Однажды, в другой жизни...

Ей не хочется интересоваться именно им. Ему хочется ничего к ней не чувствовать. Ей хочется, чтобы он перестал смотреть на неё именно… так. Ему хочется, чтобы она перестала смотреть на него… по-другому. И въедливые, насмешливые, томительные, острые взгляды на краешке сознания, за которыми кроется что-то очень опасное, серьёзное, то, в чём каждому совсем не хочется признаваться. Там кроется то, чего никогда — никогда — не должно было даже хоть чуть-чуть появляться между ними, но — появляется. Францис высматривает её на любой операции, потому что знает — Зехра Балабан там точно будет. Там будет именно она, с того самого момента, как он впервые произнёс это имя, слетевшее с кончика языка, с той самой минуты его взгляд возвращался к ней снова и снова. Как и сегодня. Она была далеко. Он был ещё дальше. Они максимально отдалены, далеки и максимально противостояли друг другу именно сейчас, именно — всегда. Он стоял поодаль, но знал, что высматривает одну-единственную фигуру, и это одновременно раздражало, бесило и заставляло немного нервничать. Не его стиль и не его принципы — привязываться к кому-то, тем более — к агенту турецкой разведки, к врагу, к той, кто работает на организацию, уничтожить которую Францис сюда и приехал. Он смотрит вдаль, он вглядывается въедливо и напряжённо, он просто… вязнет в этом всём всё сильнее и сильнее, всё активнее и активнее, всё напряженнее и напряженнее. Вязнет и падает всё дальше и глубже, постепенно теряя контроль и позволяя этим самым эмоциям вытеснять из его разума работу и задания от начальства, позволяя себе чувствовать то, за что стоит пустить пулю в лоб и навсегда упасть в забытье. Он — далеко. Зехра не знает, когда стала странно и непонятно оглядываться каждый раз, когда видела перед собой Франциса Хоффманнера, опасного противника, сильного врага, напряженного мужчину, с которым у неё с самого начала возникли кардинальные разногласия. Тот, кто заводил всё сильнее и сильнее, кто заставлял её чувствовать всё то, что Зехра Балабан обычно ненавидела или даже презирала… Тот кто заставлял её здесь и сейчас вглядываться вдаль и начинать о чём-то смутно… переживать. Волноваться. Напряжённо задумываться. То, что глодало её израненную душу и заставляло Зехру медленно падать куда-то глубоко и так волнительно, то, что меняло её сущность по крупинкам, старательно заменяя прежние принципы и устои. И вглядываясь вдаль, напряжённо рассматривая врагов прямо где-то впереди себя, Зехра думала о том, что это всё — ненормально. Это — ошибочно. Это — не то, что должно было бы между ними происходить. Когда смотреть издалека друг на друга кажется невыносимо сладким и невыносимо запретным. ------------------------------------------------------------------------------------------------------- Она идёт по своей квартире тихо, бесшумно и немного безжизненно. Ягмур в гостях у Саджиде и Омера, она останется ночевать с ними, так как Зехра рано утром должна отправиться на слежку и не хочет лишний раз поднимать дочку среди ночи. Зехра двигается спокойно, мягко ступая по пушистому коврику в спальне, медленно выходя в коридор, одетая в пижаму — длинные лёгкие брюки и короткую майку. Зехра собрана и расслаблена просто потому, что точно знает один единственный факт… Он уже здесь. Когда она двигается и делает первый шаг в коридор, то поначалу чувствует его запах — неуловимый тонкий аромат, который может быть слишком заметен постороннему человеку в её квартире. Затем она знает — просто знает! — он здесь. Бесшумные шаги и толчок в сторону стены, спина упирается в эту самую твёрдую стену позади, а сама Зехра Балабан оказывается словно полностью окутанной… Этим человеком. Этим присутствием. Этой дикой опасностью. Этим… Францисом. Он нависает над ней в своей привычной манере, не оставляющей выбора или лишающей контроля: может быть, поэтому Зехра позволяет ему возвращаться сюда снова и снова? Толчок к стене, его левая ладонь — прямо над её ухом, широко расставлена и лежит очень близко к обнажённой коже, напряжённые руки — теперь с обеих сторон. Можно было бы почувствовать себя в ловушке, но напротив, Зехра чувствует себя так, словно именно