Долгая дорога

Есть явления, которые созданы вызывать укол тревоги: луч фонаря, рыскающий по окнам, топот в полночном коридоре или чернеющий силуэт родного человека, застывший на краю кровати. Настю разбудило свечение чужого телефона. С неясным холодом в животе она разглядывала спину мужа. Андрей сидел сгорбившись и спустив ноги на пол. В правой руке телефон, левая – чешет щёку, характерно шурша щетиной. Он не заметил, что жена проснулась, и вздрогнул, когда та подала голос. — Андрей… ты чего? – прошептала Настя и подползла к мужу, кутаясь в одеяло. — М? — Что-то случилось? — Ян. — Ян? – не поняла женщина. Она подобралась ещё ближе и приподнялась на слабых со сна руках. — Он пишет. — А… — Спи… всё в порядке, спи… – Звон не оторвался от экрана, даже когда Настя повисла у него на плече и поцеловала в висок. – Спи, Насть, – он погладил жену по руке. За спиной всё затихло. Андрей нервно сдёрнул кончик носа и мысленно выругался: надо было ответить на Яновское сообщение, а у Андрея в голове царила пустота. Все мысли рассыпались, как кегли в боулинге – Ян выбил страйк. Беспокойство гнало Андрея прочь из спальни, и перебравшись на кухню, мужчина стал перечитывать письмо. «Андрей, я боюсь, что если скажу всё в первых строчках, то ты не станешь читать дальше, – сообщал Ян. – Поэтому, пожалуйста, не заглядывай в конец письма – пройди его целиком. И обещай не смеяться. Ни над чувствами, ни над образами, которыми я их описываю. Я ничего не могу с собой поделать. Я знаю, ты уже смущён. Ты хмуришь брови, и левая уползает чуть ниже правой. Сейчас ты их расслабил. Сейчас улыбнулся. А сейчас уже начинаешь раздражаться. Я пишу это методом рыболовного трала. Помнишь, я тебе рассказывал? Так что прости, но придётся плыть по течению. Я честно не знаю с чего начать. Затык какой-то, всё сумбурно. В общем, помнишь, как мы поехали выступать в Израиль, а твой рейс задержали из-за шторма, и ты явился в гостиницу позже всех? Вот в тот день я понял, что влюблён в тебя. Не закрывай письмо. Мне страшно его писать. Я не знаю, как так получилось. Я не нарочно. Это просто возникло во мне и не хотело уходить, как бы я ни старался. Оно появлялось двадцать пятым кадром: гляну на тебя и думаю: «Люблю». Люблю твои слова, мысли, рассказы, суждения, твою музыку, руки и пальца, твои шутки, улыбки, ресницы. Люблю татуировку, смех, плечи, манеру рассказывать сплетни о классиках, будто они ещё живы. Люблю азарт, запах, харизму – всё, что тебя составляет… Не думай, пожалуйста, что я пишу это в каком-то влюблённом порыве. Я распробовал это чувство до последней крошки. Если б я не был в нём уверен, я б не писал, ты же знаешь. Это был длинный путь. Поначалу я торговался с собой. Не хочу хвастаться, но никто во всём мире так никогда не торговался. Я убеждал себя, что это всё дружеское, я продавал себе идею, что это почти братские чувства, и не покупался. Я запрещал себе, видя в этом благо для нас обоих, и пытался устроить полную блокаду, не знаю, заметил ли ты. В день, когда я уже был близок к своей цели, случилась Турция. Твои губы в сантиметре от моей щеки. Я вспылил тогда, потому что был напуган и зол. И потому что мне было стыдно. Ты вытащил меня из кельи, словно голого, ничем не прикрытого, выставил напоказ перед толпой. Ты сказал позже, что нам надо поговорить, и вот я созрел. Плохо сросшиеся кости надо ломать заново, поэтому не закрывай, пожалуйста, письмо, даже если найдёшь его оскорбительным. Просто пройди ещё раз через Турцию, но в моей личине. Я не упрекаю тебя, ты не хотел ничего плохого, но тогда – на сцене в Алании – мне казалось, что ты потешался. Как хозяин в цирке уродов, ты демонстрировал живой экспонат: «Смотрите, это Ян Юрич! Любит мужчину! Не признаётся! Как думаете, дорогие зрители, что будет, если я его поцелую?» Вот