Мальчик и его Лисица

      Камисато Атсуши говорит:       – Это мой сын, – и добавляет, увидев, как Яэ поднимает брови: – Аято.       Мальчишка – ему, как предполагает Яэ, где-то пять-шесть лет, – поднимает на нее огромные сиреневые глазища и улыбается во весь рот. Лицо у него умное и сознательное, совсем не такое, какое бывает у детей его возраста. Яэ усмехается уголком губ, пряча ладони в рукавах кимоно.       – Аято, познакомься, это Гудзи Великого храма Наруками, Яэ Мико, – с небольшим напряжением произносит Атсуши.       Аято выскальзывает из-за спины отца, вежливо, пусть и немного неловко, кланяется. Пухлощекое детское лицо озаряется неподдельным восторгом, когда он ловит взгляд Яэ и краснеет. «Мило», – весело думает Яэ и присаживается перед мальчишкой на корточки.       – Здравствуй, маленький наследник Камисато, – говорит Яэ, склоняя голову к плечу. Аято широко распахивает глаза, когда он замечает, как дергаются ее уши. – Приятно с тобой познакомиться.       – Позаботьтесь обо мне, уважаемая Гудзи, – удивительно складно для ребенка лепечет Аято и застывает с приоткрытым ртом, услышав призрачный звон колокольчиков.       Яэ загадочно улыбается, но ничего не говорит. Атсуши расслабляется и незаметно, как ему кажется, выдыхает.       – У тебя чудесный сын, Атсуши, – лениво тянет Яэ.       – Пожалуйста, приглядывайте за ним в будущем, уважаемая Гудзи, – говорит Атсуши с легкой мольбой в голосе. Удивительно проницательный и спокойный, как удав, Атсуши почему-то нервничает. Яэ вздергивает бровь. – Ему предстоит трудный путь.       – Неужели в тебе открылся дар прорицателя? – с легкой насмешкой спрашивает Яэ; тем не менее, она серьезна.       Атсуши облизывает губы и качает головой, поглаживая Аято по плечу. Аято задирает голову, чтобы взглянуть на отца, и улыбается во весь рот. У него не достаёт двух передних зубов.       – Считайте, что это предчувствие, – отвечает Атсуши и наконец-то берет себя в руки: возвращает спокойное выражение лица.       Яэ молчит мгновение, затем поводит в воздухе пальцами в благословляющем жесте. Атсуши коротко кивает. Раз друг, которого она, фактически, знала с пеленок, так переживает, Яэ ему поможет.       Сын Атсуши растет: Яэ знает это с редких встреч с добрым другом, который с каждым годом становится все старее и старее. Когда Атсуши говорит об Аято, он улыбается гордо; когда говорит о малышке Аяке – смотрит нежно. Он правда любит своих детей, и Яэ по-доброму, ласково поддевает его во время коротких, но наполненных теплом разговоров.       Но, конечно, не все так радужно в семье Камисато, как кажется на первый взгляд. Мир и человеческие взаимоотношения не утопия, в которой царит мир и покой.       – Что ты здесь делаешь? – спрашивает Яэ, когда по чистой случайности находит Аято за деревом Священной Сакуры. Он сидит непозволительно близко к краю горы, уткнувшись лицом в колени, и его практически не видно ни с какой из сторон.       Атсуши поднял на уши Шууматсубан, переполошил всю Трикомиссию, и все ради того, чтобы найти пропавшего наследника. Аято пропал вчера, и только какое-то не иначе как звериное чутье подсказало Яэ, где его искать. Удивительно, что мальчишка умудрился преодолеть весь путь от поместья Камисато до храма Наруками за такой короткий промежуток времени. Далеко пойдет, думает Яэ с усмешкой.       Аято напрягается – это Яэ видит по тому, как застывают его плечи, – шмыгает носом, отворачивается в сторону, торопливо вытирает лицо руками: стесняется, как и все мужчины, которых застали в момент слабости. Яэ подходит ближе, соблюдая дистанцию, скрещивает руки под грудью, склоняет голову к плечу.       – Ты знаешь, что тебя все ищут? – тянет она. Аято вжимает голову в плечи: весьма виновато, как кажется ей. Ему, насколько Яэ знает, двенадцать: совсем еще ребенок, который только-только начал познавать окружающий его мир. Впрочем, для Яэ все они дети, и Атсуши в том числе. – Твой отец места себе не находит. Того и глядишь, всю Иназуму с ног на голову поставит.       – Врете, – бурчит Аято едва слышно. Яэ дергает ухом и поднимает бровь, присаживаясь рядом. Защитное поле, окружающее храм, не даст бестолковому мальчишке свалиться. – Он меня не любит. Он всегда занят и никогда не говорит, что я молодец, и не гладит меня по голове, а еще очень строгий на тренировках и!..       Аято вскидывается, возмущенный и расстроенный, и говорит-говорит-говорит, эмоционально взмахивая руками. У него очень живая детская мимика, он выплевывает слово за словом и обиженно смотрит на Яэ, но его обида направлена не на нее. Она молчит, поглядывая то на Аято, то вокруг, и благодушно щурится, когда истерика Аято заходит на новый виток.       Но даже его силам приходит конец. Аято замирает, глядя на Яэ покрасневшими влажными глазами, затем вытирает мокрые щеки и сопливый нос. Он натыкается рукой на розовые хвосты, обернутые вокруг его спины и разложенные на бедрах: видимо, замечает их только сейчас. Аято поднимает на Яэ нерешительный взгляд и, сведя тонкие брови к переносице, хмурится.       Яэ хмыкает, укладываясь щекой на притянутое к груди колено. От ее пристального внимания Аято хмурится сильнее, надувается, как лягушонок, и краснеет; ему, судя по всему, стыдно. Конечно, маленький наследник клана, а закатил целую истерику: его наверняка учили, что он должен держать лицо, не показывать своих истинных эмоций и все такое, и все в таком духе. Учитывая, что его младшей сестре уделяли куда больше внимания – еще бы, девочка, принцесса клана, – неудивительно, что Аято взбрыкнул.       Пожалуй, это будет для Атсуши серьезным уроком. Яэ с радостью посмотрит на его лицо, когда он весь в мыле примчится за своим наследничком по первой же весточке.       – Стало легче? – лукаво спрашивает Яэ, улыбаясь, и подталкивает Аято хвостом. Тот неловко гладит пушистый мех, а Яэ старается не думать, есть ли на его руке сопли, слезы и слюни или нет. Пусть ребенок отвлечется. Ему полезно.       Аято коротко кивает, все еще смущенный, на его лице явственно отпечатывается усталость, а плечи тоскливо опускаются. Того и гляди, кажется, заснет после затяжной истерики; мальчишка лишь трет лицо свободной рукой и утомленно прикрывает глаза.       – Позаботьтесь обо мне, уважаемая Гудзи Яэ? – утверждает-спрашивает Аято едва-едва слышно. Умный мальчик, знает, к чему все идет.       – М-м, – отзывается Яэ, дергая ухом, и щурится. Аято в ответ смотрит устало, пристыженно и с легкой надеждой, но взгляда не отводит. Смелый ребенок. – Думаю, будет полезно заставить твоего отца побегать еще немного. Ему это точно не повредит. А то он засиделся в своем кабинете, как считаешь?       Наградой ей становится слабая, но искренняя улыбка. У всех бывают трудные дни, но Аято станет чуть старше и обязательно поймет: Камисато Атсуши любил своего сына, свою гордость, своего наследника сильнее всего на свете. Любовь может проявлять разные формы, и не всякий может разглядеть ее подоплеку.       Аято взрослеет: он полностью погружается в дела, следуя воле отца, матереет и учится управлять целым кланом. Яэ встречается с ним лично не так часто: обычно они обсуждают фестивали, праздники и подготовку к ним, иногда – по мелочи, закупки и материалы. С каждым разом Яэ понимает все отчетливее: Аято не просто перенял волю отца, он как губка вобрал в себя ту черту, которую Яэ не любила больше всего, и выточил из нее опаснейший клинок.       Яэ не нравятся люди, которые улыбаются все время и по лицу которых ничего не понять. Маски, маски, маски – они есть у всех, они являются неотъемлемой частью каждого человека, и от этого никуда не деться. С такой же приветливой дружелюбной улыбкой можно вогнать в сердце нож, когда ты ожидаешь этого меньше всего, а можно перерезать горло, глядя ласково и заботливо. Спокойный, невозмутимый Атсуши умудрился взрастить под своим широким крылом настоящую змею: изворотливую и скользкую.       