Долгая дорога

Лёва отпил утренний латте и весь скривился от отвращения. Если б надавливание на корень языка имело вкус, то точно такой же, как у этого кофе – Лёва выплюнул обратно в кружку. — Фу, ребят, у вас тоже кофе, как помои? – спросил он. — Нет, мы в него не харкаем, – деловито ответил Макс и хотел сказать что-то ещё, но его перебили. — Лёвчи-и-ик! Зелёный конце-е-е-рт! – завопил Шурик у друга за спиной и схватил его за плечи, так что тот чуть не облился. — Уже? – удивился Лёва сквозь Шурин хохот. — А ты как думал? Мы всё можем! Вообще концепция зелёного концерта, если Лёве не изменяет память, всегда заключалась в том, чтоб во время финального шоу оторваться за весь тур и насолить коллегам. Придумать какую-нибудь безобидную пакость и осуществить её на сцене, но так, чтоб зрители ничего не заметили. Теперь же правила поменялись: Шурик, видимо, прикинул, что такие долгие гастроли заслуживают бо́льших проводов, и решил не мелочиться. Кефир с цикорием с утра пораньше – такое любого проймёт, и Лёвчик не исключение. Лёва плевался, ругался и грозил Шуре Гаагой, пока сам Уман ходил и сиял, точно масленый блин – страшно гордый собой – шалость удалась. Одна чашка открыла целый балаган, шесть взрослых, серьёзных мужчин в миг превратились в пионеров, которые впервые узнали про обмазывание зубной пастой. Придумывание козней явно намеревалось стать лейтмотивом дня, и каждый готовился держать оборону. Лакмус с хитрющей лисьей улыбкой обвёл присутствующих интригующим взглядом, Яну до этого не было дела, он сидел серьезный и сосредоточенный, а в животе отчего-то тянуло. Женя Ремизовский уехал куда-то по срочному делу, и Саше Овчаренко приходилось работать за двоих. Бо́льшую часть дня она убила на обработку уже имеющихся материалов и совсем не успела отснять ничего нового. А жаль: ходи они за ребятами с фотоаппаратом, у неё была бы целая коллекция неповторимых снимков: папка компромата на Лёву, который сразу после завтрака пошёл покупать водку, чтоб у Шуры округлились глаза, когда он захочет пить на концерте, фотографии Бори, что-то творящего со струнами, и даже кое-что про Звонка. Но Саша сидела и монтировала, отложив камеру в дальний угол. Через стенку Макс с заговорческим выражением лица искал в чемодане швейный набор, а в номере напротив Шурик приставал к логисту: «Ну давай, весело будет!». «Ни в коем случае. У Звонка самолёт в половину пятого утра, он нас распнёт за такие шутки», – отбивался менеджер. Вся гостиница гудела от движения, незаметного для тех, кому оно предназначалось. Кое-как отыграв саундчек, Ян искал укромное местечко, чтоб настроиться в одиночестве, и проходя мимо подсобки, застал Макса за зашиванием рукавов на Борином концертном наряде. Макс невозмутимо прижал палец к губам и сурово поглядел на Яна, Николенко только плечами пожал – портить Лакмус малину он не собирался. Клавишную вообще все эти шутки и приготовления казались ерундой – перед большим событием всё ощущается недостаточно значимым… и даже собственный концерт. Боря и так высокий, а в прыжке умудрился вылететь за два с половиной метра. Канцелярские кнопки на стуле барабанщика. Интересно, кто этот гений, что решил его так… подколоть? Это ведь так банально, так глупо, но при этом… ха-ха! Так действенно! Ян не удержался от улыбки, тайно надеясь, что Борин инцидент не задержит выступление. Если б к Яну сейчас подошёл журналист и спросил, каково это, играть последний концерт в туре, то Ян ответил бы не кривя душой: «Здорово, но хочется быстрее закончить и заняться действительно важными вещами». Мужчина тормозил себя, чтоб играть в темпе со всеми и мысленно вычёркивал из сетлиста каждую исполненную песню. Канули под чернила «Колыбельная», «Пекло» и «Чёрное солнце», следующей в очереди значилась «Я никому не верю». Ян с готовностью взял флейту, дождался своего соло и взял ноту. В ту же секунду сработала дым-машина, и всё вокруг погрузилось в белое облако… или… стоп! Какая дым-машина, если её здесь никогда прежде не было? Ян заозирался по сторонам, запоздало отмечая, что флейта звучит как-то странно, а на губах оседает сладкий привкус. До Яна не сразу дошло, а потом как рухнуло на голову ослепительной взрывной догадкой. Сахарная