Черно-белый

Хонджун был из тех, кто носит месячные линзы в три раза дольше, надевает огромные ботинки и прокалывает уши, когда меняет цвет волос. Для него Сонхва был не больше, чем обычным и заурядным никем в черно-белой одежде и с выкрашенными в угольный прядями. В его представлении Сонхва был из тех ребят, которые покорно соглашаются с наглыми и хамоватыми выкидами старших, спят с девяти до шести и не говорят вслух слово "секс". И если бы у него спросили, Хонджун бы не смог ответить, откуда появилась такая неприязнь к человеку, с которым они суммарно общались от силы минут десять. За полтора года со знакомства. Хонджун курил электронные сигареты, Сонхва потягивал из закинутой в бутылку соломинки — кто вообще так делает? — лимонад. Хонджун слушал на всю громкость рок или поп, а Сонхва перелистывал страницу книги. Хонджун флиртующе отвечал всем, кто подходил знакомиться, пока Сонхва вежливо улыбался и переводил тему. Хонджун жил в свое удовольствие, а Сонхва прятал себя за дверью своей комнаты. Напряжение, которое исходило от него, отпечатывалось непониманием на оппоненте. В какой-то момент они видятся все чаще, потому что их друзья — Уен и Сан — по непонятной причине начали встречаться. Хонджун не знает, как и когда это произошло, потому что Сан молчит, как партизан, и ему кажется, что другу за что-то стыдно. Как бы то ни было, минимум раз в неделю им приходится видеться. И пока Сонхва как-то странно хмурится и пытается уйти от внимательного взгляда, Хонджун не прекращает его пилить. Потому что он был скучный. В нем не было никакой искринки, ничего похожего на то, что было в друзьях самого Хонджуна и людях, с которыми он общался. Даже лучшие друзья Сонхва — невероятно энергичный Уен со смешинками в глазах и молчаливый, до ужаса пугающий Есан, который валил до истерики своими язвительными шутками — были зажигалками, в которых чувствовался открытый пожар. Если у Сонхва и был какой-то огонек, то он исходил от тлеющей лучинки. И непонятно было только одно: она уже была сожжена, как бенгальский огонь, или над ней медленно опускалась стеклянная крышка, которая потушит ее навсегда, так и не дав разгореться. — Ты его раздеваешь или что? — желчно фыркает Сан и таранит его ребра своим острым локтем. Хонджун давится электронной сигаретой и до слез на ресницах закашливается от неприятно дерущего, тяжелого ощущения в горле. Он возмущенно и зло смотрит на ухмыляющегося Сана. — Тебе мозги членом пробило? Херов минетчик, — он закатывает глаза и разворачивается, чтобы теперь взгляд был направлен не в квартиру, а на медленно умирающий к утру город, вздыхающий тяжелыми клубами машинного дыма и отплевывающийся от вырвиглазной яркости ночных вывесок. Докуривающий сигарету Сан странно втягивает воздух через приоткрытые сбоку губы, довольно хмыкает, но остается на месте, наверняка смотря на Уена, которого слышно даже здесь, на балконе. — Хватит уже небо этой дрянью коптить, — он морщится от мерзкого запаха никотина и вдыхает тот, что нравится ему больше — со вкусом ледяной мяты и, кажется, крыжовника. — Ну да, я лучше буду глазеть на малознакомого парня и нервно каждые полминуты приближать себя к раку легких, — Сан небрежно хмыкает и злобно шипит, когда на этот раз сам получает по ребрам. Хонджун хочет спросить, не так ли они с Уеном и познакомились, но решает, что для язвительности сейчас не то настроение. — Я серьезно, ты чего так палишь на него? Минги сказал, что у тебя такими темпами глаза лопнут. Хонджун морщится. Вечно от прямолинейной сущности этого жирафа все идет псу под хвост. В отличие от по-лисьи плутовского и хитрого Сана, Минги всегда рубил правду-матку и пожимал плечами на возмущения, потому что "я, что, пиздливый ублюдок?" И ведь всегда метил не в бровь и даже не в глаз, а в самый мозг. Чтобы отпечатывалось жирным шрифтом, мерещилось повсюду и не давало забыть. Хонджун, если честно, не знает, почему он всегда смотрит на Сонхва, который был ему неприятен. Выглаженный и причесанный, с аккуратным маникюром и мягким парфюмом, весь прилежный и зализанный, он выглядел самым настоящим нудилой и душнилой, которому дай волю позанудствовать, и