Я буду помнить

      — Егор Андреевич, тут вам из школы звонят! — Секретарь осторожно заглянула в его кабинет.       Егор оторвался от чтения:       — Из школы? Из какой?       — Из восьмой.       Из восьмой? Кажется, никаких мероприятий у него не запланировано. Он быстро глянул в ежедневник на расписание этой недели и следующей. Ничего.       — Соединяй, сейчас узнаем.       С восьмой школой Егор очень хорошо знаком. Это его школа и школа Захара. Закрывая глаза, он по памяти движется по просторным коридорам с большими окнами и широкими подоконниками, на которых все еще пылятся цветы в горшках.       В телефонной трубке раздается незнакомый женский голос директора: учтивое приветствие, смелое приглашение на встречу выпускников…       Егор на некоторое время потерял дар речи. Встреча выпускников? Это худшее, что он может слышать от незнакомки. Сколько лет он не виделся с бывшими школьными товарищами? Просто подумать страшно. С выпускниками факультета он общается, с некоторыми регулярно — это его коллеги по преподавательскому цеху, но в других университетах, школах, педагогических колледжах. А его школа? Наверняка и лиц-то уже не вспомнит, не то, что имена. Его память не сохранила друзей со школьной скамьи — первые минуты после разговора с директором это обстоятельство его беспокоит, даже немного печалит. Егору не нравятся подобные мероприятия, потому что для присутствующих он не профессор филологии, не главный редактор городского журнала «Огни Щегловска», который читает чуть ли не каждый второй житель, — а холостяк. Самый обыкновенный тридцатидевятилетний холостяк. Без жены, детей, в общем, мужчина без будущего. Мужчина, пренебрегающий семейными традициями. Ему не нравятся эти несправедливые сравнения, потому что они действительно не справедливы. У него есть семья, и он не должен объяснять больше, чем необходимо. Он долго колебался над ответом, обдумывая все «за» и «против», но решив, что это займет всего лишь один-единственный вечер, с которого он в любое время сможет уехать, ответил согласием. Хотя сразу же после того, как в телефонной трубке повисла тишина, пожалел о сказанном. Глупая затея, ничего не скажешь. Просто ему в этот миг вспомнилась молодость, и захотелось вернуться туда, где утро было ранним, вечер поздним, зима короче, а лето бесконечным.       Школьных друзей у Егора не было. Так, приятели всякие по парте, по школьному углу, за которым они затягивались одной на всех сигареткой. Когда она спросила его о друзьях, он помедлил. О друзьях не напишешь письмо, в этой старой и такой короткой дружбе не имелось следов радости, лишь сплошное чувство вины.              В один осенний вечер, припорошенный налетом ушедших десятилетий, — Егор хорошо помнил тот непохожий на остальные день — грязный, холодный, расквашенная листва под ногами, дует противный ветер, все ждут начало зимы, — он бредет домой, уставший после очередных гуляний с Юркой и Катей, которые улизнули из детдома через сломанные створки забора. Его всегда удивляло, что ребят никто не ищет, никто за ними не следит, но они как дикие птицы и животные чуяли невидимое для глаз Егора время. То ли по городским теням, то ли по ветру они улавливали что-то неосязаемое, и Юрка, вскинув голову, говорил: нам пора. А Катя послушно кивала. Какие-то жесты, сигналы, объединяющие их всех и в то же время вытесняющие Егора из их строгого круга. Егор обижался и скалился, но Юрка хорошо подмечал его плохое настроение и только, хлопнув Егора по плечу, просил не злиться и еще раз напоминал, что они друг другу разные, другие.       Егор все еще брел в темноте дороги и думал, что во всем виноват тот таинственный Леха, которого так боится Юрка. При упоминании его имени Юрка бледнел, хватал Катю за рукав и тащил обратно. О Лехе Егор мог судить только со слов ребят и с событий их первой встречи, когда он расколотил всмятку снеговиков. Леха — парень старше, уже работает. Юрка не столько боится его, сколько робеет перед ним. Он обязан Лехе за то, что его не трогают другие детдомовцы.       — Я Лехе должен, — как-то сказал Юрка. — Если бы не он, вряд ли выжил.       Как оказалось, Лехе должен не только Юрка, но и остальная часть компании. И даже Катя. Все они у него под крылом. Вот только надежным ли, задавался вопросом Егор? И почему именно эти ребята? Намного позже он начнет искать ответы на эти вопросы. С Юркой все понятно было с самого начала, ясно как свет божий: шустрый, смышленый, сделает все, чтобы слинять из детдома. Вадик? С Вадимом тоже понятно: он единственный, кто помнил семью, и Леха ему обещал найти брата. Юрец — самая легкая жертва, от которой отказались не только родители, но и махнули рукой воспитатели детдома. Он попался в руки к Лехе, как самая наивная и крупная рыба из косяка. Но Катя? Катя? — вопрошал Егор. Катя, как ты попалась на крючок? Егор всю голову сломал в догадках, и не находил ответа.       Внезапно в темноте улицы зашевелились живые тени, стали приближаться к Егору. Он инстинктивно навострился, сжал кулаки в карманах. До автобусной остановки еще совсем немного, от силы метров пятьдесят, он успеет. Егор прибавляет шагу, и тени тоже. Он почти бежит, не оглядываясь, тени мчатся за ним. Кто-то сильный наваливается сзади, делая подножку, выбивая из-под ног Егора опору. Он падает и только успевает хватануть воздух открытым ртом. Последние минуты он только и делает, что судорожно дышит, прикрываясь руками. Со всех сторон ощущает удары; бьют быстро, молча, несколько человек.       — Хватит, хватит! Хватит с него! — наконец раздается первый мальчишеский голос. — За малолетку не хватало сесть. Ну, Лех, остынь! Будет с него, пугнул и хватит!       — Рот закрой, придурок! — голос новый, звонкий, злость в нем так и звенит. Над ухом Егора шипит: — Ну, Егорка, думаю, урок ты усвоил. Будешь и дальше у меня под ногами путаться, пожалеешь! Увижу еще раз, что с Катькой или Юркой путаешься, я тебе все зубы и ребра пересчитаю.       Так вот кто ты такой! Леха, сукин ты сын! Не помня себя от злости, Егор резко подскакивает на ноги, как долго сжатая пружина, и уже во всю силу молотит кулаками по чужому телу. Лишь мысленно он надеется, что это и есть Леха, хотя и другому говнюку не помешает. Цепкие пальцы хватают его за ворот куртки, пытаются оттащить в сторону; Егор откидывается спиной назад и упирается в жаркое, плотно сбитое месиво тел. Вокруг пахнет сыростью, потом, кровью и почему-то действительно навозными жуками, неожиданно для себя думает Егор.       — Сученыш губу мне разбил.       — Лех?       — Да подожди ты… — скоро говорит Леха, словно слова на землю сплюнул.       — Да чего ждать? Сейчас мусора приедут, че делать будем?       — Заткнись, говорю!       Егор пытается вырваться, извивается змеенышем, вот-вот готовым ужалить. Наконец Леха заговорил:       — Отпустите парня, он не укусит. Ну, кому сказал!       Пальцы за спиной Егора разжимаются и в этот момент лицо Лехи близко-близко, отчего Егор сильнее ощущает кровавый вкус на своих губах. Его глаза в рваной темноте светятся — два крошечных адских маячка, пока с секунду пылает огонь зажигалки перед кончиком носа Егора. В ноздри попадает гарь от газа зажигалки, «щелк!» и Леха скрывается во тьме, оставляя за собой густой дым, точно из преисподней. Черт, самый настоящий черт! Егор чувствует его кожей, чувствует взгляд на себе сквозь толщи теней и ощущает, как все его внутреннее существо тихонько рычит, показывая не отросшие клыки. Леха — зверь сильный, побитый, зубы в битвах обломанные.       — Живи пока, Егорка.        И тени бесшумно исчезли, будто их и не было никогда здесь, в этой подворотне.       Домой Егор вернулся поздно, долго прождал автобус. В автобусе он сел в самый конец и отвернулся к окну, в котором увидел свое отражение. Кровь с лица он оттер рукавом куртки, распоротой аккуратно по шву. Точно от мамы достанется. Но больше всего Егора пугала мысль, что его увидит Роберт, даже в глазах немного защипало от обиды. Столько раз павлином перед отчимом ходил, а тут вся рожа и руки в кровище. Егора затошнило, и он поспешил сойти на ближайшей остановке. Остальное расстояние до дома он проделал пешком.       