пудра! Облако из сахарной пудры! Духовикам нельзя смеяться, пока они играют, и лёгкие прыгали у Яна в груди, треща от веселья. Нет, это ж надо додуматься засыпать молотый сахар в флейту! Ян даже со спины мог понять, кто это сделал, и смотрел на виновника неотрывно, потому что ждал момента поболтать. А может, не только поэтому… да, определённо не только поэтому. — Ты в курсе, что ты сволочь? – спросил Ян уже на поклоне. — Понятия не имею, о чём ты… – ответил Андрей, и если б он сейчас был героем комикса, то рядом с его репликой стоял бы десяток «:)» — Придумай месть, – подсказал Яну Макс, и вся троица свернула за кулисы. Какое было блаженство, оказаться в вечернем Париже: окрылённые, расслабленные, и переплюнувшие в свободе сам ветер, ребята шли по гудящим улицам. А небо над их головами густело глубокими безымянными цветами. — Куда мы идём хоть? – полюбопытствовал Макс. — Гуляем, в планах было в тир зайти, – ответил Шурик. — Тир – это, кстати, французское слово, – подметила Саша. — О, отлично! – настроение у всех было приподнятое. – Я теперь ещё одно выражение по-французски знаю, – обрадовался Уман. — Не «ещё одно», Шур, а «одно-единственное», – засмеялся Лёва, – ты до этого ни одного не знал. — Знал! Бунжур,– специально усиливая акцент, парировал Шурик. — Ха-х, ну так и я могу: бунжур-тужур. — Амур, – вставил Ян. — Абажур, пляж, саквояж. — Грильяж. — Нет, Макс, «грильяж» уже не французское. — Да? — Да. Не все слова с удалением на последний слог французские, – назидательно и смешливо пояснил Шурик, будучи абсолютно не в курсе, что ошибается. За болтовнёй и смехом ребята и не заметили, как вошли в общественный парк. «Смотри, смотри…» – звучало то и дело, и щёлкал затвор Сашиной камеры. Ян по сторонам не глядел, он раньше думал, что «не могу оторвать глаз» – это просто выражение такое, а теперь убедился – реальность – глаза к Андрею прилипли. И зайди Би-2 сейчас всей компанией в Лувр, встань хоть у Джоконды, Ян бы и ей не уделял должного внимания. Вдруг силуэт Андрея, шедшего всё время впереди, потемнел – контрастное контурное освещение – группа упёрлась в тир. Это был необычный тир, во всяком случае, он не походил на те, к которым привык Ян: не наряжался в хаки, и веял, скорее, фестивальной ярмаркой, чем милитаризмом. Его коралловая палатка светилась тёпло-жёлтыми лампочками и звучала приятной механической музыкой. Шура всегда считал, что это стереотип, будто французы не учат иностранные языки, поэтому опешил, когда его английский не поняли. Русский, иврит и даже немножко литовского делу помогли несильно, поэтому объясняться, в конце концов, пришлось на пальцах. Хозяйка тира, заполучив деньги, выдала оружие. Ян стрелял плохо: три попадания из десяти. Во-первых, потому что он пацифист, и оружие, пусть и с холостыми патронами, а всё равно чувствовало, что руки ему не рады, и работало неохотно. А во-вторых, потому что Ян попросту не умел с ним обращаться. Лучше всех стреляли Лёвчик – израильская армия не терпит пуль в молоке. Шура стрелял отвратительно: попав только раз и растратив все попытки, он отложил пистолет: «Сюда бы Лизку, она бы нам тут устроила… Она классно стреляет». Ян на эту фразу только брови вскинул: всё-таки валькирии – явный Шурин типаж. Ян как-то ни разу не задумывался, есть ли типаж у него самого, а теперь понял – есть – мультиинструменталисты, виртуозно играющие на гитаре, носящие забавные усы, и способные выстрелить в центр мишени восемь раз из десяти. — Ton cadeau, – сказала хозяйка, протягивая Звонку огромного плюшевого кота. Игрушка сразу оказалась у Яна – подарок. И Николенко всё прижимал её к себе, любовался Андреем, и даже пытался что-то думать, хотя в голове у него был сироп. Мысли залипали в патоке, и вслед за тиром нелепо примитивно лезли одни только купидоны, стрелы, сердца–мишени, а потом ещё какие-то чарующие облака, арбузные сорбеты, нежные пальцы… Ян пух от любви, как тесто от дрожжей, и рвался наружу румяной коркой. Он сейчас был романтик: абсолютный, дурацкий, глупый-глупый романтик – концентрат из всех фильмов любви, розовый человек в очках-сердечках. Звёзды глядели на него с неба и принимали за своего. Хотелось светить и искриться, и обнять весь мир… и танцевать