сведет в гроб отвратительным "движение частиц обосновано". Он был полной противоположностью небрежного и неформального Хонджуна. Слезший лак на кончиках мизинцев, куча сережек в ушах, много мятой и яркой, вызывающей одежды и выцветшая краска на ломких, сухих, отросших волосах. Он не выглядел эстетично, как на фотках из пинтереста, но и неопрятным и грязным бы себя не назвал. Просто он не гнался за идеальностью. — Бесит меня. Он скучный и серый, в нем нет ничего, но он упорно это игнорирует, — Хонджун хмурится и злобно, тихо рычит, когда электронная сигарета начинает хуже тянуться. Сан ухмыляется на это и демонстративно затягивается, хотя, по мнению самого Хонджуна, там больше ничего, кроме фильтра, не оставалось — он даже не был уверен, возможно ли было скуривать фильтр. Сан молчит, но возникшая тишина не кажется спокойной, как когда завершаешь диалог. Она тянется, как резина, и все никак не может лопнуть и ударить их по лицам, чтобы поставить точку, так что Хонджун терпеливо ждет, пока его друг тушит сигарету, вслушиваясь, как та шипит, и хмыкает своим мыслям. — Но он раздражает тебя. Тем, что всего лишь существует. Значит что-то в нем, все-таки, есть, — философски изрекает Сан и ухмыляется на скорченную рожу собеседника. Хонджун бурчит только ядовитое "ага, тоска". Что-то в его лице, видимо, снова смешит друга, и тот взмахивает рукой, чтобы, очевидно, помахать Уену и губами прошептать, что все нормально. Хонджуну все равно, он рассматривает прямые срезы зданий и ровно выложенный асфальт, а еще снова делает затяжку из электронной сигареты — вкус поменялся, потому что зарядка садится, и от этого хочется громко и разочарованно вздохнуть. — Или ты бесишься, потому что не можешь понять, в чем его секрет, — Сан улыбается, как человек, который хранит тайну, но вздыхает, когда лицо Хонджуна, повернутое к нему, искажается скептицизмом. Хонджун не хотел что-то понять. Он хотел доказать, что Сонхва — всего лишь невзрачная посредственность, простая клякса серого цвета, которая случайно попала на рисунок с радугой, испортив его. Он не знал, почему зацепился именно за этого едва знакомого парня, который вечно строил из себя святого и не знающего слова "блять", почему пытался что-то выяснить, почему ему вообще хотелось что-то доказать. Просто эта консервативная модель поведения с молчаливостью и строгим цоканьем на любое веселье плотно въелась в его сознание под характеристикой самого Сонхва, хотя тот, мягко улыбаясь на любые шалости, никогда не проявлял отторжения или недовольства. Словно не мог возразить, не имея своего мнения, и ему все нравилось. Податливый и мягкотелый, безголосый. — Я серьезно, чувак, дай ему шанс и узнай получше. Ради нас всех, — в голосе Сана — смех и реальная просьба, а в глазах — спокойствие и уверенность. То ли в Хонджуне, то ли в чем-то еще, но он лишь хмурится и, развернувшись подобно Сану, чуть толкает его под ребра. Естественно, давать этому Сонхва шанс он не собирался. То есть, да, он полностью абстрагировался и теперь всякий раз делал вид, будто этого человека не существует, но замечал на чужом аккуратном лице лишь облегчение. Не такое, когда то, что ты не понимаешь или то, что тебе надоело, больше не докучает тебе. Это облегчение было похоже на то, которое есть в фильмах, когда злодей уходит от главного героя, не обнаружив его. Герой обычно оседает и глубоко дышит, хватаясь от страха за грудь, и все, вроде, обошлось, но Хонджун знает, что правильный, настоящий злодей никогда не уйдет так просто. Сонхва был черно-белым человеком с серой жизнью и скучным всем. Его голос был тихий, его одежда — большеватая, а лицо точно и не знало кисточки, кожа ровная и гладкая, словно ей не сказали, что прыщи существуют. У Сонхва была красивая внешность, неинтересная жизнь и утомительные вечера — он читал, дописывал конспекты, ужинал и ложился спать. Хонджун не следил, просто так получилось. Это бесило. Он не может сказать, почему, но в Сонхва его раздражало абсолютно все: от тонких, средней длины пальцев с бумажными ногтями до густых и блестящих черных волос. Раздражало то, что он не выходил никуда, кроме вечера субботы, накрытый