— Гламур — это секс, выраженный через деньги, — сказал левый динамик. — Или, если угодно, деньги, выраженные через секс.
В. Пелевин «Empire V»
Празднество было в самом разгаре. Зал был убран поистине великолепно. Прямые линии золотого декора изысканно сочетались с драпировками из черного бархата. Тут и там по стенам струились водопады искрящихся нитей — модное в последнее время украшение. Две мраморные лестницы, огибающие зал по бокам, смыкались в балкон с ограждением, выполненным в виде бронзовых геометрических узоров. Под балконом нависал балдахин, который затемнял все пространство под собой. Мебель напоминала по стилю времена античной Греции и Древнего Рима, и в то же время несла в себе черты новейших технологий: блики света мерцали на обтекаемых металлических корпусах, отражаясь и перекликаясь в зеркалах. Особым же украшением этого места были купюры. Зеленые доллары листвой свисали с настенных бра и торшеров, стелились порослью по перилам, бумажными покрывалами устилали диваны, формировали подобия скульптур и ваз, расставленных у стен. Центр зала занимала имитация фонтана, также сложенная из денег. Из ее вершины непрестанно вылетали зеленые бумажки. Они порхающим облаком осыпались в чашу, откуда их время от времени выгребал слуга. Причудливая роскошь этого помещения не шла ни в какое сравнение с обликом людей, которые в нем веселились. «Многое здесь было красиво, многое — безнравственно, многое — bizarre, иное наводило ужас, а часто встречалось и такое, что вызывало невольное отвращение». Мужчины в черных фраках, женщины в открытых пестрых костюмах, расфуфыренные, украшенные страусиными перьями, в коротких платьях из стекляруса и мишуры, обильно сдобренных золотыми блестками… На одних были маски, другие имели на себе из одежды лишь купальники. Зато какие павлиньи хвосты возвышались над ними, сколько металла и перьев красовалось на головах! В костюме каждого из гостей имелся какой-то элемент, сделанный из денежных купюр — это была причудливая прихоть устроителя вечеринки. Некоторые платья состояли из них чуть менее, чем полностью. Вся эта пестрая, шумная, вычурная толпа кружилась, танцевала, хохотала под звуки заводного джаза, исполняемого живым оркестром. Близилась полночь. Под тяжелым балдахином, развалившись на невысокой софе, в окружении пледов и подушек с кистями, присогнув одну ногу и склонив голову на подставленный кулак, восседал Папа Эмеритус. Нависающие сверху драпировки отбрасывали тень на его лицо. По правую его руку стоял безымянный слуга. Он держал на ладони круглый металлический поднос с бокалами и откупоренной бутылкой вина. Папа блуждал взглядом по толпе веселящихся людей, задумчиво вертя в пальцах ножку бокала. Наконец он откинул голову и произнес: — Мне скучно, бес. Слуга остался неподвижен: его скрытое металлической маской лицо смотрело вперед. Вытянутая в струну фигура напоминала одну из тех скульптур, что стояли при входе. Только строгий, застегнутый на все пуговицы камзол напоминал о том, что он не выточен из мрамора. Папа повел пальцем в направлении гостей. — Смотри, как они веселятся. Поклоняются своему богу. Единственному, который остался в этом городе. Папа поставил бокал на поднос, и слуга тут же наполнил его вином. — Помнишь, когда-то и мы были такими же беспечными? Радовались своей независимости, короновали друг друга. Повторяли за Кроули: «Каждый мужчина и каждая женщина — это звезда»… Папа замолчал, медленно делая глоток за глотком, вглядываясь в толпу, пытаясь выхватить взглядом отдельных гостей. Но каждый раз фигуры ускользали, ныряя в людской водоворот, и сменялись новыми. Человеческое море выбрасывало на берег то одного, то другого, и через минуту отступающая волна забирала их обратно. — Все мы проходим один и тот же путь, — вздохнул Папа, возвращая бокал на поднос. — Сначала мы так кичимся своей свободой воли. Считаем себя революционерами, кричим о независимости на каждом углу. Перед нами целый мир возможностей, и мы лепим его по своему образу и подобию. Мы возводим города из золота и бетона и начинаем поклоняться в них Тельцу. Вот только разнообразие возможностей быстро надоедает. Свобода имеет свойство поглощать саму себя. И тогда мы начинаем искать жесткую руку, которая нацепит на нас ошейник и выбьет из нас все дерьмо. Начинаем? Правильно я говорю? Гуль продолжал молчать, даже не шелохнулся. Возможно, в какой-то