тоже хотелось. А между тем богатые здания обступили группу со всех сторон. — Ужин в «Ритце»? – невзначай предложил Шурик, когда ребята проходили мимо. — Это же люкс, там наверняка все столики заняты на год вперёд, – возразил Лёва. — Ну один, я думаю, найдётся, – лукаво улыбнулся Шурик. Бортник ахнул. Угодник! Угодник! Самый бесстыдный и балующий угодник – Шурик. Подумать только, ужин в Ритце на семерых… в честь окончания тура, это же… Как долго он это готовил? Неверее плясало у солиста в глазах, и Ян чувствовал и разделял это обрадованное ликование. В нём самом от Шуриного сюрприза всё забурлило и закипело, как в химической реакции, в которую добавили катализатор: самый престижный ресторан самого романтического города! Не бывает места лучше, чтоб признаваться в чувствах. — Прошу, – Шура галантно указал в сторону входа. — Ты знаешь, а я ведь даже не голоден, – поделился Ян с Максом, когда они оба шагали в заведение. Портье приняли у гостей куртки и провели компанию в нужную часть зала – высокий статус заведения читался в каждом жесте. Помыть руки, сесть за стол, взять меню – в обычном ресторане у Яна с этим не возникло бы проблем, но осознание, что он находится именно в Ритце, меняло восприятие. Благородное тёмное дерево, блестящие полы, светлые стены и хрустальные люстры довлели, диктуя свои правила, и Ян старался вести себя педантично сдержанно, осанился, будто сидел во фраке, и не ставил локти на шёлковую кремовую скатерть. Ровно до того момента, пока к столам не подошёл запоздавший Звон. Вот кого не подменяло обилие света, блеска и пафоса. Вот кто шагал развязно и легко, а усевшись, закинул ногу на ногу – непоколебимый, независимый ни от кого. Яна от такого примера попустило, он стал держаться проще. «Расслабься», – беззвучно подсказывал ему его персональный двуногий камертон, потирал ладони, улыбался в усы и устраивался напротив. Специально для группы сдвинули два столика, чтоб всем хватило места, а за ними закрепили нескольких официантов, так что заказы приняли быстро. Подали, кажется, ещё быстрее: Боря с Шурой только и успели, что волосы завязать, чтоб те в тарелки не лезли. Пока все налегали на горячее, Ян пытался концентрироваться, потому что зрение вдруг стало подводить его – каждые пять минут наваливался туман. Ян просто не мог держать внимание, и вёл себя, как человек, который очень хочет спать, но обязан держаться: клонил голову, опускался в негу и тут же вскидывался обратно. Иногда ему казалось, что ещё чуть-чуть, и голова укатится с плеч. Всюду колыхалось марево, Ян окунался в него, выныривал и снова уходил вниз. Как в горячем джакузи, когда пространство тёплое, тело грозится превратиться в пар, а ты всё сидишь и сидишь, лишь изредка всплывая на поверхность. Андрей манил Яна, как манит конфетница с цукатами или коробочка драже в сахарной пудре. И когда Яну принесли знаменитый французский пирог с грушами, мужчина ни о чём не мог думать, кроме Звонка. Всё стало Андрей. Гитариста можно было перекатывать в руках, черпать горстями, упаковывать в конверты, есть, пить, раскуривать от свечки, и наверное, даже пускать по венам. Ян смазано думал об этом, когда подали вино. — За нас! – салютовал Шурик, и все чокнулись. Терпко-сладкая алая влага пролилась Яну во внутрь. Ему отчего-то вспомнилось, как однажды, лет пять или шесть назад, он сидел на летней террасе у себя загородом, читал книгу и тоже пил вино. А потом случайно задел бокал, и тот опрокинулся прямо на страницы. Тогда Ян отнёс книгу сушиться на берег залива, и ветер читал её главы. Страницы высохли и сделались волнистыми и розовыми, как лепестки кудрявых роз. У той книги был хэппи-энд. У них с Андреем тоже будет – розовый и цветущий. Сейчас, сидя в Ритце, Ян чувствовал это так явственно и так чётко, что рецепторы, кажется, сходили с ума. Нет, он не опьянел – невозможно захмелеть от одного глотка, он просто уверился. Сидел в своём теле, будто в вулкане, и больше не мог ждать. Пришла минута признаться, но говорить при всех Ян не мог. Во-первых, потому что публичные признания всегда казались ему странными, а во-вторых, потому что здесь была Саша. Ян, конечно, ей доверяет, но всё же... Надо было выбрать другое место, и утопленная