как я это воспринимал. Ты спровоцировал, и ты получил. Не закрывай письмо. Я знаю, что ты не заслужил того удара по шее, но ужас тогда затмевал мне глаза. Прости. Когда ты ушёл с Борей, я признался Максу, Лёве и Шурику. Рассказал им, что чувствую к тебе. Они знали всё. Они обещали молчать, и я надеюсь, молчали, потому что иначе это письмо бесполезно. Позже узнал и Боря. Я бросил свои торги, хотя мне иногда кажется, что это неправильно. Но если я чувствую любовь, я называю её любовью. Я люблю тебя. Я предполагаю, что ты опять подумаешь, что это шутка, я допускаю, что ты решишь, будто я пьян. Но посмотри на почерк – разве пьяный человек сможет так выводить буквы? Это всё взаправду. И в Париже я тоже целовал тебя по-настоящему. Я люблю тебя самой всесильной любовью, Андрей. Я даже не могу её описать: для неё ещё не сочинили языка и не придумали цвета. И если б существовал её портрет, то его нельзя бы было повесить ни в одну рамку – у этой любви нет рамок. Я знаю, это звучит глупо и пафосно, и ты смеёшься, хотя обещал. Но у неё действительно нет границ. Я не способен уместить в голове её масштабы. Представь: все слепые прозрели, все синие губы стали тёплыми, все детские дома опустели и закрылись. Окопы во всём мире заросли травой, а солдаты перестали брить головы. Все молящие о дожде прошлись босиком по лужам… закрылся безбрешным куполом рваный озоновый слой – вот что эта любовь. Северное сияние, рыба, идущая на нерест, густая краска, чистый пигмент. Я до сих пор не вполне понимаю, слабость это или сила – писать тебе сейчас. Но я хочу, чтоб ты знал, ты мне очень дорог, я тебя очень люблю. Я чувствую, что это не особо заметно из моего письма, оно местами выходит злым, колким, болезненно откровенным – какой-то психологический эксгибиционизм. Но только перед любимыми ты можешь раздеться полностью. Прости меня за то, что я так влюблен, и за то, что пишу в ночи. Я понимаю, что у тебя жена и дети, но если ты любишь в ответ, то я предлагаю тебе быть смелым и быть со мной. Ты самое прекрасное, что случалось в моей жизни. А в моей жизни многое случалось. Я тебя люблю. Спокойной ночи. Целую. Ян». «Целую» – у Яна это было стандартное прощание, но Звон провёл пальцами по губам, как бы проверяя. В лёгких дребезжало, а кровь то приливала к желудку, то пускалась в пятки. Читать письмо и в первый раз было волнительно, а после второго это чувство только усилилось. Тест словно раскрылся, как сложный аромат, проявил себя целиком, добрался в самую глубь и схватил поперёк живота. «Не извиняйся, – написал Андрей. – Ты ни в чём не виноват». Сообщение тут же отобразилось как прочитанное – выходило, что на другом конце мира Ян сидел онлайн, и это почему-то нагнало на Андрея панику. У него совсем не было времени чтоб подумать, он не знал, что ещё писать, и мучительно пялился в экран. «Всё хорошо», – наконец выдал он скорее для себя, чем для Яна, а потом сдался – было просто немыслимо вести такие беседы по телефону, не по-человечески. «Я приеду к тебе?» – спросил Андрей. «Сегодня?» – пришло в ответ. Звон глянул на время, убедился, что сейчас два ночи, сделал скидку на часовые пояса, зашёл на сайт билетного агрегатора и написал: «Да». Ян же ответил: «Приезжай» и тут же отбросил телефон в сторону. Николенко обуяло такое волнение, что он аж чесаться начал: в голове всё коротило и сверкало, и Ян почувствовал, что если прочтёт ещё хоть слово, то умрёт от избытка чувств. «Авиарежим», – по слогам протянул он, включая соответствующую функцию – иначе б он просто не высидел и помчался бы по стене. Настя потирала утомлённое лицо, она сидела, подобрав к себе колени и пытаясь взбодриться стаканом пустого кипятка. Подушка оставила на её волосах заломы, и пряди топорщились во все стороны. Взлохмаченный Андрей выглядел не лучше. — Ещё