капюшоном и маской, вечно петляющий и не оборачивающийся. Это злило. В Сонхва не было абсолютно ничего примечательного, так почему он вел себя так? Почему такой посредственный человек делал что-то настолько непонятное, почему что-то скрывал? Хонджун несколько раз пытался проследовать за ним, но всегда терял его в разных частях района. Казалось, Сонхва выходил в разное время и шел окольными путями в какое-то непонятное место, и его пути почти не повторялись, словно он знал, что за ним кто-то идет. Скорее всего, это было так — Хонджун в своих массивных ботинках и с завязанным в небрежный маленький хвостик на затылке сплитом был заметным. Наверное, это стало его традицией. В кафетерии он упорно садился напротив и обязательно метрах в пятнадцати, пристально смотрел исподлобья на то, как он ел, пока его собственная голова была опущена к своему обеду. Сонхва всегда приходил со своим яблоком и питьевым йогуртом, а еще брал какой-то салат и просматривал что-то в телефоне, пока медленно жевал. Хонджун смотрел настолько долго, что ему самому казалось, будто он ищет не какие-то доказательства, которые никому не были нужны, не высматривает изъяны, а любуется. Сан все чаще хмурился и настороженно смотрел на сосредоточенного на своей "игре в шпиона" Хонджуна. — Пригласи ты его уже на свидание, а то выглядишь, как маньяк, — Минги, прицеливаясь, закидывает вилку прямо в урну в пяти метрах от них, и с настолько обыденным лицом и тоном принимает восхищения на свой счет, что Хонджуну хочется хмыкнуть: тот даже бахвалился и хвастался без сокрытий. Вместо этого он злобно зыркает в сторону друга и отламывает немного от крекера, пока Юнхо с ужасом вздыхает и начинает причитать своим басом, что руки, вообще-то, грязные. — Ты что, не знаешь? — издевательство в голосе Сана замаскировано под небрежность и скуку, но Хонджун слишком хорошо знает этого засранца, и Минги, к сожалению, тоже — они оба давят усмешку, пока Хонджун хмурится. — Он же раздражает его и совершенно не интересует. — Это правда, — вставляет он, но Минги отмахивается от его слов и продолжает их с Саном спектакль, в котором они переиначивают все действия Хонджуна на свой лад, и их голоса уже не скрывают той насмешки и издевки, которая скрипит на зубах, как пенопласт. В середине июля он переезжает к Сану со всеми своими вещами и занимает диван, на который претендовал Юнхо. Как оказалось, они съехались с Уеном, чьи родители и оплачивали это все, но Хонджуну несложно было платить за свое проживание здесь. Хонджуну сложно было держать свои обжигающе горячие чувства злости и раздражения, когда к ним приходил Сонхва: такой же черно-белый, уступчивый и нудно правильный. Хонджун хотел доказать всем, что так и есть, что Сонхва кислый и не представляющий интереса, но все, что Хонджун в принципе смог доказать, это то, что он сам в это не верит. У него всегда было плохо с этим. Тот мем про геометрию с "мне не дано" после записи с данными задачи был про него, потому что даже в этом предмете он ничего не мог доказать. И теперь его уже злила не сама монотонность и серость Сонхва, а то, что он упрямо ей следовал. Вроде бы. Хонджун запутался в этом человеке: он казался простой лабораторной серой мышью и либо заставлял всех верить в это, либо верил в это сам. Но теперь Хонджун хотел сломать не Сонхва, а это его поведение. Хотел посмотреть, что будет, если он подчинится его воле и станет кем-то другим, если он начнет вести себя по-другому, если станет таким же бурным и энергичным, как цунами. Хотел посмотреть, что будет, если этого человека накроет. Хонджун тяжело вздыхает и переворачивается на спину, когда его правая щека начинает гореть от соприкосновения с подушкой — ночь середины июля была слишком жаркой. Он ловит себя на мысли, что не может спать из-за мыслей о Сонхва, и от отвращения он морщится: его тело, вопреки собственному омерзению, пускает жар от шеи до ног. Хонджун не знает, почему он чувствует неприязнь, и это очень по-детски и глупо, ведь он даже толком не знает этого человека. Вернее, знает, но не из разговоров, и ему снова кажется, что вся эта праведность и святость — напускная. Что