в мареве голова выдала только один вариант. Ян вышел из-за стола, а минуту спустя на телефон Звонка пришло уведомление: «Новое сообщение от контакта «Яник»: Приди, пожалуйста, в туалет. Это срочно и важно». Звон тут же двинулся с места. Длинный ряд столиков, поворот, поворот, искусственный настенный водопад и ещё поворот. Тёмная дверь «WC» и никакой очереди. Андрей почему-то ожидал, что клавишник попал в передрягу, и кожей почувствовал, как схлынуло напряжение, когда Ян оказался невредим – стоял у раковин, вцепившись в край. Воздух в комнате был густой, с сопротивлением, и Андрей застрял на полушаге. Да, пожалуй, он слишком разогнался, идя сюда, а местная природа этого не терпела. Было нечто напряжённое в Яновской фигуре, и Андрей замер, настороженно наблюдая. Видел, как Ян вздрогнул, потом быстро повернулся, как-то неловко похлопал себя по бокам, смял пальцы, и порывисто двинулся к нему. Ян шёл странно, будто одна его часть хотела бежать, а другая мечтала остановиться. Он еле успел затормозить – Андрея обдало волной колыхнувшегося воздуха. — Что случилось? – настороженно спросил Звон, готовясь, если что, ловить тело. — Особенное, – невпопад ответил Ян. Должно быть, это было какое-то кодовое слово, потому что внутри у Андрея запустился механизм. Мужчина вдруг распознал то, что его напрягало – какую-то захватывающую, особую энергию, заполнявшую всё вокруг. Она была и в тёмно-зелёном благородном кафеле, и в настенных плитах, и в приглушённом свете, глубокая и атласная, она окутывал пространство. Бурлеск, шампанское, желтизна и роза – всё осталось за пределами туалетной комнаты. Свет и шум торжествовали по ту сторону двери, а здесь же всё было тихо и тёмно. Будто кто-то выключил свет, прежде чем принести усыпанный свечками торт, или задёрнул шторы перед особенно личным. Близилось что-то большое. Самое нежное таинство. Ян облизнул губы. — Андрей, я уже решил... – начал он полушёпотом, – я... – он так и не продолжил. Речь подвела его, онемев от волнения, и руки вступили на её место. «Я, я... я» – заикались они жестами, всё никак не смея двинуться дальше этих встревоженных взмахов. «Я!» – обе прижались к груди – достать бы из неё всё, что в там мечется и отдать Андрею. Ян рвано вздохнул. Что это была за пытка! Желать, но не мочь говорить, забывая всё на свете. Звон глядел на Яна вопросительно, и тот уже готов был изобрести новую азбуку или общаться с Андреем самодельным семафором, как в груди вдруг появился невидимый суфлёр. Вместо текста он сидел и нашёптывал Яну решение. Единственно верное. Не особо отдавая себе отчёт, Ян неловко шагнул ещё ближе, схватил Андрея за плечо, прикрыл глаза и потянулся за поцелуем. Галактики столкнулись. Одни губы прижались к другим, и мужчины неприятно стукнулись зубами. Ян охнул, его повело. Ему показалось, что он отлежал себе всё тело, а теперь встал и пустил кровь по венам. Его окатило мурашками, ноги загудели и ослабли, Ян почти всем весом навалился на опору – ближе, плотнее, теснее... Пальцы закололи, будто с мороза попали в тёплую воду, и весь Ян помягчел, вплавлялся в чужие губы, превращаясь в ягодное желе: тронешь – задрожит. Цукаты, грильяж, драже и груши – всё слилось воедино во вкусе этих пленительно желанных губ. Ян сказал Максу, что не голоден. Как же он ошибался! Он был голоден. Безумно голоден всё это время. Он никак не мог насытиться. Губы, губы, губы... только бы не захлебнуться... каждый их миллиметр. Все сенсоры тела – чувствовать Андрея. Не видеть, не слышать – только ощущать, проявлять в голове лилово-розовыми пятнами и запоминать до мельчайших деталей. Самый прекрасный тепловизор. Ещё одно поступательное движение, и Ян покрепче перехватил чужое плечо, выпивая Андреевский воздух. Наконец, Николенко почувствовал, что Звон тихонько отстраняется, и тоже отступил. Веки поднялись, электрический свет ударил Яну в глаза. Звон, чуть наклонившись вперёд, утирался тыльной стороной ладони, по его лицу бродила усмешка, а Андрей всё смахивал и смахивал её рукой, не давая осесть на губах – до матовой розовой кожи. Секунд пять спустя Звон всё-таки поднял взгляд: весёлые, широко распахнутые глаза и вздёрнутые брови. Вдруг блеснули зубы. — Не хило придумано... – в