раз, куда ты собираешься? – у Насти был сипловатый со сна голос. — К Яну. — Что у него произошло? — Одно дело, которое нельзя отложить, – ответил Андрей. С Настей он говорил, повернувшись к ней спиной: пока она сидела за столом, он стоял у кухонного гарнитура и выбирал себе подходящую кружку, будучи при этом непривычно придирчивым. — Что за дело? — Ян просил не говорить… Вернее, я подозреваю, он подразумевал, что об этом не стоит рассказывать. Это очень личное… априори секрет. — Хорошо, – Настя кивнула. – Он здоров? – спросила она, потому что к этому в конечном итоге сводились все глобальные опасения по поводу близких людей. — Да-да, всё в порядке. Не болезнь и не криминал, – Звон наконец-то выбрал кружку, – билет уже нашёл, удачно сложилось. — Ко скольким? — Ну в пять надо приехать в аэропорт, я думаю. Я без багажа… — А обратно? — Завтра. Настя опять кивнула и выплеснула в раковину недопитую воду. В три часа ночи все разговоры состоят из односложных реплик, Настя это прекрасно знала и не пыталась вытащить из Андрея больше информации. Если он сказал, что Яну нужен визит, значит, действительно нужен. Ей этого достаточно, она доверяет. Когда Звонковы переехали из России в Турцию, то московскую квартиру продавать не стали, а ключи увезли с собой. Андрей выудил их из дальнего ящика, взвесил на руке и спрятал в борсетку аккурат рядом с новенькими билетами. Настя добавила к багажу какой-то сосательный леденец. — Ну всё, – она поцеловала мужа в лоб. – Если сможешь, забери Матвею оттуда его комиксы… помнишь, мы оставили, уезжая? Не все, только те, которые в синем стеллаже. — Хорошо, Е́се что-нибудь надо? — Нет, только комиксы. — Ладно, не скучайте, – Звон тоже поцеловал Настю на прощанье. – Закрой за мной. Андрей весь извёлся, пока летел. Раньше всё в нём было сбалансированно: строгие стрелки брюк скрывали собой по-хулигански яркую татуировку, одни и те же пальцы играли безбашенный рок и возвышенные симфонии. Даже концертный костюм – оксюморон — пиджак и шипастые ботинки на неприлично высокой платформе. Звон всегда сочетал в себе несочетаемое, филигранно, от природы – панк и классик в одном лице. Ему всю жизнь это удавалось, а теперь он потерял внутреннее равновесие. Его мотало из стороны в сторону. Он трясся в турбулентности, качаясь от: «Да ладно, мы же взрослые люди» до «Блять, пиздец». Прежде чем позвонить в дверь, он минуты две готовил себя морально, а потом развернулся и отправился в ближайший продуктовый. Купленный вскоре черничный чизкейк придавал Андрею уверенности. — Привет, – проговорил Звон, когда ему открыли. — Привет, чаю? – только и смог сказать Ян, и гость согласился. Николенко увлёкся нарезанием лимона к каркаде, потому что знал, что Андрей любит усилить кислинку. Ян понимал, что сейчас сорт чая не имеет значения, но ему просто хотелось сделать Андрею приятно, тем более что собственная квартира вдруг стала казаться неказистой: Андрею, наверное, не нравится видеть следы от пальцев на зеркале, эти глупые цветастые шторы и по-дурацки поставленные стулья. Наконец сели за стол, Ян размешивал сахар, хотя не добавлял его. Мужчинам было очевидно, что они оба готовы сидеть так друг напротив друга и пить бесконечно, лишь бы у них не было времени на разговоры. В полной тишине они синхронно подняли чашки, синхронно поднесли к губам, одновременно начали пить и… одновременно прыснули. Андрей зафыркал и подался вперёд, кажется, чай пошёл у него носом. Ни одна комедия, будь в ней хоть тысяча немых пауз, не дала бы такого эффекта, и всё-таки это было уморительно. Отсмеявшись и откашлявшись, Звон утёр усы. — У тебя там клавиши так хорошо вписались, – сказал он, не особо понимая, с чего начать. – Как влитые, я ходил, пока ты готовил. — Да, я вообще боялся, что не получится студию сюда вписать… ну