Однажды, в другой жизни...

Каждая их встреча наполнена напряжением и слишком большим количеством эмоций. И это неправильно. Так — не должно быть. Когда видишь врага — ты хочешь его одолеть, растоптать, убить. Когда перед тобой настоящий противник — ты хочешь его раздавить и даже поиздеваться. Когда ты видишь врага — есть холодный расчёт и уверенность в том, что ты победишь, а потом — пойдёшь дальше, не оглядываясь назад. Когда Францис встречается с Зехрой, таких чувств он не испытывает. Это — опасно. Их встречи — они какие-то изысканные. Наполненные медленным противостоянием, тлеющим презрением, тем самым интересом друг к другу. Словно кружат вокруг, оценивают кого-то или что-то. Словно присматриваются, но в полную силу пока не проявляются друг другу. Ожидание. Чего-то в дальнейшем. Ожидание следующей встречи, схватки или столкновения. «Я уже начал скучать по твоему голосу» — говорит он ей, когда видит её имя на экране мобильного. Они звонят друг другу, и это становится странной привязанностью и тонкой линией, которая словно медленно, но тягуче-уверенно начинает связывать их между собой, закручиваясь во что-то странно-общее. Не должно такого быть: что ты постоянно начинаешь обращать внимание на то, что где-то там есть твой опасный враг или противник, который становится в твоих глазах всё более и более человечным. Настоящим. Открытым. Не должно быть так, что Францис отвечает на этот звонок и развязно может сказать ей всё, что он думает, потому что ему так хочется. Зехра Балабан достаёт его до чёртиков. До потери контроля. Проникает под кожу, куда-то глубже, постоянно и всегда оставляя чувство невысказанной недосказанности и внимания. Конечно, ему нужна от неё Книга и только поэтому он чувствует волнение и раздражение, когда видит её, лежащей на земле, явно раненой или даже мёртвой. Францис тогда подлетел к ней, позвал по имени (это тоже уже давно стало переходить все границы постижимого и непостижимого), откинул волосы и нашёл пульс. Жива. И облегчение после этого, затопившее его разум, плохо воспринималось с той теорией, что ему нужна от неё только лишь Книга… Зехра Балабан. Он немного зациклен на ней. Когда привозит Зехру в своё логово, держа возле себя всю поездку и не сразу понимая, что держит её лицо в своих руках и не отпускает, пытаясь растормошить и заставить очнуться. Он аккуратно натягивает на неё толстовку и укладывает на кушетку, чтобы затем начать излечение более традиционными методами. Францис не хочет, чтобы она умерла, и да, это только из-за Книги, ну конечно же, важнее всего — Книга. «Возможно, в другой жизни всё могло бы быть иначе» — говорит он, сидя в машине. В его ледяной отстранённости и безжизненной самоуверенности появилась брешь, которая озадачивает и заставляет Франциса сожалеть, что она умерла. Он получает фотографию её безжизненного тела и внутри что-то дёргается, а потом расстроенно ноет. На это нет времени, он — давно уже даже не человек, а робот, который всегда технично и точно выполняет задания и расправляется с проблемами, чтобы потом исчезнуть и раствориться, найти другую страну и новое задание, новые проблемы и решать их по заданиям разных структур. В нём нет привязанностей, нет жизни, нет чувств, нет эмоций. Он думал, что встречался с Селин и был в неё влюблён, но теперь-то понимает, что это было странное увлечение, малопонятное для него самого сейчас. Ему действительно жаль, что Зехра Балабан умерла. Она была техническим препятствием, с которым он расправился так, как и делал всегда до этого. Это было ожидаемо, но всё равно — что-то теперь не так. «Возможно, в другой жизни…» — что бы там могло случиться? Они были бы не врагами, наверное, а сильными союзниками, которые рядом занимались общими делами. Возможно, в другой жизни, он бы смотрел на неё так открыто, как только хотел. Возможно, в другой жизни, она бы не была разведчицей, и они могли бы вместе быть сильными, стойкими, упрямо-опасными. Возможно, в другой жизни… Были бы какие-то «они». И когда он видит её в следующий раз, живой и здоровой, он действительно этому рад. Наконец-то азарт и какое-то подспудное веселье к нему возвращаются, наконец-то он словно в чем-то слишком заинтересован. Наконец-то продолжится их странное и невнятное противостояние, приправленное нотками личной напряженности, огненными искрами восторга и всполохами огня, приправленное его чрезвычайным вниманием только к этой женщине. Хелен была полностью права: он зациклился на этой эффектной женщине. На женщине, которая была сильнее его и которая никогда ему не поддавалась. Зехра Балабан. ---------------------------------------------------------------------------------------------------- Она