Сонхва должен кричать на рок-концерте и завязывать бандану поверх выбритых висков вместо чтения дерьмового романа, должен курить на лестнице университета и зачесывать волосы рукой назад, а не скрывать ими лоб, должен носить узкие джинсы и выставлять напоказ синюю, меченую шею. Ему впервые кажется, что в Сонхва правда есть что-то, что скрыто за черными толстовками и белыми вязаными кофтами. Хонджун не ошибается. На этот раз точно. — Мне обязательно туда идти с вами? — он не знает, на каком слове лучше сделать акцент: так, чтобы услышали, насколько ему неохота, или так, чтобы поняли, что он не хочет идти конкретно с ними. Стервозный макияж Уена очень подходит к его выражению лица, такому снисходительному и усмехающемуся, словно мнимого выбора и вовсе нет. Хонджун затыкается и продолжает красить брови, понимая, что если бы он действительно не хотел идти, он бы не пошел. Традиция забега по трем барам в конце августа была услужливо изменена на забег по четырем, потому что теперь у Сана был Уен. Хонджун не против, потому что это особо ничего не меняет, и Минги снова отвалится уже после второго паба, даже если выпьет только пиво, и, по сути, цифра останется практически оригинальной. Они начинают с бара, в котором были отвратительные столы, побитые и облезшие стены, но просто замечательное пойло. Сан давно приметил этот бар, еще полтора года назад, и здесь они познакомились с Уеном, прямо в туалете, где у него была истерика. Сан, как добрый самаритянин и охерительный альтруист, если ему это нужно, помог прошедшему экзаменационный ад с низкими баллами парню успокоиться и дойти до его лучших друзей. Хонджун знает, что Сонхва и Есан тогда приехали из-за того, что какой-то незнакомый голос нервозно причитал "кем вы приходитесь ему" и "скажите что его успокаивает". Скорее всего, они были в списке экстренных контактов, но Хонджуну не хотелось об этом думать — слишком уж гудела голова, когда в диалоге мелькало имя Сонхва. До третьего бара Минги не доживает, и его увозит недовольный Юнхо со своим старшим братом. После третьего, стоит только выйти, Хонджун остается и без Сана с Уеном, которого начало тошнить прямо в урну. Он тоже собирался уезжать с ними, поскольку традицию он не нарушил, но мышцы явно были против этой затеи. Хонджун озирается, словно ноги несут его куда-то вперед, и не понимает, чего он хочет и что он должен делать. Капюшон. С белым следом от замазки, который не отстирывается. Его ноги двигаются вперед и оставляют Сана с Уеном позади. Он неотрывно смотрит на испачканную вещь, словно на маяк, который можно увидеть даже в тумане, и его голова опасно кружится, как в эффекте "бумеранг", но он не отстает ни на шаг. Хонджун петляет по перекресткам и проходит сквозь магазины и торговые центры через запасные выходы, перелезает через железную ограду, выводящую на проезжую часть, и бежит вперед, чтобы не угодить под машину, и останавливается перед ведущими вниз ступенями возле какого-то семиэтажного здания. Пятнадцать выступов и железная дверь за решеткой. Хонджун хмурится, а в груди что-то трепещет, словно вместо легких ему пересадили маракасы, и он спускается вниз как-то чересчур быстро, отчего наваливается всем телом на решетку. Металл больно впивается в ладони холодом и жесткостью, и Хонджуна то ли ведет вперед и вправо, к стене, то ли ему от рома так плохо, но пальцы дрожат из-за того, что их словно прищемили, и он, вжавшись в другую стену, носком ботинка возвращает решетку на место, а затем открывает железную дверь. Внутри жарко и душно, и громкая музыка бьет по ушам. Он приваливается к стене, обитой чем-то вроде поролона в студии звукозаписи, и мягкость поверхности заставляет его потеряться в пространстве. Барная стойка и пара длинных диванов в форме буквы "п" со стеклянными столиками, вход к которым отделен свисающими сверху яркими голубыми веревками, блестящими от ультрафиолета. Каждый стык, каждый угол, каждая поверхность мерцала неоновыми лентами, и в глазах рябило от постоянных смен цветов. Хонджун сглатывает, когда взгляд натыкается на клетку. Серебряная, словно птичья, с прочными прутьями и щеколдой, без лишних огоньков, но с