я ж сменил квартиру. Там комбики… как сказать… в общем, не подходили по ширине, а клавиши… Они ещё некоторое время так и болтали о переезде, ремонте, домашних студиях и других бестолковых мелочах. Буднично и непринуждённо, будто Звон не летел сюда самолётом, а просто вышел на лужайку своего дома и повстречал соседа, косившего траву. И вот они оба – жители какого-нибудь солнечного городка, расположенного в осушенной долине. Коротают время, обсуждая трещину в асфальте. Вместо трещины в плотине. — Мы ведь бегаем, – серьёзно сказал Андрей. — Да. — Надо прекращать. Ты ведь не читал мои сообщения, так? — Мне было очень волнительно, я выключил связь. — Ладно, – Звон улыбнулся, – тогда мне придётся признаться ещё раз. Я всё знаю ещё с Испании. Слова произвели на Яна странный эффект. Сначала в мужчине возникло что-то розовое, душистое, пористое, и заполнило всю грудь теплом и нежностью. А потом последнее звено логической цепочки сомкнулось, и кто-то включил инверсию. — По тебе всё читалось, нельзя было не догадаться… – начал быстро оправдываться Звон, – я подозревал, я думал об этом, а потом ты полез целоваться, и я убедился, понимаешь… Ян подавился на полувдохе, кровь в венах повернула вспять. — Ты знал… – протянул он. – Ты всё знал, – Ян прикрыл рот, – ты.. ты… Претворялся! – произошедшее во Франции стремительно меняло оттенок. Ложь вместо непосредственности… сильно прижгло обидой. – Зачем? – спросил Ян и не сдержал нервного смешка. Надо было быть полным идиотом, чтоб принять поцелуй за шутку, и ещё более полным, чтоб в это поверить. Ян сам не заметил, как очутился посреди кухни в полный рост. — Я испугался, не знал, что говорить. Ян, если б я дал тебе знать, что всё понимаю, то… то пришлось бы разговаривать там, а я не подобрал бы тогда нужных слов, – Звон говорил взволнованно. – Я бы на нервах наговорил всякого, – он посмотрел прямо в глаза. – Я бы сделал больно. — Ты и так сделал, – еле слышно проговорил Ян и отвернулся. Ему понадобилось время, чтоб примириться с новыми фактами. Он сел обратно и поставил оба локтя на стол. Спрятался в ладонях, а после загладил волосы, словно смывая грязь. – Просто, Андрей, мне тоже было страшно, и я тоже… я тоже боялся говорить, и поэтому написал. Всё… всё так, как в письме… Я всё написал. Ты мне нравишься. Очень. Понимаешь, я на тебя всю жизнь глядел и вдруг тебя увидел… И… и… полюбил, по-новому, по-другому. — «По-другому» – это как парня? — Как. Время замедлилось, Андрей кивнул. Он чувствовал себя хирургом – операция на открытом сердце. — Хорошо… Я ценю твои чувства, но… нет, я не чувствую ничего такого в ответ. Не хочу претворяться, придумывать в себе… и не хочу строить отношения из жалости. Потому что я не испытываю её. И это во-первых, – Звон сделал паузу, и Яну показалось, она длилась целую вечность. – Наоборот, я очень сильно горжусь тобой, – Звон снова остановился. – Ты мне очень дорог. И это во-вторых. И пусть я не люблю тебя в том ключе, в котором тебе бы хотелось, я не могу это исправить. Но я буду рядом, буду поддерживать, и мне бы хотелось сохранить доверие, которое осталось между нами. Если можно. — Репетировал? — Чуть-чуть, – Звон стушевался и сразу растерял весь пафос: сидел теперь напротив и чуть заметно улыбался в усы. – Пойми, я не знаю, как поступают, когда так, и не знаю, что тебе делать с этими чувствами, но… в общем, у тебя и меня ничего не выйдет, но я надеюсь, ты найдешь кого-то, кто полюбит в ответ. Андрей отвёл взгляд, замолчал, потому что ему показалось, что он выбрал не те слова и его речь звучит… фальшиво? Будто он взял её из иностранного разговорника, куда лепят всякие бредовые фразы, или из сайта о психологической поддержке. Так не говорят реальные люди, так беседуют роботы с манекенами, слишком не по-настоящему, пластиково. — Прости, это звучит так натужно, – признал Звон, – будто вокруг пластмассовая жизнь… Ян усмехнулся: действительно «Пластмассовая жизнь» – «Убей меня, за то, что я давно к тебе остыл».