Я буду помнить

      На свадебной фотографии лучше всех вышел Рома. На первом плане, в новом костюме, с широченной улыбкой от уха до уха. Милена же получилась какой-то прибитой, чуть-чуть замученной и оттого грустной.       Со стороны невесты присутствующих не было, потому теперь уже их с Ромой общая мама на снимке выглядела недовольной и нервной. Славный ход с ее стороны — испортить свадебную фотографию, ведь чем как не свадебными снимками все хвастают друг перед другом, посмотрите-ка, какие мы тут молодые, влюбленные, ага, любовь с первого взгляда, но я так просто ему не сдалась, на первое предложение руки и сердца отказала, чтоб помучался, знаешь, как он мучился без меня-то? О, как мучился! Это уже потом после развода выяснится, что никто эту несчастную фотографию себе забирать не намеревается, пошвыряют ее туда-сюда, а в итоге отправится она к тому, кто жалостливее.       С бабушкой Милена не виделась. Не стала даже про свадьбу сообщать, чтобы свекровь не тревожить возможным скандалом. Вот она новая задача — делать все так, чтобы свекровь была счастлива: кормить до отвала грозного, вечно недовольного зверя, не смотреть ему в глаза, не поворачиваться спиной, не показывать страх, уметь веселить его и улыбаться самой, а если не улыбаешься, то, наверное, Рома, Милена на меня что-то обиделась, даже не улыбается, ведь я ей не волк какой-то, а мать, исключительно добра желаю, разве это не видно?       Свекра же на фотографии никто не обнаружил. Притаился он в последнем ряду, за чужими надежными затылками, а на прямой вопрос свекрови ответил, мол, все засуетились, он растерялся, потерялся, а тут щелк-щелк фотограф уже сделал дело. Собственно, все тогда и поверили ему, даже Рома сказал: ой, мам, да что ты к отцу привязалась?       Несмотря на постоянно гложущую обиду, одним днем Милена собралась с духом, взяла с собой фотографию и понесла ее бабушке. Как-никак событие. Как-никак бабушка. Тот же автобус высадил ее на той же улице. Отныне Милена полностью городская, коротает дни и ночи в хрущевке с мужем и его родителями, что до сих пор прислушиваются к их личной вечерней и ночной жизни, стоит чуток громче посмеяться, как из гостиной как будто случайное, внезапно запершившее горло мамы возьмет традиционным кашлем. Она уже научилась таиться, лучше лишний раз одернуть Рому с проявлением ласки, шикнуть на него, чтобы близко не прижимался и следил за руками, чем наутро столкнуться с мамой на кухне, где солнечные лучи как непокаянные грешники отскакивают от ее строгого, бледно-чистого учительского лица, с каким наверняка рассказывают, что Ева-шлюха толкнула Адама-девственника на большой грех, отчего все человечество топнет в муках наказания.       Улица ей как чужая щерится, злобно рычат грузовики, сигналят, новые соседи больше не здороваются, в конце улицы Андрейка, тот самый паренек, за которым она хвостиком бегала, ковыряется под капотом своей машины, с ним рядышком крутится мальчишка, сын, тоже старается заглянуть, да ростом мал, недостает. Андрейка уже не Андрейка, а взрослый семейный мужчина. На Милену всегда глядит по-доброму, с широкой улыбкой, порой шутит «как, дочка моя, дела у тебя?». Сейчас она идет мимо него, ускоряя шаг, чтобы проскочить до того, как он вынырнет из-под машины. Ей не хочется слышать иной вопрос: отчего, Милена, к бабушке не заглядываешь? Раз замуж выскочила, то все — родственников по бокам? Разумеется, Андрейка, то есть уже конечно Андрей, не такой, он славный, очень, но кто знает? Время всех меняет, а один-единственный поступок запросто меняет людское отношение. Она видит свой дом, ей он кажется пустым, заброшенным, как те старые дома с наглухо заколоченными ставнями, где никто не живет с полвека. Страшно. С приближением все страшнее и страшнее. Представляла ли она когда-нибудь, чем все закончится? Что родной дом, в котором родилась и выросла, однажды станет чужим? Что твоего появления в нем никто не ждет. Никто. Страшно.       