Дверь открыла мама. И Егор сразу же опустил взгляд вниз на грязные ботинки. Потом все замельтешило перед глазами: встревоженная и одновременно злая мама, ее крики, несколько подзатыльников, что где-то шлялся до самого вечера, подзатыльник, что подрался, подзатыльник, что стоит как истукан и смотрит на нее исподлобья. Она хватала его то за подбородок, то за разорванную куртку, то трясла просто от бессилья, потому что за весь вечер Егор так и не произнес ни слова. Затем мама разрыдалась, а из кабинета выскочил Роберт, и тут сердце Егора бешено застучало, выдавая настоящий животный страх. «Только не подходи ко мне, только попробуй!» — про себя твердил Егор.       Роберт застыл в дверном проеме и рот его стянулся в одну узкую тугую линию. Иди за мной, только и сказал он, но так хлестко и звучно, что рассеченный фразой воздух засвистел над ухом Егора. Повинуясь, он прошел за Робертом в кабинет и остановился у книжного стеллажа, сцепив за спиной испачканные и разодранные руки.       — Назови мне хоть одну разумную причину, по которой я не должен сейчас вмешаться в твою жизнь, — закуривая, произнес Роберт.       Не раздумывая, Егор вскинул голову:       — Вы не мой отец.       — Еще!       — Не ваше дело!       — Еще!       Егор молчал. Больше причин он не находил. Ему они казались разумными, Роберту же нет. Кроме того Роберт уже знал, почему они с мамой сбежали от отца, который бы и пальцем не пошевелил, увидев сына в таком виде.       — Садись и рассказывай все по порядку.       И Егор рассказал о незнакомцах в подворотне. Рассказал, что били не только его, но и он сам.       — Правильно, никогда не позволяй себя обидеть. Умей защищаться, но знай меру.       Егор мельком глянул на Роберта. Честно признаться, ему понравилось то, как он вел себя с ним: не расспрашивал, не тянул его за язык, а позволил ему самому говорить то, что он посчитал нужным. Без имен, без эмоций, без лишних слов. Они били — я бил в ответ. Впрочем, Егора не обмануть, Роберт вполне догадывается, что о многом он умалчивает. Хотя все равно… Главное, чтобы маме не рассказал, как и обещал.       Нерешительно Егор поинтересовался:       — А вы дрались когда-нибудь?       — Дрался. И скажу тебе прямо, за некоторые поступки мне сейчас стыдно. Кое-что можно было решить словами, а не показывать свой нрав.       Роберт поднялся и подошел к Егору вплотную, беря его за разбитые ладони:       — Понимать, что на любую силу найдется другая сила, должен каждый. Но и каждый должен понимать, что не все можно решить силой.       Егор прекрасно понимал, что он имеет в виду. Последняя встреча с отцом закончилась не очень хорошо, что и вспоминать тошно. Отец сидел на раскладном диване, закинув ногу на ногу и держа сигаретку во рту. Он покуривал и все поглядывал в сторону Егора, склонившегося над школьными учебниками. Под отцовским взглядом ему стало противно; он уже хорошо умел читать чужие взгляды, особенно мужские: беспокойные и подловатые у последних отцовских дружков, которые приходили с пустыми карманами и клялись вернуть все долги завтра, на крайняк послезавтра. Отец любил быть щедрым, любил внимание, любил быть душой компании. Но в эту минуту он смотрел на Егора по-другому, будто видя сына впервые. Егор, неожиданно позвал он, подойди-ка сюда. Егор встрепенулся, быстро-быстро заморгал глазами, сглотнул обильно скопившуюся слюну. Отец еще раз позвал: ну же, иди сюда! «Ну-ка расскажи отцу, что вы сейчас в школе учите?» — спросил он. Ничего, пожал плечами Егор. «Как это ничего? Вы же учите что-то? Стихи уже начали учить?» Егор снова пожал плечами, чувствуя как между лопатками твердеет, будто палку вбили. «Значит, это нужно исправить. Принеси с той полки какой-нибудь сборник, сейчас мы с тобой будем настоящей литературе учиться». Егор не пошевелился. «Ты чего