стреляет в него при новом столкновении и это уже становится совершеннейшей рутиной, обыденностью, закономерностью. Она промахивается и у Франциса возникает абсолютная подспудная уверенность в том, что особо-то она и не целилась в него. Потому что у них до сих пор есть «незаконченные дела», та же Книга, например, которую она упорно отказывается ему отдавать. Хотя, почему бы не прекратить вот это всё? — Зехра? — он встаёт за стену и слышит, как она замирает, но больше не стреляет, прислушиваясь к хаосу за пределами помещения, — кажется, ты не очень скучала по мне? — Твои фантазии меня утомляют, — осторожный шаг в помещение и теперь она стоит напротив него, наведя пистолет и не двигаясь. — Твои фантазии настолько скучные? — он пожимает плечами и убирает свой пистолет. Потому что в его внутренностях есть полная и абсолютно максимальная уверенность — она в него не выстрелит. Нет, точно нет. У неё было много шансов это сделать, точно также, как и у него, но оба так и не выстрелили друг в друга. Почему? Закономерный и яркий вопрос. — Тебя нет в моих фантазиях, — она аккуратно обходит по кругу, впрочем, её рука уже немного опускается. Как он и считал — выстрела не будет. Восхитительная женщина. Стойкая, гордая, надменная и принципиальная. В глазах всегда горит огонь, пожар, который может захватить любого и, кажется, он уже давно захватил самого Франциса. — Надо это исправить, — он разворачивается и тоже прислушивается. Надо убираться отсюда: террористы опять провалили задание, а разведка скоро будет здесь. Странно, что присутствие Зехры за присутствие противника он не считает, — твои желания — мой закон. — Заткнись уже! — шипит она и окончательно отворачивается. Беглый взгляд в разбитое окно — и Францис тоже видит, как приближаются три бронированные машины опасного вида. — Пора уходить, — бодро бросает он и быстро двигается в сторону каменной лестницы. У самого порога останавливается, замирая, потому что знает — пугающе-ошеломительное чувство раздраженности от того, что он собирается сделать, немного злит. Потому что замирает и оглядывается на неё через плечо, стоящую у стены и перезаряжающую магазин с патронами, — идём. Идём. Отзвук этого короткого слова ударяет по нему, по ней, по всей обстановке и ситуации. «Идём» — не говорят своим врагам или противникам, это слово говорит о какой-то общности и единстве. Какая общность может быть у него и у Зехры Балабан? Какая общность и что-то особенно-обще-настоящее могут заставить его перетрясти все свои внутренности и взять на смену прошлому что-то опасно близкое, интимное, притягательное? «Другой жизни» для них двоих нет и никогда не будет в этой жизни, но желание постоянно оглядываться на Зехру Балабан становится для Франциса всё более отчётливым. У неё точно такой взгляд, о котором он и думал: недоуменно-презрительный. Но оружие убирает и идёт в его сторону, конечно, проходя мимо. Только Францис сегодня почему-то особенно сильно раздражён непонятной тревогой, поэтому делает то, что хочет. А именно — протягивает руку и быстро берёт Зехру за запястье, останавливая в этом пламенном желании уйти. Удерживает. Крепко сжимая её запястье и заставляя остановиться. Она поворачивает к нему своё лицо, и они привычно-близким моментом всматриваются друг в друга, буравя взглядами. — Я говорила, что сломаю тебе руку, — твёрдый ответ, но за эти секунды она не делает попытки вырваться из его захвата. — Я был прав про твои фантазии обо мне, — уверенный ответ и Францис чувствует, буквально всем своим осязанием знает — эта её властная стойкость заводит его до умопомрачения. Точно также как его заводит её сила и упрямство, принципы и сосредоточенность. Он держит её за руку несколько мгновений, крепко и надёжно, а она смотрит в его глаза уверенно-жёстко, а молнии снова летают между ними, грозя устроить новый пожар и спалить всё вокруг в своей горячей ярости. — Францис, ты меня достал, — Зехра наконец-то одергивает руку и в этот момент происходят несколько вещей. Сначала — кто-то стреляет почти по ним. Затем — он толкает её за стену, выхватывает пистолет и приканчивает ублюдка хладнокровно-размеренным выстрелом. На этот раз Зехре больше не нужно ничего повторять — она быстро бежит впереди него, чтобы они вылетели из здания и оказались возле его машины. — Садись, — рявкает Францис, и, если она не сядет, он свяжет её и заставит сесть, — твоя гордость стоит того, чтобы остаться тут в опасной ситуации? — С тобой я тоже в опасности, — шипит Зехра, когда падает на первое сиденье и открывает окно, готовая отстреливаться. Францис смеётся. Странно легко и