она здесь контролирует ситуацию — и это прекрасно, это всегда прекрасно и всегда её заводит. Францис нависает над ней, рассматривая лицо в полутьме, а затем наклоняется ближе, чтобы их дыхание снова словно сплелось в нечто единое, общее и томительно-тягучее. Нависает, но разговор первой начинает именно она: — Перестань так смотреть на меня, когда мы встречаемся на поле боя, — сварливый тон и ладонь, касающаяся его широкой груди, которая сейчас спрятана под тонкой рубашкой. Усмешка в ответ, движение — ещё ближе к телу, руки — скользящие чуть ниже, — это опасно. — Ты смотришь также, — насмешливый ответ от него звучит вызовом, потому что Зехре хотелось бы, чтобы он лгал, но, кажется, он не лжёт, — на меня. Много. — Нам надо это прекратить, — тон её голоса — твёрдый, только вот выдох, который Зехра Балабан делает после этих слов — слишком мягкий. Мягкий, потому что Францис наклоняется ближе, прямо к её правому уху и выдыхает — протяжно, специально — медленно и напряженно, совершенно специально — искушающе-томительно. Он выдыхает, потому что сам не может перестать это делать, хотя сейчас они и будут играть в свою любимую игру. — Что именно прекратить? — недовольные нотки, когда он окончательно блокирует её своим телом и заставляет полностью переставать думать о том, что будет завтра. Это становится не важным, — смотреть на тебя? Приходить к тебе по ночам? Делать так, чтобы ты наконец-то была собой? — Умничать — в первую очередь, — фыркает Зехра в ответ, когда её ладони останавливаются на его груди и они замирают, пока ещё стоя на грани. Это тоже какая-то излюбленная позиция или игра: стоять некоторое время вот так, рядом, не двигаясь и не делать того шага, за которым будет пропасть и полная потеря любого контроля. Излюбленная игра — остановиться и словно прочувствовать этот удушающе-томительный момент как можно дольше и как можно сильнее, вжиматься в эти чувства и в эту связь, которая и опасная, и такая — притягательная. Замирать, вслушиваясь в дыхание друг друга и в движения, которые такие ещё самые первые и самые мягкие, самые проникновенные и… — Я думал, тебе нравятся умные мужчины, — тихий ответ и одна ладонь, которая теперь уже скользит по её талии, медленно прижимая к своему телу очень крепко и плотно, чтобы показать, насколько сильным может быть его нетерпение и эта мощная напряжённость, — я, например. — Не самоуверенные, — Зехра сегодня почему-то тоже медлит, не начиная его целовать или раздевать первой. Как и Францис, который останавливается и его лоб прижимается к её виску, чтобы слишком сполна насладиться этим моментом и очередной острой ситуацией, которая закончится через несколько часов, до рассвета. Спустя несколько минут молчания он начинает говорить первым: — Я смотрел на тебя, чтобы держать в поле зрения. Чтобы в случае чего, ты быстро поняла, как не… не быть раненой. Вот и всё. Ты была слишком взволнована сегодня. И нервничала. Обычно ты хладнокровна. — Потому что ты там был, — вырывается у Зехры и она, может быть, и проклянёт себя за это чуть позже, но уже поздно. Хотя — а когда всё случается тогда, когда нужно? — что я должна делать? Стрелять в тебя? Я выстрелю, ты знаешь. Ты тоже можешь это сделать, и потом всё это превратится в какую-то чертову кашу, которую мне придётся разгребать! Не уверена, что смогу… — Ты правда думаешь, что я теперь выстрелю в тебя? — злость в голосе Франциса осязаема и буквально обволакивает всё: её, их тела, их положение вещей, мысли и ощущения. Злость и раздражение обволакивают Зехру, когда он несколько грубо встряхивает её одной рукой, той самой, которой держит за талию и не даёт даже чуть-чуть сдвинуться, — думаешь, я это сделаю? Ты-то точно сделаешь, твоя Родина важнее всего! — это звучит как какой-то упрёк, тоже привычный, — но я, знаешь ли, моральный мерзавец, который ни к чему и не к кому не привязан. Поэтому — если я не захочу, то и стрелять не буду. — И ты не захочешь? — жёсткий вопрос Зехры, который её пугает. Ситуация начинает немного выходить из-под контроля, хотя, какой контроль? Весь контроль полетел в бездну с того самого момента, как они оба однажды просто позволили себе посмотреть друг на друга совершенно