голосе у Звонка читалось какое-то впечатлённое одобрение. – Кто надоумил? Шурик? — А? – не понял Ян. Речь возвращалась к нему постепенно. — Говорю, это Шурин стиль – в губы целоваться... – Андрей хохотнул, – хитрое ты создание, Ян – продлить зелёный концерт после выступления. — Я не... Я. — Сахарная пудра явно не конкурирует, да? – Звон подмигнул. — Я... Ян совсем спутался и стушевался, из малиновой неги его кинуло на лёд, он неловко заломил руки. Что за чудовищный разворот! Что за человек перед ним! Ни смущения, ни испуга, ни злости нет в этом человеке. Лёгким аллюром идёт он по минному полю, и случись пожар, будет от того прикуривать... Ян не знал за что хвататься. Он было вытянул руку, чтоб просто физически поставить момент на паузу, но тут же согнул обратно. Кровь уходила у него с лица. — Ты чего? – Андрей приметил чужое состояние. – Да ты не парься вообще. «Хуйня – ваша зелёнка, если на ней никто не сосётся», – так наш басист говорил, когда я ещё в «Премьер-министре» играл, поэтому... не переживай, короче... — Я просто... — Думал, на меня как-то сильнее подействует? Ну прости, я закалённый, выходит, – Звон хохотнул, – помню, мы с «Министром» в Казани выступали в конце тура, так мы подговорили зал, чтоб они солистам кричали «Горько» во время коды. Парни там ошалели, конечно, знатно, один стоял пунцовый, другой – чистый мел, – живо рассказывал Андрей, – чуть партию не забыл, бедогала... Поэтому я, если что, ну... всё в порядке, в общем. — Андрей, я... — Да говорю же, не бери в голову, – снова уверил Звон с бодростью всех пионерских речовок, – пойдём лучше, нас там, наверное, заждались уже. — Мне... дай мне пару минут, – наконец выдохнул Ян. — Понял, – Андрей примирительно поднял руки, и легко кивнув, двинулся к выходу. «Мне ещё кого-нибудь позвать? Или ты только меня решил пранкануть? Учти, что до Боряна ты, боюсь, не дотянешься!» – послышалось из-за закрывающейся двери. Ян не ответил. Сплюснутая жестяная банка, смятая до тонкого блина – вот что представляли собой последние пять минут. Их сдавило, они пронеслись так быстро, что Ян даже не успел ничего воспринять. С ним так однажды уже случалось, ещё в подростковом возрасте, когда ребята постарше подначили его сделать «солнышко» на качелях. «Давай, попробуй! Это, как летать», – уверяли они, а потом крутанули полный оборот. В процессе Ян ничего не уловил и понял, что вышло, только по приземлении, когда голова закружилась, а желудок перетряхнуло до тошноты. Взрослого Яна замутило. Врачи бы сказали, что от нервов, Ян понимал – от голода. Он не насытился. Он прикоснулся лишь мельком, только сглотнул слюну, только отломил кусочек... Ужасно сильно не насытился. — Что-то стряслось? – полюбопытствовал Шурик, когда Андрей вернулся к столу. — Да дверь в кабинку заклинило, Ян застрял. — О! – Шура засмеялся. – Это ж как у тебя было в Перми, помнишь? — По-моему, это была Тверь. — А я говорю, Пермь! Там ещё ДК такой стрёмный был, акустика, как в ведре, – они стали вспоминать и спорить. Суета ресторана снова приняла Андрея в свой клуб. Две минуты давно прошли, но Яна это не беспокоило. Если б сейчас посреди комнаты возник водоворот, а Яна бы стало туда засасывать, то он бы не сопротивлялся – у него просто не было сил. Да и к тому же он был уже не уверен, что для плаванья надо грести, быть может, стоит просто расслабиться и плыть по течению. С такими крутыми поворотами оно способно привести и в нужную точку. Нет, всё-таки Андрей непонятная речка, там любой поток умеет пятиться... Здесь, в люксовом Ритце, полы мыли, точно хирургические столы, но Ян не стал садиться и облокотился на стенку. Захотелось взвыть, и мужчина со всей силы впился себе ногтями в ногу. Блять, блять, блять, блять, блять! Блять! И почему всё самое тяжёлое вечно норовит случиться с ним в туалете? Бесследно развеялась укромная атмосфера. Магия пропала, как пропадает, когда в кинозале включают свет, и зритель обнаруживает себя не в замечательном красивом фильме, а в замызганном кресле – вставай, конец сеанса! Ян не был готов к такому. Блеск и хохот ресторана клокотали снаружи, а потом ворвались в туалет, когда незнакомый мужчина открыл дверь. У него была смуглая кожа, чёрные волосы под