Meliora

Уже стемнело, когда Сирис поднялась по ступеням отеля. На стойке администрации она назвала свое имя, номер, в который идет, и сказала, что ее ждут. Служащий просмотрел какие-то записи, кивнул головой и пригласил ее к лифту. В коридоре верхнего этажа, рядом с дверью в означенный номер, ее ожидал гуль. Безмолвный и вытянутый в струнку, с заложенной за спину рукой, он открыл перед ней дверь и чуть склонился в поклоне. Слегка оторопев от таких вышколенных манер, которых она никак не ожидала от рок-музыканта, Сирис шагнула внутрь. Видимо, власть Папы над его окружением была вовсе не номинальной. Думая о том, должно ли ее это насторожить, а то и напугать, она остановилась сразу за порогом. Дверь за ней тихо затворилась, и она услышала удаляющиеся по коридору шаги. Номер был темен и пуст. Он выглядел необжитым: идеально застеленная кровать, чистая мраморная поверхность стола, какой-то туристический проспект, пестреющий на тумбочке. Только чуть отстающая от рамы дверца шкафа, за которой угадывался дорожный чемодан, слишком большой, чтобы поместиться внутрь, намекала на то, что комната заселена. На столе горела одна единственная свеча. Дверь просторной лоджии была приоткрыта, за ней манил огнями городской пейзаж. Сирис пересекла комнату, задержав взгляд на свече, которая казалась единственным живым существом в этой квартире. Она выглянула наружу. Папа был там, стоял у парапета спиной к ней. На нем была приталенная черная рубашка с высоким воротником-стойкой. В руке он сжимал стакан с прозрачным напитком. Ей подумалось, что стоит как-то намекнуть на свое присутствие, ведь она подошла бесшумно, ступая мягкими туфлями по ковровому покрытию. Он вдруг, не оборачиваясь, повел рукой в сторону города и, придерживая стакан четырьмя пальцами, указал на что-то мизинцем. — Знаешь, чем хороша Эйфелева башня? Сирис чуть помедлила, затем подошла к перилам и встала рядом с ним. Ночной Париж тонул перед ними в созвездиях желтых огней. Откуда-то тянуло тяжелым пряным ароматом лилий. Не взглянув на нее, Папа продолжил: — Она уродлива. Посмотри, она похожа на радиовышку. Сплошной металл и заклепки. По сути, это она и есть — огромная радиовышка в центре города, опередившая конструктивизм на несколько десятков лет. — Он бросил на Сирис короткий взгляд и улыбнулся. — Парадоксальным образом она стала самым знаменитым в мире символом романтики. Ни Биг Бэн, ни итальянские палаццо, ни Версаль не могут с ней конкурировать. Удачно подобранные пропорции, грамотно поданный свет — и суровая конструкция из стальных балок превращается во что-то, что кажется легким и красивым. Но это обман зрения. — Наверное, тут все дело в форме, — заметила Сирис. Она старалась придать голосу спокойный тон, хотя при приближении к нему сердце затрепетало в груди, как мотылек, пойманный в руки. — Видишь? Тяжелом основанием она твердо стоит на земле, а вершина устремлена в небо. Она словно пытается взлететь, но остается прикованной к опоре. Папа бросил на нее пристальный взгляд, чуть сдвинув брови. Она добавила: — Эйфель ведь потому и считается гением, что сумел придать груде металла иллюзию полета. Он развернулся к ней всем корпусом, внимательно разглядывая ее лицо, она же с упорством продолжала смотреть на ночной пейзаж, стараясь не встречаться с ним взглядом. — Так восславим иллюзии? — он приподнял стакан, и его губы тронула косая ухмылка. С тех пор, как она первый раз побывала на его концерте, прошло несколько недель. Тогда он первый раз держал ее за руку, и она ощутила на себе силу его взгляда. Это было как внезапное наваждение — таинственный певец словно заглянул к ней внутрь, проник в самые дальние уголки души и несколькими словами вытянул наружу боль, которая таилась на самом дне. А потом взял эту