Это не для них, это конец чьей-то истории, а их история никогда даже и не начиналась. — Я люблю тебя, но не как партнёра, и ничего не выйдет, и не потому что у меня Настя и дети, а потому что я действительно не чувствую, – сказал Андрей. — Тогда зачем ты позволял всему этому случаться? — То, что для одного приемлемо только с партнёром, для другого приемлемо и с друзьями… спектр, понимаешь? — Понимаю, – тихо ответил Ян. Ему показалось, у него вены пересохли в устьях, и что-то внутри оборвалось и рухнуло, утянув за собой вниз веки, брови и уголки губ. Ян поднёс кружку к лицу, она уже пустая, но он всё равно претворился, что делает глоток – давно выученный метод – мимика не выдаст тебя, если спрятать её за круглое дно. Никто не увидит обиды и горечи. Ян стоял, закрывая кружкой дрожащий подбородок. — Я понимаю, – повторил Ян, стараясь, чтоб голос был ровным. — И к тому же я гетеро, – Андрей чувствовал, что надо продолжать говорить. — Я про себя тоже так думал, – усмехнулся Николенко, – теперь вот… есть сомнения. — Нет, Ян, я знаю, что я натурал. Я экспериментировал, – спокойно произнёс Андрей. Он расслабленно приподнялся и не спеша долил себе кипятка в кружку. В металлической поверхности чайника отражался притихший Ян. — Давно, ещё когда в Штатах жил, – ответил Звон на не озвученный вопрос. – Мне было любопытно. На одну ночь… Знаешь, это даже забавно, потому что всё, что я о нём помню: партак на животе и тот факт, что парень был ровно на три месяца старше меня. И у меня с ним было. И не понравилось. Звон вынул из чашки лимонную дольку и положил в рот. Конечно, Андрей не сводил вопрос ориентации к одному лишь сексу, но, как ни крути, сексуальное влечение играло определённую роль. Ян между тем смотрел на собеседника влажными глазами. Ему было удивительно, что кто-то может столь спокойно рассказывать о таком опыте с человеком своего пола. Не какой-нибудь герой с экрана, не абстрактная знаменитость на другом конце мира, не кто-то малознакомый, а Звон – обычный человек совсем рядом. Он говорил не пристыженно, не вполголоса – просто. И Ян благоговел перед этим. — То есть ты спал с мужчинами, но ты натурал? – полуиронично уточнил он, когда сошло удивление. — С одним мужчиной и лишь однажды. Мне было любопытно, говорю же, Ян, в жизни ведь надо попробовать всё. Я только убедился, что это не моя история. — Ладно… это ведь уже неважно… в моём случае. Я, знаешь, я до сих пор не вполне себя понимаю. Я так страшился этих чувств, так страшился, даже когда писал тебе. Я боялся, что если признаюсь, то ты на меня наорёшь или вмажешь, или ещё что-нибудь. Не обижайся, но я так думал. — Дурень, – выдохнул Звон, как выдыхают, когда почти смеются, и прищурился всё в том же смешливом настроении. Жутко это всё, на самом деле. — Я бы… нет, нет… Ян. Я бы не стал, Яник… Зачем мне злиться на тебя, за то, что нормально? Я бы, не знаю, отметить предложил… выпить, там, хочешь выпить? – Андрей заглянул мужчине в лицо, он не мог сказать, что оно выражало. «Я бы не стал» отпечаталось у клавишника в сознании. Не фраза – пароль, отпирающий все засовы темниц. Ян почувствовал себя освобождённым. Неприступные стены, в которых он бился, оказались дешёвой игрушкой ума. Он будто был всю жизнь в бетонной камере, а потом вдруг обнаружил, что стены – полотна ткани, подвешенные, как простынь на верёвке. И вот их можно отодвинуть и выйти наружу. И там не встретить карателей, но встретить объятья. Осознание накрыло Яна с головой. «Он бы не стал. Он бы принял. Он бы не накричал, не прогнал», – говорил внутренний Янковский голос. Всё сильнее и сильнее обнажал