робеешь-то, а? Взрослый мужик уже, а раскраснелся как девчонка после бани! Неси вон ту, в зеленом переплете!». Перед глазами стелет туман, пока Егор идет туда и обратно с небольшим томиком в руках, садится перед отцом на диване и следит, как тот ищет нужный стих, листая книгу одним пальцем. «Давай повторяй за мной!..» Егор невнятно зашевелил губами, он еще помнит, как отец отлупил его за тот ужасный стих-дразнилку. Вторит он плохо, не четко, безрадостно и без интереса, что у отца быстро портится настроение. «Ты что, как не живой, ей-богу! Еще раз давай! Да шевели ртом побыстрее!» Они все учат и учат один-единственный стих: оба красные, отец нервно докуривает последнюю сигарету из пачки, а Егор открутил маленькую пуговку на рубашке. «А теперь сам повторяй! По памяти!» — рявкнул отец. Егор старается, силится вспомнить первые строчки, но помнит лишь последние. «Что ты уставился на меня! Повторяй! Не на меня смотри, придурок, как будто кинуться с кулаками хочешь, а вспоминай первые строчки!» Отец вконец теряет терпение, потому что его сын молчит как глухонемой и «скалится на отца». Я ненавижу стихи, сквозь крик зашептал Егор, ненавижу, и тебя ненавижу! «Что?» — со свистом слова вылетают из полуоткрытого отцовского рта; сигаретка из левого уголка рта переместилась в правый. «Что?» — еще раз проговорил отец, настолько ошарашенный, что не в состоянии подобрать иных слов. «Ненавижу! Ненавижу тебя!» — уже кричит Егор и отшвыривает поэтический сборник на пол, где книга от удара раскрывается и беззащитный зеленый переплет трещит по швам. Еще секунда тишины, и Егор подхватывает книгу с пола и бросает снова и снова, снова и снова, пока тонкие листы веером не рассыпались по полу комнаты. Егор всегда будет знать: в том, что случилось, виноват именно он. Впопыхах и в ярости отец вытащив ремень из брюк, принялся за Егора, все еще кричавшего, как сильно он ненавидит его и его пьяных дружков; а потом откуда-то появилась мама, прямо в обуви, даже не переведшая дух с порога, кинулась на Егора всем телом, закрывая и защищая. Отец поднял руку на маму, а после Егор ударил отца. Он был так зол, что не различал, как колошматит руками по воздуху, по дивану, по отцовским ногам и рукам, а тот стоит, подобно застывшему во времени истории монументу. В тот день грань между Матвеевым-младшим и Матвеевым-старшим стерлась… На утро пока отец спал, мама, собрав кое-какие вещи, разбудила Егора и они ушли навсегда. Бабка всплеснула руками, увидев их на пороге и выслушав маму, побежала к деду на портрете: «Дочь опять опозорила нашу семью! Вместо того, чтобы стыд свой прикрыть, она от мужа ушла! А этот ублюдок — на отца! Руку поднял! Какой позор! Что люди скажут?» И мама решила, что им лучше уйти и из этого дома тоже.       — В прошлый раз ты поступил правильно, — глядя прямо в глаза Егору, произнес Роберт. — Я бы поступил точно так же.       — Правда?       — Правда.       Наконец и Егор посмотрел на Роберта.       — Ты всегда можешь рассказать о случившемся мне. Вместе мы что-нибудь придумаем, слышишь, Егор? Вместе мы большая сила!       Но Егор так ничего и не рассказал.       На следующее утро он проснулся с одной мыслью: чтò есть теперь их дружба? Неужели он больше никогда не услышит их голоса, не увидит их одинокие фигурки вдали? Быть того не может. Он что-нибудь придумает, что-нибудь сделает, что-нибудь… но, разумеется, он даже не знал, где и как устроить тайную встречу, чтобы никто их не искал. Егор кое-как выкарабкался из-под одеяла, потому что все тело было в синяках и ссадинах, оно ныло и скулило от боли. Все утро мама сердилась на него, так и не поведавшего ей, что случилось прошлым вечером. И Егор ощущал какую-то нелепую вину перед ней впервые. Он не понимал причин ее материнского негодования. Не понимал и не собирался понимать, до тех самых пор, пока не появился Захар. Отныне Егор сердится и негодует.       