свободно, совершенно точно — давно так не смеясь. Это забавно и странно бодрит, смеяться из-за действительно хорошей шутки, а не вымученно или напряжённо, стремясь кому-то угодить. Он смеётся спокойно и приятно, потому что они оба знают, что Зехра лжёт. — Если бы ты была со мной в опасности, я бы давно тебя убил, — хладнокровный ответ и они быстро въезжают в лес, мчась на его внедорожнике по проселочной дороге. Пока преследователей нет, — Зехра. — И почему ты этого не сделал? — у него есть подспудное чувство, что она специально его заводит. Словно бесит и раздражает такими разговорами, словно они действительно оба начали ходить по кругу в своих привычных обвинениях и наполненных усталостью разбирательствах. Конечно, он не скажет правду. Правда не нужна никому: ни ему самому, ни ей, вообще никому в этой их версии этого мира. Эта правда — опасная, мрачная, приносящаяся много проблем и пугающая его самого. Такая правда никогда не должна быть озвучена, она должна быть похоронена навсегда, засыпана в остатках его души кучей пепла после сгоревших человеческих чувств, которых нет и никогда не будет. Такая правда не нужна даже ему, она его уничтожит, уничтожит его существование и планы, цели, стремления. Поэтому этой правды попросту нет. — У тебя моя Книга, — привычный ответ и взгляд в её сторону. Зехра Балабан почему-то хмурится и на короткое мгновение у Франциса есть чувство, будто бы она ему не совсем верит. — Ты слишком помешался на своей Книге, — раздаёт диагнозы, упрямая до чёртиков, она живая, настоящая, огненная. Заставляющая его кровь буквально кипеть, а ведь эти чувства давно уже похоронены им как можно глубже. Нельзя такого чувствовать, его чувства всегда — мертвы. — Ты ревнуешь? — говорить эти вещи и словно смеяться после, шутить и стебать друг друга — что-то тоже очень привычное. — Ты головой ударился? — морщится Зехра, — останови машину, я выйду здесь. — И будешь всю ночь идти по полям до Стамбула? — насмешливый вопрос, после чего он и не думает останавливаться, напротив, нажимает на педаль газа сильнее, — успокойся. — Я точно сломаю тебе руку, Францис. А потом и лицо. — Я не против. Повторим удовольствие. Ей его не переспорить. Потому что она — искренняя, открытая, такая настоящая и живая. А он — без чувств, в нём всё спрятано и похоронено как можно глубже и как можно крепче. Он может говорить что угодно, Зехра же ограничена правдой и открытостью. — За что мне всё это. — Успокойся, Зехра, — твёрдо отвечает он, крепче сжимая ладонью руль, — я довезу тебя до Стамбула, потом иди куда хочешь. Всё равно мы ещё с тобой встретимся. У тебя моя Книга. — Когда-нибудь я сотру с твоего лица это самодовольное выражение, — просто бросает она, — я обещаю. — Убьёшь меня? — опять, опять они ходят по кругу. По одному и тому же замкнутому кругу, который двигается и двигается, а они, словно зачарованные, не могут вырваться из этого самого кольца событий, разговоров, взглядов и намёков. Опять разговоры про Книгу, опять — угрозы убить друг друга, только прошло уже три месяца, но дело ни черта не сдвинулось с мёртвой точки, — как это будет? Прострелишь мне голову? — Я работаю на государство, — твердый ответ, и в последнем слове звучит нежность, — я не вершу правосудие. Я засажу тебя в тюрьму, Францис. Навсегда. Он усмехается. Они выезжают на открытое пространство к ближайшим домам. Вечереет. Пока — лишь зелёные холмы вдалеке и приятное небо, золотистые всполохи заката и странное чувство покоя. Десять минут назад они были на грани жизни и смерти, стреляли во врагов, враги стреляли в них, пули и смерть летали так близко и так опасно-напряженно. Но здесь, чуть вдалеке от этого, есть какая-то приятная и обычная мирность, чувство покоя и настоящей жизни. — Зехра, у тебя так много достоинств, — Францис резко начинает говорить слишком серьёзно и сосредоточенно, пугая и самого себя, и её. Больше — никакого стёба, насмешек или чего-то подобного, больше нет игривости или провокаций. Внезапно он становится действительно самим собой, каким когда-то помнил себя очень давно, он говорит серьёзно и уверенно, — но твой главный недостаток: ты часто не видишь того, что находится прямо перед твоим носом. Ты действительно думаешь, что посадишь меня в тюрьму? — Да, — спокойный ответ и Францис чувствует, что Зехра Балабан действительно верит в эту самую правду, которую ему сейчас и озвучивает. Они едут молча и домики приближаются, и приближаются. Он чувствует странную задумчивость или даже иррациональность происходящего, потому что всё стало между ними слишком запутанным или опасным. Он чувствует себя напряженным из-за того, что делает уже в который