Когда Атсуши умирает следом за своей женой, Яэ лично вызывается проводить церемонию. В воздухе застывает густой аромат печали; звенят-переливаются колокольчики гохэя, пока Яэ танцует и поет, провожая старого доброго друга в последний путь. Когда ритуал оканчивается, Яэ опускает руки и вздыхает, запрокидывая голову к мрачному грозовому небу. Она чувствует… опустошение. Почти все друзья, которые когда-то были у нее, уже давно покинули этот мир, Райдэн добровольно заточила себя в Эвтюмии, и Яэ одна-одна-одна-одна.       Всегда одна. Всегда сама по себе.       – Леди Яэ, – зовут ее. Яэ открывает глаза и оборачивается через плечо, встречаясь взглядом с внимательными, умными глазами Камисато Аято, молодого мужчины с лицом ее ныне покойного друга. – Благодарю, что согласились лично провести ритуал. Это многое значит для нашей семьи.       Яэ безразлично качает головой; глухая тоска, вгрызающаяся в сердце, опускается на плечи пыльным одеялом. Она смирилась с тем, что людской век короток, в отличие от ее, и больше не привязывается к простым смертным; однако на каждое правило найдется свое большое исключение. Она знает: она еще долго будет скучать по Атсуши, его вряд ли удастся отпустить так быстро.       Ну ничего. Время лечит. Залечит и эту рану – одну из множества полученных в течение долгой-долгой бессмертной жизни – и оставит после себя шрам: незаметный, крошечное напоминание. У Яэ всегда была излишне хорошая память: к худу и к добру одновременно.       – Сожалею о вашей потере, – ровным голосом отвечает Яэ. Взгляд Аято – внимательный, цепкий – проникает под кожу. Змеиный яд опасен для лисицы, и Яэ не хочет случайно отравиться. С таким человеком, как Аято, лучше быть готовой ко всему. – Лорд Камисато.       Аято встает ближе, практически плечом к плечу, но при этом выдерживает разумную дистанцию в несколько сантиметров. Кажется, ему сейчас должно быть около восемнадцати? Несмотря на все невзгоды, которые терзают клан Камисато, он держится на удивление стойко: видна практически военная выправка Атсуши, научившего своего наследника не сгибаться под гнетом обстоятельств. Злые языки пророчат, что вскоре клан, издревле управляющий комиссией Яширо, падет, и на его место придет более сильный претендент, процветающий и богатый.       – Позаботьтесь обо мне, Гудзи Яэ, – просто говорит Аято, и Яэ видит: он уже не маленький мальчик, плакавшийся когда-то ей в хвосты, он молодой мужчина, способный вести за собой людей.       Яэ смотрит на Камисато Аято, безмятежно смотрящего в небо, видит темные круги под глазами, скорбные складки в уголках губ, стиснутую в пальцах ткань церемониального кимоно. Нет, мрачно думает Яэ, этот наглец – юный, уверенный в себе, взращенный на идеалах своего отца наглец – просто так своего не упустит и наследие своего клана не отдаст. Камисато – те, кто верно служат Сёгуну, следуют по избранному ею пути и оберегают идеалы вечности.       Может быть, сын Атсуши и вырос довольно скользким, вертлявым типом, настоящей змеей, но Яэ знает: он подходит на роль комиссара Яширо лучше, чем кто-либо другой.       Время продолжает свой бег. Предсказания Яэ верны: клан Камисато под чутким руководством Аято не только сохраняет лидерство, но и занимает доминирующую позицию в комиссии, и власть Камисато простирается далеко-далеко за пределы Иназумы. То, что Камисато сильны как никогда – это хорошо; то, что наглец Камисато ведет какие-то свои игры – плохо. Яэ знает, что он никогда не пойдет против воли Сёгуна, не обратит свою волю в остро заточенное лезвие меча и не направит его на невинных с целью реализовать злые помыслы.       Просто такова жизнь. Политика – дело грязное и неблагодарное, политика – это игра разумов и стратегий, в которой побеждает тот, кто умнее и дальновиднее прочих. Атсуши – сердце, припорошенное пеплом, слабо ноет при мысли о покойном друге – выучил своего сына на славу, посеял сильные семена в плодородную почву, и теперь его стараниями Аято Камисато, комиссар Яширо – прячущийся под пушистой белой шкуркой самый ядовитый, зубастый и опасный зверь на политической арене.       