боль и убаюкал на руках, словно плачущего ребенка. Чувство непонятости, отвергнутости, одиночества сменилось в ней ощущением принятия, когда, глядя ей в глаза, он сказал, что видит ее непорочной там, глубоко внутри, за шрамами. Ей казалось, что первый раз в жизни кто-то не отвергает ее темную сторону, а напротив, готов понять и разделить, принять и полюбить, вместе со всем ее несчастливым прошлым. Но это была лишь песня. И он пел ее многим. Теперь она знала, как называется состояние, в котором она пребывала всю свою жизнь: потерянность. Она была потеряна. И если до знакомства с ним она несла этот крест терпеливо и смиренно, то, выйдя с того концерта, поняла: всё. Ее душа больше не была цельной. Частичка ее осталась у него в руке, и ей нужно было вернуться, чтобы встретить еще раз этот понимающий взгляд, сжать его ладонь, почувствовать себя найденной. Она стала сопровождать группу, посещая концерт за концертом. Концерт за концертом она упивалась одной и той же иллюзией: в течение пяти минут ей казалось, что их слияние безгранично, что пустота внутри нее заполнена. И даже когда он держал за руку других, пока пел «ее» песню, ей чудилось, что каждая из них — она. Это превратилось в зависимость. Она выходила с концерта, и чувство опустошенности наваливалось на нее с новой силой. Она знала, что завтра снова поедет вслед за туром, снова будет стоять в зале, пожирая его глазами. Между тем их взгляды стали часто встречаться, и он подолгу задерживался на ней, заставляя ее душу сжиматься в маленький, пульсирующий, вопящий от страха и восторга комок. Потом он сделал это снова — пел для нее. А потом, после концерта, ее поймал в пустеющем зале гуль и пригласил за сцену. В помещении для персонала, в окружении белых стен и какой-то аппаратуры, Папа поднес ее пальцы к своим губам и спросил, что она делает завтра после концерта. Так они стали встречаться раз в несколько дней — он водил ее в какие-то местные рестораны, они обсуждали национальную кухню каждой из стран, болтали о ерунде, о незначительных и милых вещах. Ни разу разговор не зашел о том состоянии глубокой близости, которое она чувствовала на концертах. — Мартини? Он взял со стола бутылку с красным кружком на лейбле. Другой рукой он пододвинул к ней приготовленный для нее стакан, на дне которого мерцали кубики льда. — Слишком сладко, — призналась она. — Как что-то плохое, — усмехнулся он, наполняя ее стакан. — Это Extra Dry. Не такой приторный. Их пальцы на секунду встретились, когда он передавал ей напиток. Она внутренне вздрогнула, но смогла сохранить видимость спокойствия, смогла плавно поднести стакан ко рту и даже не расплескать, когда от первого глотка спиртовой дух сжал ее горло. Она всегда была сверхчувствительна к алкоголю. Папа не отрывал от нее глаз. — Хотел сказать, что мне нравится проводить с тобой время. Эти недели пролетели незаметно. Тур скоро заканчивается, мы возвращаемся в Отроготию. Мы же не бросим нашу славную традицию по возвращении домой, хм? Можешь прямо сейчас не отвечать, подумай. Она украдкой смотрела на него, спрятав лицо за стакан. Она была благодарна, что он не потребовал мгновенного ответа. Как простое «да» могло выразить все, что было у нее на душе? Как могло передать всю надежду, что пробуждались в ней при мысли, что она и правда ему нужна? Слово застряло бы у нее в горле, несоразмерное смыслу, что за ним крылся. Она сделала еще один глоток и почувствовала, что ее щеки краснеют. На счастье, он снова отвернулся, раскинув руки по парапету и созерцая сияющий город. — Ты сказал, что башня хороша тем, что уродлива. Почему? Он на секунду задумался. — Потому что вещи, которые красивы снаружи и внутри, скучны. Возьми, скажем, Версаль. Ты гуляешь по этим четко выверенным садам, подходишь