он тщательно запрятанную Яном мысль: все труды, чтобы править себя – всё без смысла. Всё зря. Из безумного шторма, в котором долгие месяцы барахтался Ян, мужчину вынесло на берег. Ему вмиг стало так легко, будто он вышел из барокамеры. Теперь не надо было терпеть. Всё тело расслабилось, как в воде без встречного течения. Ян обмяк, устало опускаясь корпусом на стол. Он спрятал лицо за локтями и не мог видеть, как Андрей подходит к нему, чтоб обнять за плечи. Ян заплакал, не навзрыд, тихо. От облегчения и от обиды. «Всё позади. Это кончилось», – читалось в каждой солёной дорожке. «Яник, Яник… Яник», – ласково зашептал Звон, прижимая мужчину к себе. Не знал как утешить, но хотел укрыть целиком, обезопасить, защитить. Где-то внутри защемило, забилась родником непривычная нежность, заполнила до краёв, аж выплёскивается. Лишь бы слезами не пошло – Звону нельзя сейчас плакать, а то Яна раскачает ещё больше. Андрей знает его меру. Повинуясь подсознательному, Звон принялся резать привезенный чизкейк. Когда всё было готово, Андрей аккуратно подул Яну в лицо, и чёлка защекотала клавишнику лоб. Ян убрал локти и взглянул на гостя: две пары одинаково серых глаз смотрели друг на друга. Они похожи, только у Яна обрамление не из ресниц, а из тонких обойных гвоздиков – всё слиплось. «Не подумай, что это всё театр, я правда… мне так легче», – проговорили Яновские губы. «Мне просто надо сейчас поплакать», – не произнесли они ещё одну мысль. А Звон смотрел на губы в упор. Как удивительно походили они сейчас на Яновские веки: красные, припухшие, такого же оттенка, как лицо клавишника, когда тот обгорел в Таиланде. Сколько времени прошло с того дня? Сколько времени Ян мучился? «Ты слишком долго насиловал себя», – хотел сказать Звон, но сказал только: «Ешь» и пододвинул Яну блюдце. — Вкусно, – Ян проглотил. — Уверен, что не хочешь выпить? Ян отрицатель покачал головой. «Лучше так», – сказал он и приподнял кружку, будто только что закончил говорить тост. Они молча чокнулись и выпили, и не важно, что у Яна кружка пустая, а чокаться пустым бокалом – плохая примета. Ян в них не верит. «Всё хорошо будет, понял меня?» – сказал Звон, вставая из-за стола почти два часа спустя. Кажется, за это время они успели обсудить всё, начиная с того дня, когда Ян признался ребятам, и заканчивая тем, что говорить Насте. Звон внимательно слушал, спрашивал и отвечал, говорил честно и едва ли не больше, чем Ян, а иногда прокручивал на пальце кольцо и терпеливо ждал, пока Ян в очередной раз сходит умыться. «Что-то я сегодня… Пиздец… Совсем пиздец…», – всякий раз говорил Николенко возвращаясь из ванны. Настрадавшийся, наскитавшийся, Ян пересказывал Андрею своё путешествие, выталкивая наружу ужас и освобождая место для тепла и покоя. Они рассказали друг другу свои секреты. Они признались друг другу – такая странная обоюдная исповедь. Без священников, без икон, и – Ян только сейчас действительно окончательно понял – без грехов. Из списка табу окончательно вымылся тот самый пункт про любовь. Андрей и Ян обнялись напоследок. Это не похоже было на те беглые объятья на сцене, когда все жмут друг другу руки, хлопают по плечу и в конце концов выстраиваются на поклон. Это гораздо интимнее. Ян сцепил руки у Андрея на шее, упёрся лбом в чужую ключицу и прикрыл глаза, Андрей обнимал за пояс. — Куда ты сейчас? – спросил Ян в самую Андреевскую грудь. — В квартиру и на самолёт. — Может, останешься? — Зачем? Действительно, «зачем»? Ян и сам не мог на это ответить. Он прямо в носках вышел провожать Звонка до лифта, чтобы там нажать на кнопку вызова. Она понадобилась Яну снова только через три недели, когда откладывать вынос мусора стало невозможным. В чёрных пакетах ничего, кроме упаковок от готовых блюд и чеков доставки. А раньше Ян часто готовил сам.