густым слоем геля, прямая осанка и дорогой пудровый костюм. Он подошёл к писсуарам и выжидающе уставился на Яна. «Не хочешь светить при всех исполним – уйди в кабинку», – желал сказать ему Ян, но промолчал. На плохо гнущихся ногах Ян двинулся к выходу. И почему мужчины отрицают кабинки? Дорога до столика показалась невероятно длинной, а с ресторана слетела позолота. В лицо Яну лезло одно неприглядное: жёлтые зубы, смазанные помады, разлитые вина, скомканные салфетки. Все кареты стали тыквами, и Ян никак не мог понять, были ли они тыквами всегда или сделались такими из-за новых, не в пример старой сказке, злых чар. Он случайно потянул за собой скатерть, пытаясь протиснуться между столом и официантом, за что получил гомон в спину – не впечатлило. К концу пути в Яне не осталось и следа лилово-розового пьянства – сплошная пугающая трезвость. — Яник, мы честно боролись за твой пирог, но официантка решила, что он скорее мёртв, чем жив, и унесла его, – сообщил Шурик. — М. — Зато тебе наконец-то доставили пудинг. — Угу. Ян безразлично рухнул на стул. Минута за минутой он расправлялся с лакомством, кладя ложку пудингом на язык и задумчиво её посасывая. Вкуса не было. Когда съешь что-то очень яркое, то после все рецепторы на языке отбиваются, минут, наверное, на двадцать. Что фруктовое пюре, что обрюзгший плавленый жир – всё для Яна было едино. А Звон говорил гораздо больше обычного, заливисто хохотал, активно жестикулируя и грозясь угодить кому-нибудь вилкой в глаз. Молчал он, только когда жевал, но в это время у него бесполезно было что-либо спрашивать – «Пока я ем, я глух и нем» – он свято чтил это правило. А как только проглатывал пищу, то тут же пускался травить байки, фыркать и смеяться. Шутка, шутка! Для него всё это шутка – продолжение зелёного концерта. И ничем его не пронять, по его календарю сегодня Первое Апреля. Вообще-то ребята и так собирались уходить к часу ночи, просто потому что ресторан закрывался, но Звон решил сделать это ещё раньше – у него вылет в Турцию в полпятого утра, тут опаздывать никак нельзя. Провожать Андрея до такси вышли всей гурьбой, Ян держался посередине. Пусть в ночном Париже тёмные улицы, пусть мелкие тусклые звёзды, блестящие, словно куски рутения, пусть фонари, дающие искажающие тени. Пусть! Ян всё равно не верил, что это может помешать заметить горечь и досаду на его лице. Оказалось, может – Андрей не заметил: обнял быстро, сказал что-то прощальное, покивал на Максовское «Насте привет» и укатил. Ян не помнил, как Шура оплачивал счёт и как желал всем спокойной ночи, когда группа приехала в гостиницу. Зато помнил, как сам открыл дверь, не моясь, упал на кровать, лёжа стащил с себя одежду, обнял плюшевого кота и потом долго ворочался в лапах бессонницы. Немилосердная ночь терзала Яну веки, казалось, кто-то поменял в них центр тяжести: сколько ни закрывай, всё равно открываются... и подушка греется... Какой сейчас час? 2:20? Значит, Звон уже проходит регистрацию. А теперь? 3:50 – закончил оформление, сидит в зале ожидания... 4:00 – всё ещё ждёт. 4:30 – улетел. Улетел! …подушка горячая. Только к шести часам утра Яну таки удалось уснуть. Беспокойный нервный сон пришпилил мужчину к кровати, как бабочку к планшету, конечности то и дело подёргивались, Ян вертелся, и ему впервые за очень долгое время снился сон. Там они с Андреем лежали на краю земли. Самого места Ян не видел, но чувствовал, а во сне это равнозначно. Они лежали в какой-то палатке, в двухместном спальном мешке, и спинами осязали, что разбились на голых камнях. По ту сторону брезента шелестело, гудело, звучало прибоем и пело дикими птицами, а мужчины только кутались глубже и подсвечивали электричеством купол своего жилища. Мошкара билась в фонарик и играла в театр теней, а потом тёмные пятна расползались, и свет окончательно гас. И в этом чёрном пространстве Андрей шептал Яну самые тёплые нежности. А Ян льнул к нему, прижимался, учил этот новый язык поцелуев, а потом просыпался и видел, что стиснул в объятьях кота. Снова и снова, и снова. В восемь часов утра на мужчине не было лица, расковыренными пальцами он выключал будильник и паковал вещи. Последний взгляд в зеркало: привычная одежда, а вместе с ней