ко дворцу. Там все эти статуи и барельефы. Заходишь внутрь — золото, убранство, роспись на потолке. Все красиво. Выходишь и думаешь — ну и что? Все ожидания оправдались. Все на своих местах. Никаких сюрпризов. Но посмотри на это, — он взмахнул рукой в сторону башни. — Каждый раз, когда я ее вижу, я думаю: как ей удается быть такой бесхитростной и в то же время такой непостижимой? Они оба направили взгляды в одну сторону и некоторое время созерцали подсвеченную иллюминацией стальную трапецию. Небо постепенно темнело. Последние оттенки позднего заката таяли на горизонте. Сирис на секунду бросила взгляд вниз. Было так высоко, что она невольно подумала о падении. Он вдруг развернулся к ней. — Сирис, ты танцуешь? — Я… — ее внезапно охватил приступ косноязычия. — Думаю, я не очень… Я могу отдавить тебе носки, — она вымученно улыбнулась. — Не волнуйся за мои носки. Мои ботинки уже насквозь дырявые — я слишком много на них верчусь. Подожди минуту. — Он оставил стакан на парапете и удалился в комнату, туда, где продолжала гореть одинокая свеча. Она слышала, как он рылся в каких-то вещах, ожидая немного взволнованно. Она осмотрела свой прикид — простое черное платье с накинутой поверх него рокерской курткой на косой молнии — та одежда, которую она взяла с собой в тур. Возможно, стоило снять косуху? Но платье под ней совсем не соответствовало обстоятельствам — это было отнюдь не маленькое черное платье от Коко. Из комнаты тем временем зазвучала медленная расслабляющая музыка — какой-то спокойный джаз. Папа появился на пороге и галантно подал ей руку. Она взяла ее, и он потянул ее за собой, увлекая в полутьму номера. Она не успела опомниться, как его рука скользнула ей на талию, другая подхватила ладонь, и он медленно повел ее вокруг себя, чуть покачиваясь с ней в танце. Его загримированное лицо оказалось так близко, что она смогла уловить аромат благовоний, намертво впитавшийся в его волосы и кожу за время, проведенное на концертах. — Что за музыка? — отстраненно спросила она, просто чтобы пересилить головокружение. — Bohren & der Club of Gore. Немцы, исполняют дарк джаз, — проговорил он, и она почувствовала, что ни его, ни ее не волнует смысл слов, которые он произносит. Что-то другое сквозило в его тембре, в его мягком шероховатом голосе. Он придвинулся так близко, склоняясь к ней, что их виски почти соприкоснулись. — Их концерты проходят практически в полной темноте. Ты стоишь в зале, видишь сцену лишь фрагментами, там, где ее высвечивают конусы белого света. Он падает на отдельных музыкантов. Ты слышишь мерные удары бас-барабана. Слышишь шорох щетки по тарелкам. Слышишь медленный перебор клавиш. И потом, — он перевел дыхание над ее ухом, и его рука продвинулась на ее талии. — Протяжный саксофон. Такой медленный и тягучий… Чувственный… Как будто чей-то стон в ночи… Все, что он описывал, звучало на фоне его речи, наполняя комнату неторопливой, атмосферной мелодией. Бархатная перкуссия напоминала мягкую поступь пантеры. Сирис постепенно теряла понимание того, где и почему она находится, казалось, только его плечо удерживает ее в пределах физических координат. Да еще свеча, что плыла где-то за его спиной. Он продолжал говорить, и ей уже не важно было содержание его слов, важно было лишь продолжать слушать его голос. Гипнотизирующий, наполненный обертонами, он обволакивал сознание, и где-то на его краю она чувствовала, как он подтягивает ее все ближе, прижимая к себе. Как неторопливый хищник, с запоздалым страхом подумала она. — Твое сердце так стучит, — шептал он. — Я чувствую даже отсюда. Она скользнула рукой по его спине, цепляя пальцами ткань рубашки. — Ты искала меня, Сирис. Я слышал, как ты внутренне зовешь меня. Как нуждаешься во мне. Я могу дать тебе то, чего