Когда им приходится пересекаться по рабочим – и не очень – вопросам, Яэ ершится, маскирует рвущуюся с губ резкость за искусным кружевом слов, а острые взгляды – за лукавыми прищуром. Наглец Камисато умен, излишне умен, даже слишком, и Яэ уверена: он догадывается о ее истинном отношении к нему, и его это, кажется, по-настоящему забавляет. Яэ злится, Яэ раздражается: она не привыкла к тому, что кто-то может читать ее с той же легкостью, с которой она читает окружающих, и видеть сквозь все ее маски, и потому к злостному разрушителю ее спокойствия она относится по-особенному.       И что хуже всего, Яэ замечает в наглеце Камисато то, что неожиданно отзывается в ней тихим теплом: она видит в нем себя. Они во многом похожи: в любви к тонким политическим интригам, в способности знать наверняка или же предугадывать события наперед, в умении читать собеседника с особой точностью и манипулировать словами, ресурсами и людьми так, чтобы всегда добиваться желаемого.       Что-то в голове Яэ, видимо, со щелчком ломается – или же наоборот встает на место, – в определенный момент, когда наглец Камисато умудряется ловко загнать ее в словесную ловушку, как лисицу в клетку, и выглядеть при этом так невинно, что не знающий всей подоплеки человек определенно бы ему поверил. Но Яэ знает его, Яэ умеет его читать и не верит непонимающе-невинному выражению лица; Яэ выше этого, выше конфликтов с одним конкретным человеком, она благородная кицунэ и не станет вестись на провокации, даже если воздух вокруг них трещит от напряжения и остро пахнет озоном.       Поэтому она одним плавным хищным движением подается вперед, толкает наглеца Камисато в плечи и тем самым заваливает на пол. Он теряет лицо, по-настоящему удивленно распахивает глаза и неловко взмахивает руками в попытке обрести равновесие, но Яэ держит крепко, когда с нечеловеческой силой вздергивает его за грудки и целует.       Яростно. Голодно.       Сладко.       На основании языка растекается пряная медь, отдающая солью: Яэ несдержанно прокусывает губу наглеца Камисато, но извиняться на собирается. Тем более, он отвечает на поцелуй, больше похожий на попытки выгрызть его рот, с огромным энтузиазмом, одна широкая ладонь накрывает талию, другая – бедро. Что-то давно забытое, звериное пробуждается в Яэ, когда она кладет руку на его шею и чуть сжимает, чувствуя, как под пальцами дергается хрупкий кадык.       Приложи она чуть больше силы – и одной раздражающей, отвлекающей деталью в Иназуме стало бы меньше. Яэ отстраняется, облизывается и ловит поплывший сиреневый взгляд. Наглец Камисато сдавленно вздыхает, стоит ей сжать пальцы чуть крепче, и улыбается окровавленными губами. У него горят щеки, а волосы растрепаны, он тоже облизывается и стискивает длинными пальцами бедро Яэ.       – Как же ты меня раздражаешь, – цедит Яэ, коротко, резко выдыхая в тонкие губы.       – Позаботьтесь обо мне, леди Яэ, – хрипло смеется он и чуть поднимает подбородок так, что между ними практически не остается свободного пространства. Яэ цокает языком, угрожающе суживая глаза, и снова вгрызается в податливо открытый рот, даже если знает, что ее заманили в ловушку: приятно-сладкую, но от того не менее опасную.       В эту ночь он из наглеца Камисато снова превращается в Аято: так оказывается куда легче выдыхать короткое имя в раскаленный, потрескивающий от напряжения воздух между стонами и сбивчивыми просьбами.       Но только на эту ночь. И все. Не более того.       