ТоджиНао вик

      Тоджи говорил много такого, чего не думал на самом деле. Ложь скатывалась с языка Тоджи естественно и легко, было не разобрать подвоха. Наоя и не пытался разобраться, просто притворялся, что понимает, просто прогонял после встречи заново всё, что Тоджи сказал, и приходил только к одному выводу: всё это — пиздёж чистой воды. Всё, что говорил Тоджи, звучало складно и логично, когда он это говорил, но рассыпалось, стоило только внимательнее посмотреть и лучше подумать. Наоя просто не умел думать рядом с Тоджи: те части его, которые отвечали за логику, рациональность и здравомыслие, рассыпались, стоило только Тоджи правильно улыбнуться или так же правильно недовольно хмыкнуть, или нахмуриться, или прямо сказать Наое, чего он от него хочет. Это Наоя любил больше всего.       Поскольку Наое было тяжеловато думать, когда Тоджи был буквально рядом, то он с радостью принимал инструкции. Бывало, Тоджи говорил ему с порога: «Снимай всё, становись к стене» — и пальцы Наои уже плясали над поясом. Тоджи говорил: «Не зажимайся так» — и Наоя расслаблялся. Тоджи говорил: «Ещё рано. Будь терпелив» — Наоя послушно вдыхал поглубже и очень старался не терять сознание. Наоя отличался исключительным легкомыслием, когда Тоджи стоял рядом, он боготворил Тоджи, и Тоджи, конечно, ясно как день, пользовался этим.       В целом, Тоджи даже не нужно было что-то объяснять, но для красоты он мог наплести наспех собраную причину — почему он хочет от Наои того, о чём говорит. Иногда, без видимых причин, он бросал в Наою такими словами, которые пленили бы кого угодно.       «Посмотри, как ты красив сегодня, — он мог сказать. — Это кимоно изысканно, но то, что под ним… Посмотри, как она выглядывает из-под ткани — кокетливая серёжка. Ты её научил?»       Тоджи флиртовал тогда, когда это было неуместно. Кончики его пальцев едва касались шеи над линией кимоно, а бёдра долбились Наое в рот, и Тоджи говорил: «Ну же, все эти люди за тонкой дверью, неужели ты хочешь, чтобы они не знали, что здесь происходит? Не хочешь, чтобы знали, как тебе хорошо? Сделай это для меня, малыш, хочу хорошо тебя слышать…» И Наоя глотал стыд вместе с членом, и переставал сдерживаться. Звуки, которые он издавал, застревали в его памяти, как какой-то странный саундтрек для их с Тоджи встреч, — Наоя всегда звучал жалко и счастливо, ему было так хорошо, другие могли думать, что хотят. Тоджи нарочно подводил Наою к краю, ставил его в такие мерзкие условия, такие компрометирующие ситуации, это могло выглядеть издевательством, жестоким пранком, низкой формой унижения, но Тоджи никогда не говорил такого. Он продолжал тащить Наою в самую глубь греха, стыда, пошлости, вожделения, и как-то ни разу — ни единого раза — не поминал этого в дурном ключе. Он говорил: «Помнишь, как в тот раз, у церкви, было грязно, но тебе понравилось? Что понравилось тебе больше всего? Давай сделаем что-то такое, только лучше, сделаем? Хорошо-хорошо, сегодня покажу тебе немного тела…»       Наоя делал всё, что Тоджи скажет, даже если это было мерзко, но как-то Тоджи создавал иллюзию, что всё это Наоя придумал сам, что это его грязный ум привёл их к этому. У Тоджи даже было стоп-слово. «Скажешь «Зенин» — остановлюсь в тот же миг. Не сможешь говорить — покажи два пальца, всё равно каких, и я остановлюсь». Тоджи имел это ввиду, Наоя знал, но не использовал. Наоя знал, что это извращённая и неправильная форма любви, но всё равно хотел взять всё, что Тоджи ему предложит.       Сам Тоджи тоже говорил о любви, всего пару раз, и это была самая болезненная ложь. Наоя столько плакал в ночь после таких слов, слова любви от Тоджи тут же вытаскивали из Наои такие эмоции, которые он не хотел никогда показывать. И оргазмы с этим получались такими бурными, что Наоя натурально терял связь с реальностью и приходил в себя в объятиях Тоджи сломленным. Он хлюпал, мотал головой и рычал, но не плакал, а все слёзы спускал в свою подушку следующей ночью. Наоя знал, что Тоджи врёт, и Тоджи не слишком-то пытался это прикрыть, он смотрел на Наою с исследовательским интересом и по-отечески гладил по волосам, это шло вразрез с тем, какими жестокими были другие его касания, и это всегда работало, десять раз из десяти. Конечно, противиться этому Наоя тоже не собирался. Тоджи говорил, что любит его? Пускай это ложь, пускай это даже больное воображение Наои, пускай это не имеет ничего общего с реальностью — ему приятно было это слышать, приятно и больно, это идеальный коктейль, который только Тоджи мог смешать внутри Наои. Больно, больно, больно, божественно, бесподобно, пожалуйста, пусть не заканчивается, больно, больно. Наоя жил этим. Он не собирался от этого отказываться.       Тоджи видел Наою в самом мерзком виде и принимал его с этим, гладил, трахал, шептал на ухо. Родной отец Наои не принимал даже светлые чувства Наои к Тоджи, ещё сильнее агрился на то, что они с Тоджи спят, или как они спят, или что бы там ему не нравилось. Наоя знал, что это имеет смысл, много ли отцов поддерживали такие отношения своих сыновей? Но Наое было важно только быть с Тоджи, а все обстоятельства вокруг этого были не важны. Пусть семья попробует отречься от него — Тоджи будет там со своей сильной рукой и твёрдым членом, и правильными словами на любой случай, теми, которые Наоя хотел слышать. Пусть Тоджи врал, но он делал это для Наои. И в конце концов, Тоджи знал о Наое больше, чем кто-либо ещё из семьи — конечно, Наоя любил его больше всех. И Наоя не собирался врать об этом: пусть все знают. Пусть всех это бесит. У Наои целый короб утаек на все случаи жизни, но про Тоджи он не собирался сказать ни одного дурного слова. В их отношениях Тоджи был тем, кто привирает, приукрашивает и кривит душой, а Наоя был честным, открытым и любящим. Он каждому желал найти такое — возможность быть таким честным рядом с любимым человеком, и чтобы тот оставался рядом и приговаривал: «Да, мой малыш, ты всё делаешь хорошо, продолжай…»