Калитка нараспашку, непривычно одинокое крыльцо с ошметками грязи на деревянных половицах. Неприятно думать, что незадолго тут сидел-ждал дед Алексей, как сторож, а теперь вход свободный — заходи, кто хочет. Что дома разруха и беспорядок Милена догадалась еще с дороги. Раньше этот дом беспорядка не знал.       В кухне за столом в углу бабушка в старом потрепанном теплом халате с поясом, затянутом под грудью. Спиной к Милене сидит незнакомый человек — мужчина.       — Мы с Ромой расписались. Вот. — Прямо с порога она объявила новость и выложила на грязный стол фотографию. На скатерти что-то разлито, на вид вязкое и липкое, всюду крошки от засушенных корок хлеба, нарезка из овощей, мутные стаканы с оттисками пальцев и губ. К горлу мгновенно подкатил ком тошноты, ведь когда-то этот стол ломился от вкусной еды.       Бабушка не отреагировала, продолжая сидеть с заволоченными туманом глазами, а вот мужчина обернулся. Увидев его лицо, Милена вздрогнула. Иван, сосед. Тот самый, что в детстве сломал ей пальцы.       — А вы что тут делаете?       Молчком он обвел рукой стол, мол, сама не видишь?       — Меня твоя бабушка пригласила.       — Никто вас сюда не приглашал, — прошипела Милена. Внутри нее рокотал гнев, руки чесались вытолкать его из дома, собрать все дерьмо со стола и выбросить на помойку и почему-то хотелось ударить бабушку, дать ей пощечину, чтобы пришла в себя, очнулась от своих видений из прошлого, наконец выполнила свое обещание — бросить пить! Сколько, сколько уже просранных обещаний! — Давай, поднимай свою задницу отсюда! Уселся! Вставай и проваливай!       — Никуда я не уйду!       Она толкнула его в плечо, отчего Ивана лишь занесло в сторону; он схватился нетрезвой рукой за край стола и потащил за собой засратую скатерть.       — Никуда он не уйдет! — вступилась бабушка. — Он мой гость! Это ты проваливай! Пришла мне тут на бабку голос поднимать! Ты сначала с моего поживи, потом рот открывай.       — Как тебе не противно так жить? Ради чего? Ради этого? — она схватила со стола уцелевший стакан. — Это для тебя дорого? — и силой швырнула на пол. Стакан советский, крепкий, еще всех их переживет.       Иван что-то бормочет, но Милена на него не обращает внимания.       — Хватит, пожалуйста! Я тебя очень прошу! — она падает к ногам бабушки. — Пожалуйста!       — Ты сюда ругаться пришла? — бабушка отмахивается от нее рукой. — Уходи!       — Пожалуйста!       — Вышла замуж — молодец! А теперь иди, иди отсюда!       Милена поднялась на ноги, в спину ей сверлил ухмылкой Иван. Когда она резко обернулась, он хмыкнул. Козлиная рожа. Детская боль в пальцах внезапно дала о себе знать. Давненько они не ныли.       — Что же… — тянет она время, в надежде, что бабушка одумается. — Значит, так, да?       — Да.       Это «да» звучит твердо и беспрекословно.       Напоследок она еще раз обернется, чтобы навсегда запомнить, чтобы в следующие разы, когда жалость будет биться в груди глупой птицей, она будет вытаскивать этот мысленный снимок из памяти и вспоминать. Вспоминать, как обида стучала в висках, застилая глаза, как бабушка в ожидании ее ухода сделала глубокий раздражительный вздох, как скалился Иван.       Она вернулась в хрущевку, принялась готовить ужин, следуя указке свекрови: как мыть и чистить овощи, как их класть в кастрюлю, в каком порядке. Содержимое кастрюли закипало, а свекровь разглядывала картофельную кожуру, приговаривая, что ее можно было сделать и более тонкой, чем так безбожно кромсать картофель. Свекор сидел в гостиной и беседовал по телефону, сквозь бульканье овощного рагу просачивалось бульканье его хитроватого смеха. Потом он вышел на кухню, открыв крышку, заглянул в кастрюлю:       — Вкусно пахнет.       