Аято из привлекательного юноши превращается в привлекательного мужчину. Яэ не может не признавать: Аято по-настоящему красив, как могут быть красивы только представители высшего цвета аристократии, в которых буквально все кричит от том, что они происходят из благородной семьи. Время неумолимо бежит, и Яэ понимает… что даже подтачивает ее принципы, благо, что не клыки и когти. Яростная страсть, с которой она набрасывалась на Аято, постепенно, как ленивая приливная волна, уходящая в море, перетекает в тихо тлеющую нежность, помноженную на спокойствие… и уют.       Да, именно уют. Аято неторопливо, словно красуясь, раскрывается перед ней с другой стороны: он оказывается не только ядовитой змеей, политиком, комиссаром клана Яширо, но и внимательным слушателем, мудрым советчиком и преданным любовником. Их отношения ни для кого не секрет, однако все равно находятся те, кто пытается подложить под холостого главу великого клана своих детей. Аято даже не нужно пальцем шевелить, чтобы избавиться от них: Яэ делает все сама, потому что инстинкты собственницы поднимают голову каждый раз, стоит только Аято заикнуться об очередном предложении.       Яэ знает, что Аято верен ей и только ей. Удивительно даже, что он умудрился разглядеть в вечно недовольной им и не скрывающей это недовольство жрице, которая долгое время только и делала, что критиковала, подкалывала и открыто недолюбливала его?       Однажды Яэ в порыве глупой сентиментальности задает этот вопрос вслух, и Аято удивленно открывает глаза. Он лежит у нее на коленях, наслаждаясь поглаживаниями по голове; редкие мгновения покоя, которые они оба могут себе позволить, оказываются излишне приятными и вызывающими зависимость.       – Леди Яэ, вы всегда были преступно очаровательны в своих тщетных попытках скрыть свою неприязнь, – лукаво говорит Аято, щурясь. Яэ выразительно поднимает брови, и Аято хмыкает. – Однако даже это ваше отношение ко мне не скрыло, какая вы на самом деле.       Яэ вскидывает бровь и отводит с высокого лба голубые волосы. Аято довольно жмурится, как большой кот, наслаждающийся хозяйской лаской, перехватывает запястье Яэ и нежно целует кожу, под которой пульсирует тонкая синеватая сеть вен. Яэ игриво шевелит пальцами; Аято целует и их тоже.       О том, что благородное, красивое лицо Аято постепенно начинает покрываться морщинами, Яэ старательно не думает. Рано. Рано и слишком больно, но острая игла тоски все равно вонзается в беззащитное сердце.       – И какая же я на самом деле? – спрашивает она, выразительно улыбаясь. Аято заправляет прядь ей на ухо и улыбается в ответ. Яэ отслеживает, как двигается по коже черная родинка, и со смешком – неуловимо горьким – качает головой, отнимая ладонь. – Расскажите, комиссар Яширо, о том, как вы видите великолепную Яэ Мико со стороны, будет очень интересно вас…       Яэ прерывается на полуслове, давится вздохом, потому что Аято поднимается на ноги быстрым слитным движением и закидывает ее себе на плечо. Яэ заливисто смеется, вцепившись ему в плечи, шутливо бьет по спине, пока Аято крепко держит ее за бедра, унося в свое логово, поместье Камисато.       Он долго, методично и очень тщательно рассказывает Яэ, какая она есть на самом деле, какой он ее видит, и подкрепляет свое мнение поцелуями, прикосновениями, объятиями и уверенными толчками, собирает стоны и вздохи губами и смотрит так внимательно, так нежно, говоря о своей любви, что Яэ ему верит.       – Позаботься обо мне, Яэ, – шепчет Аято, размеренно, неторопливо двигаясь внутри нее, и Яэ не сдерживает всхлипа, когда мозолистые пальцы знакомым движением накрывают низ живота.       И Яэ, выгибаясь от наслаждения, шепчет о любви в ответ.       Яэ дарит ему сына, Атсуши, и двух дочерей, Тсубаки и Рэн, и украдкой выдыхает, когда ни в одном из их детей не пробуждается кицунья кровь. Яэ не хочет, чтобы они страдали так же, как и она: вечно бессмертные, вечно молодые и красивые, но вынужденные смотреть, как умирают те, кого они любят, кто дорог их сердцу. Она следит за тем, как становится сильнее прирожденный лидер Атсуши, как хорошеет красавица Тсубаки и как обретает интерес к писательскому делу умница Рэн. Ее дети взрослеют, становятся самостоятельными, и сердце Яэ в очередной раз сковывает жгучая тоска.       