с другой стороны и… и… — В данный момент я хочу другого, — хлёсткий ответ на этот вопрос, а потом Францис подаётся вперёд и припечатывает Зехру поцелуем, погружаясь в прикосновения и полностью отключая всё: напряжение, какую-то мифическую ответственность, какие-то грани контроля и тому подобное. Остаются только они. Два человека, которые рушат между собой все преграды, разрушают до основания и себя, и свои устои, ломают принципы просто потому, что… Потому что только так могут чувствовать желанную свободу… Просто потому, что этого хотят. И плевать на весь остальной мир. Просто, потому что хотят вцепиться друг в друга отчаянно-желанно и не отпускать вообще как можно дольше. Просто, потому что Зехра желает чувствовать это всё как можно дольше и сильнее: прижатой к стене, буквально вбирающей в себя эту силу и стойкость, эту выносливость и напряжённость, эту потерю контроля и эту зависимость от постоянного присутствия Франциса рядом. Она желает вот этого всего: своих рук в его волосах, мягких выдохов, когда Францис начинает целовать её шею и спускаться ниже, стальной хватки на запястье, когда он отводит её руку в сторону, его удушающий контроль и падение, падение, падение… Зехра желает его. Да. Именно его. Точка. Просто потому, что Францис желает того же. Приходить сюда всё чаще и чаще, оставаясь всё дольше и дольше. Просто потому, что он желает закрыть эту дверь и отгородиться от проклятого и сложного мира как можно на долгое время, чтобы «выключить» голову и всё остальное, чтобы просто остаться только здесь и раствориться в этих прикосновениях, раствориться в мнимом чувстве свободы, которые никогда не было настолько сильным в его жизни, раствориться в ней… Раствориться в Зехре Балабан, которая однажды свела его с ума и больше никак не отпускает… Просто потому, что они начинают странно-серьёзно тосковать друг по другу в этой стремительно развивающейся зависимости. Они добираются до спальни быстро и бодро. Держась друг за друга в мнимом контроле, который рушится слишком быстро. Срывающие друг с друга предметы одежды, когда её майка слетает очень быстро, падение на кровать и стоны — тихие, приглушенные, сладостные и острые, в которых растворяются оба и совершенно не желают куда-то ещё возвращаться. Зехра прижимается всё ближе, Францис — не отпускает всё дольше, и они становятся каким-то одним клубком запутанных конечностей, которые связаны друг с другом слишком серьёзно и надёжно. Это всё просто… Это не любовь, так что без обид. Потом они лежат, запыхавшиеся и разгорячённые. Потом Зехра лежит, чуть отвернувшись и не сразу понимает, что на этот раз он развернулся к ней и не лежит на спине, как обычно, несколько отстранённо и сосредоточенно. На этот раз она слишком расслаблена и не возражает, когда Францис двигается ближе и поворачивается к ней на один бок, словно наблюдая и ожидая чего-то. Чего-то такого, чего Зехра никогда не сможет ему дать. Оба знают правила игры, глупо ждать чего-то, но… — Я не выстрелю в тебя, — простой тон голоса заставляет его ужасаться своей открытой искренности, а её — сжиматься от эмоций и надвигающейся катастрофы. — Я в последнее время так и думаю, — опасный ответ, потому что нельзя говорить ему такое. Кровать мягкая, удобная, постельное белье — светлое, приятного пастельного оттенка. Одеяло чуть прикрывает её тело, практически обнажённое, в то время как он раздет только до пояса. Мягкий свет ночника обволакивает интимную сцену, в которой оба растворились по своему собственному желанию и без контроля, они просто лежат в её спальне, в её комнате, как Зехра пустила его сюда, как довела ситуацию до такого состояния, как?.. Как внезапно выбрала хоть что-то другое, поставив свою обожаемую работу на вторую позицию? После её слов повисает молчание на некоторое время. Пока Зехра не прикрывает глаза и не чувствует, как рука Франциса скользит по её плечу и обвивает за тело, притягивая её к себе ближе. Пока Зехра не прикрывает глаза в немом поражении, потому что ей это нравится. Она этого желает. Она этого хочет. Она не возражает, ни капельки даже, не против того, чтобы он оставался всё дольше и дольше, чтобы он ложился вот так рядом и обнимал её