Свекровь перевела на него недоуменный взгляд.       — Да я, собственно, что пришел-то, пойду, погуляю перед ужином, что ли.       — Сходи, конечно, — приказным тоном ответила свекровь.        К ужину он возвратился вовремя как штык, ни на секунду не опоздал. Милену всегда поражала его точность, будто встроенные биологические часы. Что же это: страх перед праведным гневом супруги или что-то большее — например, личная ответственность? Он всегда казался ей отдаленным членом семьи, как Луна — спутник Земли, на расстоянии, но вечно рядом. Его ежедневные прогулки, булькающий смех в телефонной трубке, чтение газет, за которыми он прятал свое лицо, дружеская улыбка и взгляд в спину, «доброе утро!» по утрам и «спокойной ночи!» по вечерам, шарканье его ног и простуженный кашель из глубин хрущевки. Наверное, он единственный, кто одновременно понимал и не понимал чужое присутствие в собственной квартире, принимал невестку то за гостя, то за засидевшегося гостя.       К вечеру, после работы, пришел Рома; он устроился инженером, потому в последние дни все только и говорили о его новой работе. Когда Милена вклинивалась в разговор со своей учебой в кулинарке, свекровь делала лицо тяпкой и бросала, как воздушный шарик в небо, вопрос: интересно, с каких пор готовить стало профессией, особенно для женщины? Я думала, этому еще с пеленок обучают матери своих дочерей. Жестокое напоминание, от ее слов было больно.       За ужином они снова говорили о Роме. Бесконечный словесный поток.       — А какие перспективы? — все не унималась свекровь.       Рома пожал плечами:       — Ну пока никаких, я же молодой.       Она махнула рукой. Материнский жест, отгоняющий все сомнения и противоречия.       — О тебе еще заговорят, вот увидишь. Вспомнишь мои слова.       — А ты чего не ешь? — внезапно ветер переменился, Рома вопросительно глядел на Милену.       — Да так, не голодна.       — Сейчас все на диетах сидят, — сказала свекровь, — раньше девушки кровь с молоком были, полные груди, косы до пояса. А сейчас куда ни глянь, одни доски плоские. Ножки как у козла рожки. Тощие все. Карандаши в стакане.       Не выдержав, Милена выдохнула:       — Я у бабушки была.       Едва Рома повернулся в ее сторону, как свекровь протянула руку между ними, за его опустевшей тарелкой:       — Ну что ты молчишь, сынок, сидишь, прямо перед носом пустая тарелка стоит. Разве дело это? Как будто и приглядеть за тобой некому. Что будешь? Компот или чай?       Как так вышло, что она везде теперь чужая? Там чужая, здесь чужая.       Ночью Милена не сомкнула глаз, все вспоминала бабушку. Рядом ворочался Рома, тоже не спалось ему. Они немного повздорили, так, ерунда, вроде бы ничего страшного. Он хотел любви этой ночью, страстной и необузданной, а она хотела другой любви, нежной и ласковой. Хотела лежать в обнимку, уткнувшись в его плечо и ощущать его теплую руку у себя в волосах, хотелось жалости. Давай потом о бабушке поговорим, сказал он и рывком вздернул ее зад кверху, устраиваясь между ее бедер. Волосы нависли на глаза, ломило колени и саднило кожу, куда пальцами впивался Рома, спинка кровати монотонно билась о стену, она все шептала «тише, пожалуйста, тише», потому что в соседней комнате наверняка не спит свекровь и утром им придется встретиться лицом к лицу, боже, какой стыд. Ну ты чего, Милен, как неживая? — сердито зашептал над ухом Рома. — Будто мне одному надо. В знак перемирия они поцеловались, но чувство гадливости затаилось у обоих, и о бабушке никто так и не заговорил. Милена не знала, с каких слов начать, а Рома… а кто его знает, что он думал в тот момент.              Сказать, что ей плохо жилось в новой семье, — сказать неправду. Сказать, что хорошо жилось, — тоже ложь. Это было многосоставное, пограничное состояние. Как сложный, хитрый рецепт пирога, где с одной стороны — бери и готовь, а с другой — вытащишь из духовки не то, что ожидаешь: и вкус не тот, и форма не та, да и вообще, на картинке по-другому выглядело.       