момент Папа запретил им говорить и забыл об этом. — Испытав блаженство беспомощности и подчинения, мы вроде бы растворяемся в чужой воле — все решают за нас. И все-таки понимаем, что это не более чем игра, иллюзия, которая не может скрыть нашей обреченности. Мы начинаем скучать по той механистической модели вселенной, которую провозгласил Лаплас, где мир — лишь механизм, где одна шестеренка цепляет другую. Возможно, хотя бы это избавило бы нас от всепоглощающего чувства вины. — Он потянулся к подносу. — Или вина. Где вино, черт возьми? Зазевавшийся слуга тут же наполнил бокал, и Папа схватил его. Темп музыки ускорился. Гости выстроились в неровное кольцо и, приплясывая, пустились в бег по кругу. Время от времени из него выпадали хохочущие люди, отряхивали колени, подхватывали свои юбки и павлиньи хвосты и пытались снова встроиться в хоровод. Когда очередная юная плясунья оторвалась от группы и оказалась неосмотрительно близко к Папе, он вдруг подскочил, цепляя ее рукой за шифоновый рукав. Девушка взвизгнула и метнула на него взгляд. — Тебе здесь нравится, синьорина? — Папа глянул на нее из-под бровей. — О! — гостья перевела дыхание. — Да! Танцы и музыка — просто блеск! — Прекрасно! — Папа отпустил ее рукав. — Очень хорошо. — Он подмигнул ей и снова откинулся на подушки. Девушка поспешила вернуться к остальным. Тем временем хоровод уже распался. Гости отдыхали, слуга разносил напитки. Папа взглянул на часы. — Уже полночь. — Он взмахнул рукой. — Где пушка? Один из гулей, стоявших у него за спиной, покинул свой пост и взбежал по мраморной лестнице. Наверху на балконе завозились. Через минуту что-то хлопнуло, сработала помпа, и сотни зеленых бумажек, словно конфетти, взвились в воздух. Публика взревела от восторга. Взвизгнул саксофон, музыканты взяли издевательски быстрый темп. Гости принялись хватать купюры, пока они оседали на пол щедрым дождем. В глазах зарябило от множества мелких кусочков бумаги. — Ну вот и символическое семяизвержение, — произнес Папа. — Ничего не чувствую. А ты? Молчаливый слуга, казалось, сглотнул под маской. Папа поднял с пола одну из купюр. На ней было его лицо. Над портретом было написано: «In God We Trust». Он повертел ее, рассматривая. Затем скомкал и протянул гулю. — Съешь бумажку. Слуга скосился на Папу. Неуверенно он коснулся указательным пальцем своей груди. — Да-да, съешь ртом. Прожуй и проглоти. Гуль неохотно взял протянутую купюру и уставился на нее с растерянностью в глазах. Затем, чуть помедлив, приподнял маску, опустил край балаклавы, что скрывала нижнюю часть лица, и засунул в рот бумажный комок. Сделав несколько натужных жующих движений, морщась и передергиваясь, он тяжело сглотнул. Папа, внимательно наблюдавший за всем этим, произнес: — Хороший бес. — Он похлопал гуля по бедру и протянул ему бокал. — Налей себе вина. Слуга тут же исполнил, наполнив и торопливо выпив. — А теперь мне. Гуль снова занес бутылку над бокалом. Его рука внезапно дрогнула, расплескав вино. Внутренности скрутило спазмом, он кашлянул под маской. — Кажется, этот гуль сломался, — задумчиво произнес Папа. — Может, стоит принести другого? Слуга с заметным усилием выпрямился, аккуратно наполняя стакан и вытирая донышко салфеткой. — Вот так, — Папа принял бокал. — Если будешь блевать, не вздумай снимать маску. Весь зал был теперь усыпан бумажными деньгами. Некоторое гости ползали, пихая купюры себе под одежду. Один из таких одержимых подполз к месту отдыха Папы, пытаясь дотянуться до валявшейся рядом бумажки. Тот отпихнул его, наступив на голову лакированным ботинком. — Кто отвратительней: тот, кто устраивает такие сборища, или тот, кто в них участвует? — спросил Папа в пространство и тут же ответил сам себе карикатурным голосом, изображая рукой чей-то рот: — Вы оба омерзительны. Он замолчал и с тоской обвел взглядом зал. Кое-кто из гостей уже выскальзывал в приоткрытые двери, придерживая за отвороты свои набитые деньгами фраки. — Как же мне надоело болтать с самим собой. Что вы такого сказали, что я запретил вам говорить? — Папа откинул голову и встретился взглядом со вторым гулем, который стоял у него за спиной. — Ладно. Позови-ка мне ту девушку. Через минуту барышня, с которой Папа недавно перекинулся парой слов, подошла в сопровождении молчаливого слуги. На ней было короткое платье из золотых нитей. Шею украшало ожерелье из начищенных до блеска