Мальчик и его Лисица

      Сакэ слегка горчит на основании языка, когда Аято делает глоток. Он следит за тем, как узкая ладонь берет чашу; тонкие пальцы обхватывают дорогой красный фарфор и подносят чашу к губам.       Лицо невесты он не видит; оно спрятано под белым ватабоши и словно укрыто туманом. Аято практически зачарованно смотрит, как губы, накрашенные вызывающе красной помадой, размыкаются, чтобы мгновением позже сомкнуться на ровном крае. Невеста делает глоток, придерживая чашку обеими руками, чуть поднимает голову; Аято прослеживает взглядом четко очерченный подбородок и изящную линию шеи.       Юркий язык проходится по губам, собирая ускользнувшую в уголок рта прозрачную каплю. Аято шумно, несдержанно выдыхает, не смея отвести взгляд.       Она носит роскошное хики фурисодэ: снежно-белое со вставками глубокого фиолетового цвета, расшитое распустившимися кроваво-красными ликорисами. Высокая грудь вздымается и опускается; невеста передает Аято чашку сакэ, и он принимает ее с осторожностью. Прикосновение прохладных пальцев к ладони ощущается на коже разрядом тока: Аято приходится приложить немало усилий, чтобы не вздрогнуть.       Туман то набегает на разум, как волна – на песчаный берег, то снова схлынывает, зрение то мутнеет, то снова становится четким и чистым, как родниковая вода. Слышится мелодичный перелив колокольчиков, легкое потрескивание электричества, звон весенней капели, затем – тихий ласковый смешок, пробегающийся ледяными мурашками вдоль позвоночника.       Аято вздыхает, поднося церемониальную чашу ко рту. Еще немного, один глоток, и сансанкудо закончится – и он увидит лицо своей невесты, скрывающейся за ватабоши, украшенным кровавыми цветами. Она тонко пахнет озоном, чем-то цветочным и вместе с тем – пьяняще-пряным. Аято хочется прикоснуться к покатому плечу, скрытому под изысканной расписной тканью, привлечь поближе, чуть наклониться, чтобы поймать ответный томный взгляд…       Сакэ обволакивает рот теплом слегка терпкого алкоголя, на языке растекается привкус свежего хлеба; Аято сглатывает, чувствуя, как по горлу прокатывается жар. У него слегка дрожат пальцы, когда с тихим стуком ставит опустевшую третью чашку на церемониальный поднос.       Воздух кажется густым, как кисель, и двигаться сквозь него тяжело. Невеста поворачивается к нему; ликорисы поверх белой и лиловой ткани кажутся пылающими, кровавыми, объемными, только тронь – и покорно ляжет в ладонь провозвестником смерти. Ликорис – цветок, цветущий на омытых кровью полях битвы, цветок, в загробном мире указывающий душам путь к перерождению, цветок, оберегающий мертвых; это не тот узор, который ожидаешь увидеть на церемониальном свадебном кимоно.       Невеста тонкими руками сдвигает ватабоши чуть выше, открывая обрамленное розовыми волосами лицо. Пульс бьет в ушах набатом, когда Аято видит полные алые губы, фарфорово-белую кожу, острые скулы, ровный нос, внимательные лиловые глаза, искрящиеся лукавством и весельем.       Великолепная Гудзи Яэ.       Яэ Мико – его невеста.       – Просыпайся, наглец Камисато, – игриво тянет Яэ с улыбкой, подаваясь вперед. Их губы находятся в опасной близости, когда она шепотом выдыхает: – Все на свете проспишь.       Аято открывает глаза. Над ним нависает светлый потолок его спальни. Солнце лениво сочится сквозь щель в плотных занавесках. Воздух пахнет ранним летом и чем-то свежим, травяным.       Никакой Яэ Мико рядом нет и в помине.       Аято обреченно выдыхает и закрывает ладонями лицо.