Она старается не думать.       Не думать.       Но из раза в раз проигрывает беспросветному отчаянию, время от времени поглощающему ее с головой, захлестывающей единой волной, полной мрака, боли и страха перед давным-давно предопределенным будущим.       Яэ с самого начала знала, к чему все идет, но, видимо, она как была наивной дурочкой, так ею и осталось, раз это знание – страшное в самое неизбежности знание – ее не остановило ни на шаг.       В нежно-голубых волосах Аято появляется видимая серебристая паутина проседи, и Яэ долгими темными ночами гладит его по голове, упрямо поджимая губы и чувствуя, как жжет от не выплаканных слез глаза. Она высматривает седину с таким отчаянием, будто хочет, чтобы благородная седина исправилась, исчезла под жгучим ненавидящим взглядом.       Атсуши сменяет Аято на посту главы Камисато, и в роли комиссара Яширо он смотрится как влитой. На церемонии Яэ долго треплет ему розовые волосы, и Атсуши шутливо отмахивается от ее рук, лукаво сверкая фиалковыми глазами. Тсубаки, изящная и прекрасная, как свежая распустившаяся камелия, держится за руку мужа, Юичи Хошино, и улыбается, поглаживая пока еще маленький живот. Рэн, суматошная и живая, бегает среди гостей, поглощенная работой и будущим издательского дома; то тут, то там мелькает высокий нежно-голубой хвост волос.       И Яэ, держа Аято за сухую, горячую руку, глядя на их детей, довольных, находящихся на своем месте, занимающихся своим любимым делом, чувствует себя… счастливой. И это счастье, крошечное, мимолетное, как взмах крыла бабочки, позволяет ей забыть о том, что ничего не вечно.       Особенно человеческие жизни в сравнении с жизнями бессмертных существ.       На светлых простынях Аято кажется практически прозрачным. Его пергаментно-тонкая кожа сливается цветом с белой тканью, седина, захватившая волосы, уже не кажется благородной, она кажется болезненным показателем времени, отведенного простому смертному. Аято улыбается тонкими губами и щурит слепые глаза, уже не цвета лилового сумрака, а выцветшие, белые.       – Как жаль, что я не могу взглянуть на тебя в последний раз, – хрипло усмехается Аято. Яэ чуть крепче стискивает его ладонь, исхудавшую и морщинистую, и упрямо поджимает губы. – Навсегда запечатлеть момент красоты и умиротворения…       – Говоришь так, что мне хочется начать ругаться, чтобы никакого умиротворения и в помине не осталось, – отвечает Яэ. Ее голос звучит ровно и спокойно, с привычной лукавой томной ноткой на периферии.       Но как же она рада, что Аято слеп и не может видеть ее лица.       – Момент красоты от этого никуда не денется, – хрипит Аято, утомленно прикрывает глаза. Яэ закусывает губу, клыки прокалывают кожу, и на языке растекается металлический привкус крови. – Ты же помнишь, что прекрасна, особенно когда злишься?       – Ты так часто мне об этом говорил, что я бы даже при всем желании не смогла бы об этом забыть, – фыркает Яэ.       Аято не продолжает привычную за столько лет совместной жизни перепалку: Яэ видит, что у него едва ли хватает сил, чтобы цепляться за ускользающую из-под пальцев жизнь. Аято тихо вдыхает, выдыхает, его грудь слабо поднимается и опускается.       – Позаботься обо мне и в следующей жизни, – едва-едва слышно шепчет Аято, и его лицо, до этого носившее на себе отпечаток усталости, разглаживается, расслабляется, становясь практически молодым.       – Обязательно, – отвечает Яэ. Дышать становится больно, горло стягивает стальным обручем. Ее трясет, и она надеется, что Аято не чувствует, как мелко дрожит ее рука и как колеблется голос. – Обязательно позабочусь.       Сухие старческие пальцы практически выскальзывают у Яэ из ладони, но она не дает – сжимает их крепче, словно это может продлить последние драгоценные мгновения, проведенные с Аято.       Но это не помогает.       И никогда больше не поможет.