Все кругом только и твердили: в какую замечательную семью она попала, мама учительница, папа инженер, сын весь в родителей. Как такую семью не полюбить? Не полюбила еще? Значит, с жиру бесишься! Мамины подружки, что захаживали вечерами на чай, разглядывали невестку и покачивали головами, когда свекровь небрежным тоном передавала им ее историю, будто историю грязного, блохастого с улицы кота, которого добродушный сын приволок домой, и которого пришлось отмывать, приводить в человеческий облик, а теперь он жиреет на казенных харчах. Или приятели свекра, что строили ей глазки, попивая что-нибудь погорячее чая. Женщине не нужно быть чересчур умной, чтобы не замечать на себе сальных мужских взглядов, жестов их нетерпеливых рук и ног. Правда, свекор быстро уладил эту неполадку с приятелями, едва сам поддавшись всеобщему мужскому глазению. Он попросил невестку быть чуть скромнее, не стоит ей ходить туда-сюда, когда он принимает друзей, а лучше на это время бывать в их с сыном комнате.       Однако хуже подружек свекрови и приятелей свекра являлось красноречивое Ромино молчание. На родителей он не обращал внимания, сосредоточившись на своей работе, на первом заработке, на постоянном наличии женщины-жены под боком. Да ку-ку они уже, любил повторять он, когда Милена задавала неловкий вопрос: чем я так не угодила? «Вот, скажи мне, — Рома, как обычно, занимал любимую позу-философа, укладываясь на левый бок и подперев голову рукой, — ты же умная у меня, а рассуждаешь, как не очень умная! Ты же прекрасно понимаешь, что с такими родителями, как мои, любая особа была бы встречена в штыки, тут даже спорить бессмысленно! Просто возьми, — он собрал пальцы свободной руки в щепотку, — и не думай об этом, как я!» Как же, черт возьми, у него легко все было! Вот возьми и не думай! Об этом не думай, о том не переживай, вот тут улыбнись шире, там приляг красивее. Все ее проблемы, в отличие от его проблем, решались одним-единственным способом: Рома целовал ее и говорил «не думай об этом». Наверное, это просто первый год их брака, первый год совместной жизни. Наверняка так у всех пар, рассуждала Милена, поглядывая на беззаботно-озабоченного мужа, наверняка у всех трудности, притирка, ссоры и недопонимание, чего это она нос повесила да нюни распустила? Ну-ка соберись, жена молодая, все получится! Выше нос! Она даже сумела все это повторить себе, когда веселые друзья Ромы неуместно шутили, мол, как же это их Ромычу повезло в жизни, отхватил такую жену, без тещи! Без тещи и тестя! Ну даешь, Ромыч, будто мы все своих баб без света искали, а ты со светом! Ну счастливчик! Ну везунчик! В лотерею выиграл! Под счастливой звездой родился! Молодец мужик! На шутки Рома еле заметно улыбался, но краска удовлетворения расползалась по его лицу: вот ведь и впрямь я молодец, подгадал, так подгадал!       Винить Рому в его безжалостном счастье Милена не имела права. Разве он виноват, что она без родителей? Его ли это вина, что ему действительно досталась счастливая доля не быть «обласканным» тещей? До нее доносилось мужское веселье, хохот, она видела кроткие улыбки мужа, снова его молчание, податливое, покорное и такое красноречивое, где слова и гроша ломаного не стоили. В эти моменты Милена ощущала, будто ее кожу протыкают тонкой иглой и наружу выпускают сущность взрослой девушки, уменьшая тело в размерах до детского. Тело той девчонки, что по летним ночам высовывала руку из окна за яблоком, девчонки, что с тоской в глазах провожала каждую молодую семью, где было место всем, девчонки, что у берега в полном одиночестве глядела на водные круги и ждала Водяного, и той девчонки, которой некому было пожаловаться, некому было подойти и сказать, что ей тоже грустно.