День 3: любовь
25 января 2023 г. в 09:06
Когда Наоя впервые признался — Тоджи рассмеялся. Это был такой живой, грубый, раскатистый звук, заполнивший мигом не только комнату, но и пространство за её пределами. Наоя знал, что это слышно в коридоре, в тени грустного дерева во внутреннем дворе, на крыше, в соседней комнате… Наоя смотрел на Тоджи заворожено, как всегда, и почти не был обижен. Он знал, что у него нет никаких шансов, он готовился даже к худшей реакции, и то, что Тоджи так честно засмеялся, было своего рода комплиментом для Наои. Он не умел придумывать шутки, которые понравились бы Тоджи, но вот он сидел перед Наоей и честно хохотал. Что-то странное теплилось в груди Наои, и только чуть-чуть, самую малость кололо под ключицей — от обиды.
— Совсем ты дурачок, — весело сказал Тоджи, отсмеявшись, — ты не можешь любить меня. Никто из нас не умеет любить!
Наоя кивнул и улыбнулся, и снова чувствовал тот нежный трепет, какой был только с Тоджи. У него в голове звенело, как Тоджи сказал «дурачок» — это мягкое слово, которым нельзя обидеть, это что-то, чего раньше не звучало. Тоджи смотрел с каким-то странным выражением на лице и добавил:
— Ты ничего не понял…
Он был прав. Этот случай только больше укрепил Наою в убеждении, что он — любит Тоджи. А что ещё это могло быть? И после Наоя ещё говорил об этом несколько раз. Он не собирался быть навязчивым и говорить Тоджи то, чего он не хотел бы слышать, но выдержка Наои оставляла желать лучшего, и бывало, что его чувства были так интенсивны, что заволакивали всякую ясность ума. Наоя был так растерян, его речь даже не была связной, он не понимал, что делал, но отчётливо слышал эту ставшую знакомой насмешку: «Ничему-то ты не учишься. Ты не любишь меня». Тоджи говорил так, но ни разу это не оказывало должного эффекта. И как это могло сработать, если Тоджи поднимал Наою к самой вершине удовольствия, так высоко, что Наоя едва ворочал языком, что все его ощущения схлопывались в одну точку, которую Наоя даже не мог бы определить в теле. Наоя слышал дыхание Тоджи, он растворялся в этом звуке, ему было так хорошо, ему было неописуемо хорошо, и единственное название, которое Наоя мог дать этому — признание. Наоя бормотал про любовь, а Тоджи усмехался в ответ и сжимал горло, перекрывал кислород, Наоя отключался. А когда возвращался в реальность, Тоджи ещё был рядом с насмешливым или недовольным выражением на лице и вертел пачку сигарет в руках, не уверенный, хочет ли закурить.
Наоя обожал всё в Тоджи, а Тоджи принимал это, даже если не был с этим согласен. У Тоджи не было никаких обязательств перед Наоей, Тоджи звучал и действовал грубо, Тоджи отвергал Наою, когда ему надоедала их связь, Тоджи не говорил Наое ничего особенного, что могло бы объяснить нездоровую привязанность Наои. И тем не менее, Наоя видел в Тоджи всё то, что хотел видеть, Тоджи был идеалом человека, Тоджи был даже больше этого — Наоя прощал ему всё, Наоя не обижался на него, Наое даже не было нужно, чтобы Тоджи соглашался с ним или принял его чувства. Тоджи мог просто бросить взгляд на Наою, когда они встретились на городской улице, вдалеке от поместья или бесконечных подсобных комнат, в которых Тоджи останавливался переночевать, когда не хотел секса, — и у Наои сохло во рту, он был счастлив. Когда после этого они оказывались в тесном переулке, и Наоя возился на коленях по грязному вонючему асфальту, целуя член Тоджи через одежду, Наоя чувствовал себя прекрасно. Если потом Тоджи, смягчившись, трепал голову Наои, перед тем, как жёстко оттянуть за волосы, Наоя смотрел на Тоджи таким взглядом, он прекрасно знал, как он выглядел, потому что в Тоджи читалось всё то же пренебрежение, сдержанная насмешка: «Ты никак не можешь понять, что не умеешь любить».
Долго Наоя считал эту позицию Тоджи просто отрицанием, его собственным заблуждением, но потом увидел, Наое потребовалось много времени, чтобы это осознать: Тоджи знал о любви. Тоджи умел любить. К Наое это не имело никакого отношения, он любил не Наою, и всё-таки он что-то знал. Знал и делился мудростью: то, что ты называешь любовью, таковым не является.
Наоя примерял эту мысль и так, и сяк, он пытался встроить её в свою реальность, но ничего так и не срослось. Он не успел сказать Тоджи лично, они уже долго не виделись до того, как всё произошло, так что делился со скучным серым камнем в ряду других серых камней, на котором было выгравировано имя Тоджи:
— Я ничего не понял. Ничему не научился. Дурачок.
Наоя бросал взгляд в сторону, к соседнему камню, где едва не светилось имя, которое Тоджи примерил взамен Зенин, а потом пренебрежительно возвращал взгляд.
— Мне никогда не понять эту хуйню про женщин.
Он постоял ещё какое-то время, опустился на колени, зачем-то поправил рюмку с саке и мазнул губами по камню. Грубый и холодный, характеристики, подходящие Тоджи. Наоя чувствовал себя глупо от того, как ведёт себя: ползать перед Тоджи никогда не было постыдным, как бы жалко это ни выглядело со стороны, но падать перед его могильным камнем, так близко рядом с трупом его жены — унизительно.
— Конечно, я люблю тебя, — говорил Наоя, отряхивая ткань брюк. — Ты делал со мной такие вещи, которые с ума меня сводили, такие вещи, которые только ты один мог сделать со мной. И я люблю тебя так, как только я умею. То, что было у тебя с этой сучкой, хахаха, так и жду, что твоя рука вылезет из могилы и вытянет из меня жизнь за грубое слово в её стороны… То, что у тебя с ней было, не то же самое, что было у нас. Хватит мне рассказывать, как будто ты лучше знаешь.
Наоя снова коснулся камня губами и ушёл, напоследок повторив ещё раз, словно напоминая, к чему вообще была вся эта сцена: «Я люблю тебя». Странным образом Наоя чувствовал это, хотя Тоджи уже тысячу лет не трогал его, не смотрел на него, никак не фигурировал в его жизни: Тоджи уже был мёртв, а Наоя ещё чувствовал то, что чувствовал. Любовь.