раз: не оставляет её в опасности, вместо этого подставляясь сам ради чего-то непонятного и эфемерного. Его цели в жизни — намного важнее Зехры Балабан и её мести, она должна вообще не задерживаться в его голове или поступках никогда. Вместо этого он везёт её к самой окраине города, где только-только начинаются невысокие домики, и останавливается, откидываясь назад в кресле. Некоторое время они просто сидят в тишине. Может быть, эта тишина кажется немного напряжённой. Может быть, эта тишина кажется немного спокойной. Эта тишина — необычная. Ему точно не хочется, чтобы Зехра уходила так быстро, а она и сидит, глядя прямо перед собой и словно о чём-то глубоко задумавшись. — Ты всё равно проиграешь, — зачем-то начинает говорить ему, — ты. Твой босс. Твои хозяева. Твои цели. Твои планы. Вы — зло. Вы — причиняет боль. Вы всё равно понесёте заслуженное наказание. — Разве у тебя нет своего личного ада, Зехра? — резкий вопрос, и потом Францис думает, что только ей дозволено выводить его из себя. Действительно выводить из себя, заставлять злиться до чёртиков, до желания содрать с себя кожу и растоптать в своих чувствах невысказанные ответы. Рывком открывает дверцу машины, хлопает той и выходит на свежий вечерний воздух. Внезапно ему мало воздуха, мало контроля, мало — себя. А слишком много — её. — Ты заговариваешься, — она так и не ушла, стоя уже почти напротив него и глядя с напряжением. — Твой личный ад, — его голос ровный, чёткий, колкие фразы бросаются инстинктивно, быстро, жёстко. Каждый раз — и новый шаг в её сторону, ещё и ещё, — смерть команды. Потеря друзей. Смерть возлюбленного. Твой личный ад. Ты приписываешь адские муки мне, но разве у тебя их нет? Хотя твоя сторона хорошая, да, Зехра? Он непозволительно близко к ней. На это раз — доходит чёткими шагами и наклоняется. Может быть, Францис делает это специально, намеренно, заставляя её вдруг всматриваться в его лицо и глаза слишком удивленно или озадаченно. Может быть, он намеренно наклоняется ближе к её лицу, чтобы между ними совсем не осталось приличного пространства, а вдруг стало всё таким близким и непонятным. Может быть, он специально сократил эту дистанцию, чтобы вывести из себя уже её. И взгляд на её лицо, а потом — на губы, а Зехра Балабан это замечает. Застывает в безмолвии, когда окружающая действительность исчезает в невесомом пространстве, уступая место только им двоим. Когда её глаза кажутся такими огромными и красивыми, чистыми и бездонными, хотя там и полыхает ярость. Когда она сначала смотрит, а потом злится, чтобы в следующее мгновение со всей силы ударить его кулаками прямо по груди, толкнуть в жестокой ярости, сквозь которую ясно проступает только одна боль. — Заткнись и не смей говорить со мной о команде, — голос даёт сбой, а она словно раненая. Такой он помнит её в первый их личный разговор на той скамейке, Зехра была сильной, но в ней чувствовались нервозность и несобранность, растерянность и чуточка слабости. Вот и сейчас, он задел её. Впрочем, она его тоже задела. — Извини, — совсем искренний ответ и Францис в ужасе от самого себя. От того, что он говорит ей это, от того, что продолжает держать её кулаки в своих руках, от того, что они не отходят друг от друга и от того, что они слишком, слишком долго и много разговаривают, обращая внимания и словно делая эту странную нить между друг другом всё яснее и яснее. Зехра зла, но эта злость какая-то другая. Он продолжает держать её за руки, пока она медленно те отпускает и они не расстаются, отходя друг от друга, переставая касаться. — Не сравнивай меня с собой, — бросает она, наконец-то уходя от него, — никогда. — Как скажешь, Зех-ра, - бросает он ей на прощание. Потом она уходит в сторону крайнего дома, а он остаётся стоять, облокотившись на капот машины и думать-думать-думать. Хартли почти полностью развалился и развалил все их дела, Хелен после смерти Селин перестала поддерживать старые идеи и почти вступила в открытую конфронтацию с отцом. Дела рушились, разведка их выслеживала и через пару недель нужно будет точно убираться отсюда, убираться из Стамбула, убираться из Турции. Всё было почти готово для финального плана, правда, никто кроме него пока не знал, в чём этот план вообще состоит. Оставалось забрать Книгу. Францис знает, где живёт Зехра, если она настолько глупа, чтобы хранить Книгу дома. Он может отправиться туда в любой момент, чтобы поискать ту, а затем закончить своё последнее здесь «неоконченное дело». Рано или поздно это случится и дело будет окончено. Только почему при мыслях об этом у него снова в груди возникает давным-давно забытое чувство? Сожаление. И без надежды.