монет. Щеки разрумянились от танца. Папа слегка подвинулся и похлопал по софе, на которой сидел. — Очень красивое ожерелье, — заметил он, когда девушка опустилась рядом. — Сразу видно, что оно не могло стоить меньше, чем в себе содержит. — Он повернулся к слуге. — Налей вина гостье. Был наполнен второй бокал. Папа сам передал его девушке, и она выпила его почти залпом. — Тебе весело, синьорина? — Да, Папа, — ответила она. — Мне тоже весело. Видишь, сколько веселья у меня на лице? — он наклонился к ней. — Скажи, как тебе мое лицо? Девушка нахмурила брови. — Если честно, Папа, оно немного страшное. — Почему? — Все эти морщины… Как по мне, ты похож на животное. — Животное? — Папа вскинул брови. — Я слышал, что человек — это животное, которое сошло с ума. И правда. Спроси любого зверя, почему он строит гнездо или заводит потомство, и он даже не поймет сути вопроса. Ведь им движет инстинкт. Он дает ему уверенность в том, какие действия хорошие, а какие нет. Человек же обречен сам выбирать, каким ему быть. Будучи потерянными детьми природы, мы запутались в своих потребностях и побуждениях. Мы придумали понятия добра и зла, чтобы хоть как-то отделить правильное от неправильного. Мы лишены ориентиров, брошены в омут возможностей, омут свободы, с которой сами не знаем, что делать… Папа сделал витиеватый жест рукой. — Деньги — это возможность, выраженная в бумажном эквиваленте. Скажи, ты не устала от такого количества возможностей? — Если честно, я устала танцевать, Папа. Девушка улыбнулась. Ямочки на ее щеках заставляли ее улыбку казаться ещё шире. Он медленно кивнул. — Я видел, ты хорошо танцевала. Станцуешь так же у меня на бедрах? — Нет, Папа. Это непристойно. — Непристойно? Признайся, синьорина, я тебе противен? Девушка скривилась. — Я же уже сказала, что ты страшный. У тебя в глазах такое… Папа приподнялся на руке, глядя ей в лицо. — Какое? — Не знаю… Смотри, лебедя везут! Джазовый оркестр сменился камерным симфоническим. Зазвучал фрагмент из Carmina Burana: Olim lacus colueram. Болезненный тенор выводил арию птицы, которой предстояло быть съеденной. По залу везли зажаренного лебедя на передвижном столе. Слуга шевелил палочками, которые были прикреплены концами к частям жертвы, и ее голова приподнималась на тонкой изломанной шее. Клюв открывался в такт словам. Тенор пел: Nunc in scutella iaceo, et volitare nequeo dentes frendentes video И мужской хор подхватывал: Miser, miser! modo niger et ustus fortiter! Когда песня закончилась, птицу начали разделывать, и гости набросились с вилками и тарелками. Каждому досталось по маленькому кусочку. Вскоре с лебедем было покончено. Но голод людей, казалось, не был утолен — угощение его только раздразнило. — Смотри, — Папа обратился к гулю, указывая на пару гостей, наслаждавшихся друг другом прямо при всех на одном из диванов. Мужчина откинулся среди денежных завалов, женщина, задрав платье, самозабвенно скакала на его бедрах, запрокинув голову. — Мне нравятся эти двое. Они занимаются единственно важным делом. Отбросили лицемерие и напускной пафос любви и просто стремятся наслаждаться. Маленькие плотские радости — вот все, что нам осталось. С тех пор, как мы убили Бога… — Папа говорил, уже ни к кому конкретно не обращаясь, беседовал с воздухом. — Мы всё пытались занять его место. Но ты только посмотри на эту безотцовщину, — он махнул рукой в сторону зала. — Посмотри на этот райский сад. Они даже не понимают, что эти деньги не настоящие. — Он нагнулся, смял одну из купюр в кулаке и запустил ей в толпу. — Все вокруг состоит из бумаги. Он поднялся со своего места и сделал жест рукой. Одна из фигур отделилась от свиты и приблизилась к его плечу, ожидая приказаний. — Все сжечь. Не оглядываясь, Папа пересёк зал и вышел вон. Оставшиеся в зале гули переглянулись. Затем откуда-то был извлечен коробок спичек, и через минуту пламя занялась по краям бумажных конструкций. Дым наполнил комнату, веселые сполохи заплясали тут и там. Все, что состояло из бумажных купюр или было покрыто ими — мебель, украшения, столы, костюмы людей — охватил огонь. Гули первыми покинули помещение. Вслед за ними гости в панике бросились из зала, толкаясь у входа, с трудом протискиваясь в проем, наступая и перелезая друг через друга, пока пламя охватывало завешенные тканью стены, взбиралось по гардинам, плавило золотую мишуру и с диким воем взвивалось под потолок.