подсветкой снизу. Их было две, они стояли на небольших подиумах, и во вторую, до этого момента пустую, влезал человек. Хонджун отодвигается от стены и протискивается вперед сквозь потные тела, изрисованные фосфорными красками различными узорами. Рисунки ярко светились в ультрафиолете вырвиглазными цветами, смазывались от того, что люди терлись друг об друга, скатывались в какие-то шарики на разгоряченной коже, и вся эта канитель моргала в бит какого-то дабстепа, то исчезая в темноте, то вновь впиваясь в глаза. Голова шла кругом от кислого запаха пота, сладких ароматов коктейлей и кальянов, это все смешивалось с вонью аэрозоля из дым-машины и застилало взор, забивалось в нос, сдавливало шею. Хонджун пробирается к дальней клетке и вцепляется в нее пальцами так, словно хочет сломать, и во все глаза смотрит на танцора. Полупрозрачная, белого оттенка рубашка светилась, задиралась от пластичных движений и оголяла ноги. Лицо с поистине шлюшьим макияжем, светящиеся голубым уложенные набок волосы и гибкое тело, изрисованное синими всполохами космоса и белыми — звезд, сверкали в темноте, манили, и Хонджун смотрел во все глаза, чтобы не упустить ни одного движения, чтобы точно зарисовать их все в памяти до каждого взгляда, вздоха, облизывания губ, на которых уже чуть стерся фосфор. Сонхва выводит левую ногу, изящную и стройную, вперед, рисует ей полукруг и разворачивается к Хонджуну спиной, перенося вес на правую с круговым движением головы, после которого он призывно наклоняется вниз и проводит руками по бедрам, коленям, доходит до щиколоток. Его поясница, когда он выпрямляет спину, выгибается так, словно в ней нет ни единого позвонка. Сонхва садится на колени с потряхиванием головы и выпячиванием задницы, трясет ей на манер толчков, и Хонджун готов протянуть вперед руку и схватить его за волосы, чтобы смотреть, как дергается от ожидания кадык, как закатываются глаза, как его душит собственный чокер и как он просит, умоляет продолжать. Его движения из-за мигания света кажутся нереальными, отрывистыми, словно в каком-то клипе, и Хонджун уже не знает, рябит у него в глазах от ультрафиолета и цветов или от движений парня. Сонхва вьется змеей, словно он королевская кобра, готовая сожрать своего, и Хонджун готов стать добровольцем. Сонхва с томными глазами касается синими изрисованными пальцами его губ, когда он тянет вперед руку, и Хонджун впервые подчиняется. Сонхва выгибается, играется задницей в стиле тверка — или вога? — и крутится по своей клетке, и Хонджуну кажется это слишком правильным. Запертый, вынужденно лишенный свободы. Подчиненный и дикий. Истинный Сонхва, который плюется ядом и управляет чужой похотью, позволяя думать, что над ним есть контроль. Который имеет власть и умело пользуется ей, оставаясь в тени. Сонхва был черно-белым, но его черная сторона — завораживала, заставляла истекать желанием и ждать. Хонджун думал, что его нрав не позволит брать над ним верх, но он был готов сесть на колени и послушно смотреть на эти бедра ровно до тех пор, пока к ним не разрешат прикоснуться, обнять, погладить. Он не замечает, когда музыка становится другой, более тихой. Не замечает, как зал пустеет. Не отлипает от клетки, в которую едва ли не вгрызался зубами, пока Сонхва не просит открыть щеколду. Хонджун, не задумываясь, подчиняется, но самостоятельно вытягивает оттуда парня и тащит куда-то, где можно закрыть дверь. Он толкает Сонхва к стене, вцепляется руками в рубашку и тянет на себя так сильно, словно пытается порвать ее. Его губы горькие от краски и пота, мягкие, пухлые, Сонхва кусается в ответ на его укусы, тяжело дышит одним на двоих воздухом, присасывается к его губам и сует свой длинный язык так глубоко, словно хочет добраться до глотки или выдрать голосовые связки. Хонджун расстегивает две пуговицы на своей рубашке и пытается сделать это на чужой, с глубоким вырезом, но она слишком мягкая и тонкая, слишком прозрачная, все еще хранящая рисунок и показывающая твердые соски. Часть рисунка на ребрах Сонхва была сделана не краской. Это была белая, мать ее, татуировка змеи, и Хонджун царапает отросшими ногтями, под которыми остается