывал признание, ждал подходящего момента, каждый день переносил на завтра, пока в конце концов не обнаружил себя за сборами из Ниццы в Париж. Франция была последней страной тура, её столица – последним городом, а значит – и последним Яновским шансом. Приземляясь в ночном парижском аэропорту, Ян глядел на Андрея и представлял, как завтра расскажет ему всё до последней детали. Как обнажит перед ним душу и будет стоять голый, уязвимо-открытый. Он думал об этом с волнением и трепетом, но в ту же секунду – с каким-то пьянящем благоговением, гуляющим у диафрагмы. Такое, наверное, бывает у астронавтов, когда они взмывают с космодрома к далёкой манящей планете. Они могут разбиться при приземлении, а могут и долететь. Ожидая багаж, Ян подбирал свои завтрашние слова. Да, он ставил на кон слишком многое. Он мог проиграть. Но мог и выиграть – самый желанный в жизни куш. Кто бы мог подумать, что это слово можно применять к человеку. Уставшему, стоящему сейчас рядом и вертящему в пальцах свои документы: там написано «А.В. Звонков», и Ян плавится перед эти именем… — Не зевать! – Андрей выцепил с ленточного транспортёра Яновский чемодан и всучил хозяину. Ян в тот же миг стряхнул с себя задумчивость. Оказывается, он так замечтался, что пропустил свой багаж, причём дважды – хорошо, что разгрузочная лента замкнута в кольцо. Разобравшись с вещами, мужчины поспешили к группе. Завтра финальное шоу в Париже.