ещё шоры, беруши и кляп – специальная невидимая амуниция, надетая в этот день. Когда Ян садился в такси, то устроил кота у себя на коленях, и пристёгиваясь, машинально пристегнул и его. «Беречь, не отпускать, хранить», – сознание читало Яну новые заповеди, и он сидел, вцепившись в игрушку, как в спасение. Плавательный жилет, парашют и плащ от радиации – в Яновском мире всё это теперь шилось из плюша. — Оставьте, – кому-то всё-таки удалось прорваться сквозь незримые беруши. – Вы слышите? Оставьте это, – повторил голос. Ян избавился от шор и с удивлением обнаружил себя на линии контроля в аэропорту, даже на допросе он не смог бы точно описать, как оказался здесь. Прямо перед ним стоял сотрудник – почти карикатурный лысый громила в униформе. Лицо у работника было щербатое, малоприятное, и словно вырубленное топором, невозможно было представить, чтоб оно делало хоть что-то, кроме рявканья, а оно делало – шевелило ртом и вполне вежливо говорило по-английски, хоть и с сильным французским акцентом. Ян ещё немного поразглядывал этот оживший портрет: кожа ниже скул казалась серой из-за лёгкой щетины, а прямоугольный подбородок вообще делал челюсть похожей на известковый кирпич. — Оставьте, – задвигался кирпич. — Что? – Яну таки пришлось снять кляп. — Вещь, – сотрудник ткун на игрушку у Яна в руках. — Нет, – Ян прижал кота к себе, будто работник указывал не пальцем, а ножом. — Вы оформили его как дополнительную ручную кладь? — Нет... — В таком случае вам надо его оставить. Нарушение габаритов не допускается, – кирпич двигался вверх-вниз. — Но… тогда я оформлю его сейчас. — К сожалению, на данном этапе регистрации это невозможно. — А что я могу сделать? — Ничего. — Я могу доплатить за перевес, – Ян волновался, но отступать не желал. — На данном этапе регистрации это невозможно, – механически повторил кирпич. Одна его фраза была неотличима от другой, и Яну казалось, он бьётся в стену. — Неужели ничего нельзя сделать? – в отчаяние спросил он, прижимая кота к груди и с трудом подбирая нужные английские слова. — К сожалению, ничего. — Совсем-совсем? — Совсем, – работник никак не мог взять в толк, чего взрослый мужчина так привязался к простой игрушке – магазины ломятся от подобного барахла. – Вон в ту корзину, пожалуйста, – палец–нож снова ткнул, но уже не в кота, а куда-то в сторону. Серый перфорированный ящик: Ян бережно усадил кота вовнутрь, и осиротевшие ладони впервые за день ощутили холодный воздух. Ян тут же прижал их к ногам – джинса вместо плюша – хоть что-то, чтоб не разрыдаться от обиды прямо тут. Ян даже не рефлексировал, что стал, наверное, слишком сентиментальным, внутри что-то натягивалось и обрывалось. Нет, если расстаться с частичкой Звонка так больно, то каково же потерять его целиком? Или ещё хуже – никогда не заполучить? Настоящая пытка, лезвия под рёбра… Нет, такого Ян не допустит. Никогда-никогда. И объяснится с Андреем сегодня же, и наступит их хэппи-энд – другие расклады Ян перестал видеть. С трапа – в прохладный московский Октябрь. Когда путешествуешь по странам, лежащим гораздо южнее твоего дома, то легко купиться на тёплую погоду и запутаться в месяцах. Ян поражённо вздохнул, не может быть, чтоб уже настала осень и притащила все свои симптомы: жёлтые листья, затвердевшую землю, голые ветки. Ян разглядывал их из окна очередного такси. Было непривычно понимать, о чём говорит водитель, и ещё непривычнее – осознавать, что он ждёт ответа. Яну думалось, что по нему за километр понятно, что общаться он сейчас не готов. Добравшись до квартиры, мужчина часов шесть пролежал ничком на кровати, пока у него снова не появились силы. Слова не шли. Ян печатал в телефоне, потом стирал и печатал снова, а непослушные пиксели так и не вставали в чуткие, нежные фразы, вместо них на экран выползала одна лишь ирония. Красная, едкая, шипящая, будто кто-то погасил соду укусом, она лезла наружу. Вообще-то она была с Яном всегда, сколько он себя помнил, вплелась в натуру так крепко, что он даже группу приучил обращаться к нему полуироничным «Ян Юрич» – никто всерьёз не зовёт друзей по имени-отчеству. Ирония была его привычным инструментом, он заковывал в неё все свои слова, как в многослойные латы – превентивная