синяя краска. Сонхва мычит в поцелуй и снова кусается, когда колено Хонджуна оказывается между его блядски стройных ног, приподнимая чуть выше, и теперь ему приходится нагибаться, чтобы целоваться дальше. — Прямо здесь? — голос у Сонхва срывающийся, надломленный, он тяжело дышит и смотрит на взвинченного Хонджуна своим сучьим взглядом с туманными, томными глазами, и по его красным от укусов губам проходится язык. — В туалете стрип-клуба? Нетерпеливый, — тон у него уже больше воркующий, насмешливый, играючи растянутый, как у кошки, которая загнала в угол мышь и теперь играется с ней. Потому что знает, что жертва не уйдет. Хонджун не думал, что умеет рычать вот так, но он стискивает ладони на тонкой талии, выбивая задушенный вздох, и рывком переносит его на длинную стойку с четырьмя раковинами. Оголенные от коротких и облегающих, чуть задранных шорт ягодицы скрипят по камню, доставляя боль, от которой Сонхва стонет, и Хонджун цепляется левой рукой за затылок, чтобы оттянуть чужую голову назад так сильно, что открывается рот. Правая рука, все еще сжимающая талию, перебирается на шею и давит на яремную ямку, и дышать Сонхва может уже только через раз. — Я бы оттрахал тебя в каждом углу этого туалета, — Хонджун наклоняет голову к чужой и облизывает завиток ушной раковины. — В каждой пустой аудитории и на каждой лестнице университета, — он на мгновение отпускает большой палец с основания шеи, и к глазам Сонхва словно возвращается ясность. Хонджун перебирается к его правому уху для удобства и обхватывает шею уже полностью, сдавливая ее. — Чтобы все слышали, какой ты на самом деле грязный и порочный, — его голос ломается, когда колени Сонхва сжимаются на его бедрах, и он решает спустить руку с шеи вниз, к члену. Сонхва всхлипывает и скулит, когда его ладонь грубо сжимается, и податливо двигается вперед, чтобы получить больше. — Хочешь быть смазанным слюной? Чтобы моя сперма текла по твоим бедрам? Чтобы смотреть на себя в зеркало, пока кончаешь в замызганном толчке какого-то подпольного стрип-клуба? — Хонджун не может отвести взгляд от размазанной им самим краски на лице, от свалявшейся в комочки туши под темными глазами, не может не наслаждаться скулящими, просящими стонами. Сонхва пытается кивнуть, но выходит не совсем удачно из-за зафиксированной головы, но от такой покорности сносит голову. Хонджун хоть и пьян, но он не конченый. Хватка на члене Сонхва ослабевает и сменяется поглаживаниями, от которых чужие бедра подбрасывает в инстинктивных толчках. Хонджун втягивает губами тонкую, словно шелковую кожу над чокером, закусывает ее зубами и водит по ней языком, и тело Сонхва плавится в его руках, как растопленный на солнце шоколад. Он ведет языком по горькому белому цвету рисунка молнии, которая становится тоньше меж грудных мышц. Сонхва податливый, послушный, реагирующий на каждое действие так, словно любой сантиметр его тела — сплошное месиво из натянутых до звона струн, которые могут лопнуть в любой момент. Рука с затылка перебирается обратно к шее, и большой палец давит на место в аккурат под подбородком, за косточкой, и Сонхва бьется темечком об изрисованное маркерами зеркало. Хонджун с трудом забирается ледяными пальцами под плотные шорты и нижнее белье, и ткань, кажется, где-то трещит. Его ноги предательски дрожат, когда изо рта Сонхва вылетает стон. Ему кажется, что на самом деле этот человек снимался в порно, потому что после сегодняшнего вечера он даже не уверен, настоящее ли у него имя. У Сонхва дергаются бедра на каждое скованное движение, он сдавленно скулит от каждого сильного сжатия, всхлипывает на каждой остановке и сжимает запястье Хонджуна на своей шее так сильно, словно готов раздробить его прямо сейчас. Ручка крана, на которой до сих пор сжималась другая его ладонь, крутится то вправо, то влево, время от времени приподнимаясь вверх и выключая воду. Сонхва так сильно сжимает его сводящимися и дергающимися коленями, что заставляет самого Хонджуна тереться членом о каменный выступ, и он тоже стонет даже от такого небольшого воздействия. Спина у него то сгибается, тот распрямляется, и Хонджун следит за каждой чертой его