после того, как они занимались сексом и выплёскивали эмоции друг на друга, друг в друга, друг вокруг друга. Именно она с ним, а он — именно с ней. Дикий круговорот шока в этом мире. — Всегда знал, что ты умная, Зехра, — Францис наклоняется ближе и говорит это прямо ей на ухо, чтобы снова — касаться. Тревожная нежность скользит сегодня в этой, казалось бы, обыденной и привычной встрече, тревожное нежелание уходить как можно быстрее и как можно более хаотично. Теперь это всё как-то странно уступает место желанию растянуть момент, удлинить его, сделать более долгим и запоминающимся. — Как и я не сомневалась в твоей раздражающей самоуверенности, — колкий ответ, но звучит он совершеннейше мягко и даже чуть трогательно. Потом Зехра Балабан просто прикрывает глаза и снова растворяется: в чувстве теплоты, которое не должен приносить ей именно этот человек, которое не должен дарить ей именно Францис Хоффманнер. Они просто лежат так довольно длительное время, электронное табло часов показывает всего час ночи, а вставать Зехре нужно будет в четыре сорок пять. — Ты не хочешь уехать? — спрашивает она и поворачивается. Разворачивается к нему лицом, что тоже является слишком личным, символичным и даже — судьбоносным моментом просто потому, что обычно они просто трахались, выплескивали напряжение, а потом он быстро одевался и уходил, оставляя её в одиночестве наконец-то ощущать эту расслабленность и насыщенность. Никаких разговоров, никаких эмоций, ничего личного — вроде бы просто выплескивание напряжения и разрешение томительного притяжения, которое мучало их достаточно давно. Только в какой-то момент эта позиция тоже перестала работать, уступив место тревожным мыслям друг о друге, и… Конечно, он удивлён, Зехра это знает. Как и тот факт, что Францис никогда не признается в этом, совершенно — никогда и ни в каком случае. Да и не в чем признаваться, пока ещё не в чем, но он удивлён тем, что новая встреча идёт совсем не так, как должна была бы, он удивлён тем, что он остаётся, а она — не возражает. Кажется, настало время удивительных открытый, которые могут повлечь за собой совершенно опасные последствия. Поэтому Зехра разворачивается к нему лицом и они сейчас просто выглядят как какие-то влюблённые друг в друга любовники, наслаждающиеся моментами нежности после бурного и страстного секса. — Зачем и куда? — всегда тщательно причесанные волосы сейчас рассыпались в хаотичной небрежности, которая тоже очень заметна. Он смотрит прямо в глаза Зехре, в полумраке комнаты они всё равно видят друг друга, — с чем связан такой вопрос, Зехра? — С тем, что рано или поздно наступит развязка и мы оба знаем, какой она будет, — зачем она вообще начинает этот разговор?! Больше Францис не шутит. На самом деле время для шуток давно прошло, настало время для паники и для серьёзных опасений, что тоже очень логично. Они всматриваются в лица друг друга, пока он не отвечает достаточно серьёзно и сосредоточенно: — Когда наступит опасный момент, я знаю, как скрываться, Зех-ра. И даже ты меня не поймаешь, поверь. Если я захочу — я исчезну. И тебе не придётся стрелять в меня. Хотя знаю — очень хочется. — Замолчи. — Ладно. Потом он толкает её на спину и нависает сверху, снова словно внимательно рассматривая. Зехра не мигает и взгляда ответного не отводит, они снова зависают в каком-то личном странном пространстве, остро захватывая понимание происходящего… Взгляды длятся совсем недолго, потому что затем он снова целует первым, целует жёстко и очень сосредоточенно, словно у них осталась всего пара минут до бесконечного расставания. Это логично: каждый раз думать, что это — последняя встреча, после которой будет только полная пустота друг от друга. Поэтому остаётся только пара часов до нового расставания и эта пара часов должна быть такой, чтобы потом помнить о ней долго… Он не хотел иметь ничего из этого: ни привязанности, ни зацикленности, ни чего-то личного. Она не могла и помыслить о том, что однажды будет говорить такие слова своему врагу. Францис раньше не мог никогда даже ждать того самого — личного… Но Зехра даёт ему это. Именно то, чего он раньше не мог от неё ждать. И это пугает обоих неимоверно сильно.