Мальчик и его Лисица

      Приятная вязкая тишина нарушается лишь шелестом ткани и мерным дыханием. Яэ, сидя у туалетного столика, расчесывает волосы, внимательно рассматривая себя в отражении. Иногда ей странно видеть себя настолько… домашней: без украшений, макияжа, одежды мико и всех присущих мико атрибутов она кажется себе практически обнаженной. Беззащитной, можно сказать: когда она перестает быть всемогущей Гудзи Яэ и становится просто Яэ, ей становится немного не по себе.       А все из-за него. Из-за наглеца Камисато и его бесконечно наглой спокойной улыбки, будь Яэ в своем праве, она бы когтями содрала это выражение с его лица. Дикое животное, живущее внутри, ощеривается на Аято и скалит клыки каждый раз, стоит ему появиться в поле зрения, но Яэ держит себя в узде.       – Дорогая Гудзи Яэ, – зовет этот подлец, и Яэ морщит нос. Что ж ему неймется, почему он никак не может оставить все эти титулы в покое?       – Наглец Камисато, – в тон ему отзывается она, даже не оборачиваясь. Тяжелый деревянный гребень скользит по шелковым волосам, не встречая на пути ни одной запутанности, ни одной неровно лежащей пряди.       Аято выступает из-за спины, окутанный приятным вечерним полумраком. Он смотрит на нее через зеркало, и Яэ чувствует его взгляд практически кожей, а потому поднимает глаза на его отражение и вызывающе вздергивает бровь. И желание скалить клыки и препираться почему-то пропадает: Аято смотрит на нее с тихой нежностью, и Яэ больше не хочется вредничать. Она дергает уголком губ, качает головой и указывает подбородком на стоящий рядом пуфик, на котором лежит гребень с более крупными зубцами.       До этого ее хвосты расчесывали только милая Эи да кицунэ Сайгу, но Эи уже пятьсот лет как заточила себя в Эвтюмии, а Сайгу давным-давно нет в живых. Хвосты священны для любой уважающей себя кицунэ, и то, что они позволяют кому-то хотя бы прикоснуться к ним – большая редкость.       И большой признак доверия.       Аято без лишних слов садится рядом, берет в руки гребень. В воздухе разливается пряный аромат озона, перемешанный с чем-то сладковато-цветочным, тихо звенят колокольчики гохэя; Яэ распускает хвосты, и те ложатся на колени Аято с игривым потрескиванием лиловых искр. Она слышит, как Аято задерживает дыхание – совсем как ребенок, увидевший самое настоящее чудо. Яэ прикрывает улыбку ладонью, опасаясь, что он увидит, но он все равно замечает – это она видит по взгляду, который он бросает на нее через зеркало.       Смешной. И от этого на душе почему-то теплеет, и иррациональное волнение рассеивается, разжимается, заставляя Яэ смягчиться. Здесь не нужны слова. Этот небольшой вечерний ритуал заставляет Аято обнажить сердце, а Яэ – душу; они молчат, и в этом молчании чувствуется самый настоящий уют. Аято гладит ее хвосты, нежит мягкий шелковистый мех, и Яэ чувствует каждое движение его пальцев – осторожных и чутких.       Она знает, что Аято не причинит ей боли, что у него чистые руки, что он не будет смеяться над красотой ее хвостов и не скажет ничего дурного или злого в этот момент. Аято гладит ее хвосты, а следом расчесывает, проходясь гребнем по шерсти. Даже если хвосты Яэ всегда аккуратные, гладкие и причесанные шерстинка к шерстинке, приводить их в порядок ежедневно – самая настоящая осознанная необходимость, перешедшая в ритуал уже несколько сотен лет назад. Когда-то так ее расчесывала кицунэ Сайгу, когда Яэ была еще неразумным лисенком, когда-то так ее расчесывала дорогая Эи… но больше нет. Все, что когда-то у нее было, она потеряла и так и не сумела вернуть.       Однако у Яэ есть Аято. Аято с его проницательными глазами, острыми словами и деловой хваткой, скользкий и изворотливый, как змея, и такой же ядовитый; Аято с его осторожными руками и теплыми взглядами, крепкими объятиями и ощущением уюта. И Яэ уже не так больно, как было раньше.       Потому что Яэ чувствует: рядом с Аято у нее есть дом.