лица, за каждым подрагиванием. Как изгибаются его губы перед очередным стоном, как он ловит ртом воздух, как жмурится и кусает свой язык, хрипя, когда рука пропадает с шеи и вцепляется в талию. Его живот напряженно дрожит, а ноги сводит такой крупной судорогой, словно у него приступ, и Сонхва выгибается так сильно, что кажется, будто он согнется пополам в обратную сторону. Его глаза призывно распахиваются, а Хонджун, не сдержавшись, впивается сквозь ткань шершавой рубашки, которая наверняка добавляла уйму ощущений, в грудь и кусает за сосок. Сонхва стонет так громко и хрипло, словно из него вытягивают жизнь, и Хонджун сжимает его член в последний момент, с давлением проводя выше. От оргазма его все еще трясет, точно он не знает, как дышать, и Хонджун, почему-то, тоже не может вдохнуть, рассматривая шикарное тело и раздумывая, как долго его можно исследовать. Наверное, бесконечно. Сонхва может двигаться почти сразу, все еще сжимающий ноги от мокрого ощущения в узком нижнем белье, которое доставляет болезненный дискомфорт, и хищно смотрит на такого же красного и растрепанного Хонджуна, в грудь которого впечатывает свой ботинок и толкает назад. Он ударяется лопатками о деревянную дверцу кабинки и не сразу ориентируется, но Сонхва, улучивший момент, змеей подбирается к нему и вытаскивает язык, которым проводит по застегнутой ширинке с поднятыми вверх глазами. У Хонджуна закатываются глаза. Юркие тонкие пальцы расстегивают ремень, спускают штаны вместе с нижним бельем и нетерпеливо обхватывают его член, словно это единственное, что существовало в мире. Хонджун издает протяжный стон и хватается одной рукой за железный прут, к которому крепилась дверь. Сонхва проводит своим по-змеиному длинным языком сначала по всей длине, а затем вокруг, и Хонджун правда готов скулить подстреленным волком, потому что Сонхва без ничего насаживается на его член с такой скоростью, словно у него не было глотки, и пытается хозяйничать языком прямо так. — Посмотри на себя, — хрипит Хонджун и цепляется второй рукой за затылок Сонхва, который умеренно двигал головой вверх-вниз и изредка — в стороны. От очередного втягивания щек — он не был уверен, что такое вообще возможно — у Хонджуна подкашиваются ноги, и он до боли стягивает чужие волосы. Сонхва стонет. — Сосешь, как дешевая шлюха едва знакомому парню, — продолжает он, пока его слова не прерываются на громкий ответный стон. Хонджун был уверен, что сейчас захнычет. Сонхва заглатывал так глубоко и быстро, словно совершенно не имел зубов. Слюна стекала по его подбородку на пол, колени скрипели по полу и из-за выгнутой поясницы его зад был виден так хорошо, что Хонджун не мог отвести взгляд. В какой-то момент он берет передышку, помогая себе рукой, и от этого крышесносного ощущения, когда ловкие пальцы давят сразу повсюду, он перестает понимать, где заканчивается стон и начинается рычание. Бедра Хонджуна дрожат и дергаются, и он немного спускается вниз, уже самостоятельно вколачиваясь в чужую глотку. Сонхва в его руках слегка давится слюной, жмурится и добавляет ладонь, сжимая его член с такой силой, что контролировать себя становится невозможно. Сонхва отстраняется, но продолжает двигать рукой, пока на его лицо не попадают белесые капли спермы. Хонджун рвано и хрипло дышит, теряется в ощущениях и видит звезды перед глазами, такие же, какие были на спине самого Сонхва. Он опускает взгляд, завороженно смотря, как по стертой краске стекает его сперма, как красные приоткрытые губы стараются поймать воздух, как он утирает рукавом полупрозрачной рубашки слюну и прочее со своего лица и подбородка. — Ты точно снимался в порно, — изрекает сиплым голосом Хонджун и с таким упоением смотрит, как Сонхва дерзко улыбается. — Первый комплимент за два года. Честь, — язвительно отвечает он и поднимается с колен, на которых остались красноватые пятна, которые могут стать синяками. У Хонджуна проходит еще одна судорога по мышцам, но на этот раз — от предвкушения. — Что ты там говорил про лестницы? — ухмылка появляется на его красных губах. Хонджун, не сдерживая себя, тянет Сонхва за грязную рубашку и утягивает его в кусачий поцелуй.