защита, чтоб, если что, сказать, что всё – сарказм. И вот теперь это давало о себе знать. В Яновском словаре просто не было таких фраз, не скрывающих и не намекающих, прямо говорящих о чувствах, и мужчина пытался придумать их на ходу. Но не так-то легко освоить ровный шаг, когда всю жизнь хромал. Ян мучился, тексты выходили неказистые, они казались ему то слишком заумными, то слишком простыми, то слишком постыдными. Он корпел, печатая и стирая, так что телефон разрядился почти наполовину. Он хотел написать отражение своих чувств. Написать нечто, что упало бы семенами и взошло пышной флорой: белым душистым миртом, гигантской розовой протеей или вовсе хлопком, из которого позже сделают ткань. Такую, чтоб Звон мог пользоваться ею на своё усмотрение: шить и одеваться, стелить скатертью или вообще использовать как простынь. Ничего не выходило – в ласковой материи любви попадались колкие соринки. Сначала Ян пытался всё сгладить, потому что в эталонном признании нет места упрёку, а потом бросил. Светлое и прекрасное станет нейтральным, если рядом не будет тёмного и страшного. Ян решил не противиться своему мозгу – пишется, как пишется, и без телефона. Мужчина схватил нелинованную бумагу – излюбленный метод для создания песен – все шлюзы для мыслей открыты настежь. Пусть текут, пусть превращаются в чернила и ложатся на лист – так будет рождаться Яновское признание… Ян писал от руки. Удивительно было, что бумага не растеряла свою бледность, не покраснела от смущения, всё-таки слишком интимное, сокровенное выстраивалось на ней в тесные строки. Наконец, когда за окном уже стемнело, Ян закончил, отодвинул стул и выключил лампу. Над комнатой сомкнулась чернота, и глазам понадобилось время, чтоб к ней привыкнуть, лишь минуту спустя они стали различать силуэты: на столе перед Яном сидел Звон. Ноги он свесил с края, а руки расслабленно положил на столешницу. Ян различал только объёмы, в темноте не мог увидеть лица, но чувствовал, что оно умиротворённое, с приспущенными веками и немигающими глазами. Ровное беззвучное дыхание, метрономное мирное сердце, мягкие мышцы – Андрей излучал покой. И казалось, что в этом искусстве камни могут быть ему учениками. Ян не испугался, он знал, что Звон ненастоящий, но всё равно был рад, что тот пришёл, и они наконец-то поговорили. «Спасибо», – прошептал Ян, и обняв чужое тело за пояс, устроил голову на Андреевских коленях. Ответа не последовало – спокойный-спокойный Звон – он сидел недвижно, бесстрастно, будто восковая фигура или тряпичная кукла, набитая песком. Будто плюшевый кот. «Вот», – еле слышно проговорил Ян и помахал перед Звонком исписанным листом. Андрей, как и прежде, не среагировал, потому что до него ещё не дошло, потому что Ян ещё не отправил. Всё было готово. Ян сфотографировал письмо, вспышка спугнула Андрея. А через миг Николенко почувствовал, что его охватило какое-то странное оцепенение, как зажатую в кулаке птичку. Ему показалось, он для жизни стал из актёра оператором – всё происходило не с ним. Не он открывал нужный чат, не он прикреплял свежий снимок. Не он делал то лёгкое невесомое касание экрана, которое отрезало путь назад. А сразу, как оно случилось – он. Сообщение отправлено. Ян отдернул штору и приоткрыл окно. Поток фонарного, белого, густого, почти осязаемого света проник в комнату и застыл на противоположной стене, Ян стоял в проёме штор и смотрел на собственную тень, запертую в белый прямоугольник. Уличный воздух приятно холодил затылок, и Николенко рассмеялся рвано и полногрудно, запрокинув голову и широко раскинув руки. Он вышел из света и рухнул на кровать. Мозг отчаянно требовал действий, движений, прогулок, хоть чего-то, что прогонит тремор и выпустит на волю рвущиеся эмоции, но Ян знал: худшее, что он может сделать – это обнаружить себя через пару часов уставшего и измотанного в отдаленном районе столицы. Он был готов приковывать себя к кровати, потому что чувствовал, что может взлететь. В это же время за три тысячи километров от Москвы, где-то в другом часовом поясе на территории Турции, в тёмной спальне мужчина откидывал одеяло. Стараясь не разбудить спящую рядом жену, он тянулся к телефону, на который только что пришло сообщение.