Освободившись после школьных занятий и выйдя на крыльцо здания, Егор ожидал увидеть кого угодно, но только не самого Леху. Тот стоял неподалеку от школьного крыльца, спокойный, расслабленные плечи, во всей позе уже проглядывалась вальяжность ленивого хищника. Одновременно Егор стиснул покрепче и зубы, и кулаки в карманах. Леха первым сделал шаг навстречу, поигрывая едва заметной улыбкой на губах.       — Егор! — окликнул он. — Как жизнь?       У Егора слов не нашлось; он безотрывно глядел на Лехино лицо, которое видел сейчас при дневном свете: острый оскал, маленькие живые глаза и удивительный рот с удивительными губами. Егор видел много разных мужчин, но вот таких, с таким нервным и беспокойным ртом никогда.       — Кто тебя так вчера потрепал, а? — оскалился Леха.       — Отвали!       — Ну-ну, ты это оставь! Я не собачиться сюда пришел, верно? Я к тебе с миром!       Егор застыл как вкопанный. Вот Леха протягивает ему свою руку для перемирия, а синяки на теле, будто назло всем воспоминаниям, заныли с новой силой.       — Погорячился я вчера с ребятами. Так ты меня пойми правильно, я же своим друзьям добра желаю, и только. Откуда мне было знать, что ты свой парень? Думаешь, все просто: поигрался с нашими после школы и домой к себе в теплый домик в центре города?       На последних словах Егор почувствовал сильнейший прилив крови к лицу. Он все никак не привыкнет, что живет в одном из лучших домов Щегловска, где обитают одни профессора да музыканты, что играют за соседними стенками.       — Я… — начал Егор.       — Подожди! — перебил его Леха. — Ты свое слово еще успеешь сказать. Вон как вчера разошелся, всех парней моих перепугал. Ты пойми, детдомовцам не нужны всякие шашни с домашними, это все ненастоящее, искусственное. Вы же с нами как с кошками или собаками возитесь, пока интерес есть, а потом за дверь и «до свидания!»        — Неправда!       — Правда! Все вы такие! Только жалеете на расстоянии, а как руку помощи протянуть, так своя рубашка ближе к телу!       — Врешь!       — Да с чего бы я врал? Кому чужие дети нужны?       — Роберту!       — Кому? — удивился Леха.       А Егор и сам не заметил, как имя отчима слетело с его губ. Неожиданно! Честное слово, это ведь сущая правда! Роберту он нужен: чужой мальчик, чужой сын, чужой Матвеев.        — Ладно, — махнул рукой Леха, и его рот дернулся в очередной нервной улыбке. — Давай с тобой лучше мир заключим?       Егор помедлил, но руку все же протянул, задерживая взгляд на Лехином лице, на котором не дрогнул ни один мускул. Ну вот и отлично, сказал он, с этой минуты ты мой друг, Егор, а я друзьями не разбрасываюсь. Егор нервно сглотнул: я тоже.              Вспоминая друзей, Егор всегда в первую очередь думал о своей непростой компании. Маша и Лиза, сестры-погодки, боялись, что однажды их разлучат, потому никогда не разъединяли рук, даже во сне. И однажды их удочерили, сразу обеих, в одну семью. Кажется, увезли куда-то за границу. Наверняка, имена у них теперь совсем другие, да и вряд ли они воспоминаниями возвращаются в свою прошлую унылую жизнь. Как-то Егор задумался, сумел бы их найти, выйти на след? Где искать, в какой стороне? А если бы отыскал, то пришлось бы не только раскрыть объятия радости, но и поведать другие истории тоже. Это было непросто, чересчур непросто, как отрывать пальцы рук по одному: боль монотонная и пальцев много. Пришлось бы в обязательном порядке признать, что, протягивая тогда Алексею руку дружбы, он ввязался в болото, липкое, смертельное, из которого живым выбрался только один он.              Школа все так и стояла на своем месте, не меняясь с годами. Уже и Захар повзрослел, и у Егора скоро волосы начнут меркнуть и седеть, а она все прежняя, как в былые времена. По-прежнему пахнет свежей краской, штукатуркой, как после летнего ремонта; пахнет столовкой, запах отработанного растительного масла едкий, быстро впитывается в ткань пиджака, в волосы, в кожные поры. На подоконниках цветы, а из-под закрытых дверей кабинетов проливаются ручейки голосов школьных учителей. Наконец Егор нашел нужную дверь…