тебе не хватает. То, что ты давно потеряла и никак не можешь найти… Все это здесь… Во мне… Он почти касался губами ее уха. Она чувствовала, как его голос завладевает ей, подчиняет своей воле, вызывая одержимость, поглощая ее. Что-то в ней отпрянуло от этого чувства слияния, от этих тающих границ, заставляющих ее личность растворяться в наведенном им мороке. — Значит, вот это ты делаешь? — произнесла она слабым голосом, чуть отстраняясь от его груди. — Что? — слегка растерянно переспросил он. — Говоришь им, что они одиноки. Что видишь их насквозь. Что без тебя они потеряны. Заставляешь их поверить, что только в тебе и есть смысл их жизни. Потом они приходят к тебе, умоляя о спасении. Он молчал, плавно покачиваясь с ней в танце. Наконец он произнес: — Кто — они? — Все те женщины, которым ты поешь. — Обвиняешь меня в сердцеедстве? — усмехнулся он. — Это серьезное обвинение. — Откуда мне знать, что ты видишь во мне именно меня, а не часть твоей безликой свиты? Не просто одно из лиц, мелькающих в толпе? Он чуть отстранил ее от себя, заглядывая в глаза. Она мучительно избегала его взгляда. — Разве я не дал тебе понять, что хотел бы продолжения наших встреч? — Все слишком хорошо. — Она почувствовала, как к глазам подступают слезы, а в горле нарастает спазм. — Ты выцепляешь меня на концерте. Водишь по ресторанам. Показываешь Эйфелеву башню. Носишь эту безжалостно приталенную рубашку. За всем этим должен быть какой-то подвох. Он переложил ее руку себе на грудь и обнял за плечо. — С тобой когда-то обошлись очень плохо, — сказал он. — Ты никому не доверяешь. — Нет-нет, — она отвернулась. — Теперь я понимаю. Ты поешь эту песню каждой из этих женщин. Им кажется, что ты обращаешься лично к ним. Что видишь именно их насквозь. Они не понимают, что ты просто умелый иллюзионист. У каждой из них достаточно шрамов. Тебе не надо читать в душах людей, чтобы попасть в точку. — Но сейчас я танцую именно с тобой. — Потому что ты видишь во мне удобную жертву. Душу, достаточно пустую, чтобы наполнить собой. Ведь это то, что тебе нужно. Завладеть. Вызвать зависимость. Ты кормишь меня иллюзиями, чтобы заставить думать, что без тебя я ничего не значу. Он удерживал на ней долгий взгляд, не прерывая танец. Может, виной тому был неверный свет свечи, но морщины между его бровей углубились, делая его взгляд тяжелее и задумчивее. Наконец он медленно произнес. — Сирис. У тебя есть выбор, — он чуть наклонился, заглядывая ей в лицо. — Ты можешь воспринимать меня как манипулятора, который мечтает заманить тебя в свои сети, чтобы привязать к себе и водить за нос. Я не стану утверждать, что это не так, мои увещевания лишь подкрепят эти мысли. С другой стороны, ты можешь увидеть во мне кого-то, кто почувствовал в тебе родственную душу. Кто знает тот ад отверженности, через который тебе пришлось пройти. Того, кто протягивает тебе руку. Каким ты меня выберешь, таким я и буду. Потому что мы создаём наш мир на основе наших ожиданий. Решай, чего ты хочешь. Она осмелилась взглянуть в его разномастные глаза. Один из них смотрел на нее остро и пронзительно, словно выражая немой приказ, не терпящий возражений. Другой, полуприкрытый тяжелым веком, был мягким и сочувствующим. Она ясно осознала, что он содержит в себе обе эти стороны, они неотделимы друг от друга, и выбор между ними по сути иллюзорен. Доверившись ему, она окажется во власти его нежных манипуляций, его проницательной тирании. Он будет наводить морок, а она будет блуждать во тьме, боясь выпустить его руку, чтобы снова не потеряться. Она была уже там, и выбора для нее, по сути, не существовало. Она прижалась к нему, обвивая слабыми руками за шею, и он в ответ заключил ее в свои объятия. Так они покачивались в танце, пока не закончилась музыка.