Meliora

Дни Папы Эмеритуса превратились в сплошную круговерть. Череда лиц, череда городов, шумные толпы, скандирующие его имя. Вечеринки, клубы, ночи, проведенные без сна. Потом он оседал в Линкопии, словно муть во взболтанном стакане, пытаясь вспомнить, кто он и где он. Вспоминал: он — мировой лидер сатанизма, тот, что в ризе и тиаре. В цепкой кожистой руке — державный шар, перевернутый вверх ногами. Словно тот мир, что он должен был перевернуть. После короткого отдыха его ждала череда приемов. Тех, где он принимал, а ему подносили. Ему оказывали почести, к нему приходили с прошениями. Его приемные часы проходили в небольшой комнате, задрапированной черной тканью, освещаемой только настенными светильниками. Пока сестра наносила ему грим, он терпеливо сидел, сложив руки на груди. Потом надевалась тиара — знак превосходства одного над многими, обшитая золотой тесьмой, украшенная массивным перевернутым крестом. Белая гримировальная накидка сбрасывалась с плеч, и открывалось одеяние — черный шелк, фиолетовый подбой, royal purple, черная вышивка на черном полотне, золотые пауки и серебряные черепа. Папа возносился на свой трон — кресло с фигурной спинкой, стоявшее на возвышении в дальнем конце комнаты. Потом он ждал. Он без труда переходил в состояние грозного понтифика. Все работало на него: хмурые брови, упрямая линия рта, черная копна убранных назад волос. Стоило чуть расширить глаза, и все стоящие у трона убеждались, что этот человек занимает свое место не просто так. По ночам ему снились летучие мыши. Они взвивались огромной стаей, метались над городом, пока не сливались в одну циклопическую фигуру. Она казалась ему смутно знакомой, но он никак не мог вспомнить, кто это. Понятно было только, что это Возмездие: оно склонялось над ним со своих высот, сверкало белым глазом, тянулось рукой. Вокруг били молнии, и он просыпался, распахивая глаза в потолок, который внезапно казался ему очень низким, чуть ли не падал ему на голову. Днем он забывал об этих снах, терялся в пёстрой рутине. Жизнь стала похожа на мутное стекло: то ли зрение с годами начало его подводить, то ли взор, уставший от мелькания, отказывался дальше воспринимать подробности и детали. Сквозь эту мутную пелену он видел фигуры людей, словно тени на стене пещеры: они плясали, хотели, говорили, ели, думали, спали, плодились и размножались. Он наблюдал за этим всем, преисполненный отчуждения, ощущая свою особую роль среди этих маленьких, не посвященных в таинства людишек. «Наше золото — не золото черни». Гуль снаружи приоткрыл дверь, впуская внутрь человека. Он был знаком Папе — один из людей, которые занимались его имиджем. Он нас коробку, в которой что-то побрякивало. Папа не сомневался, что коробка была досмотрена на предмет опасностей. Человек подошёл, преклонил колено и быстро поцеловал папский перстень. — Вот то, что вы заказывали. Из коробки была извлечена золотая статуэтка. Папа взял ее в руки. Скульптор отлил его копию, поставив на вершину высокого здания в ретрофутуристическом стиле. Папа был в своем светском костюме, рука вскинута вверх, пальцы расправлены веером, на ладони — звезда. Автор не смог справиться с ее дизайном — будучи воплощенной в металле, втиснутой в грубую материальную оболочку, она казалась громоздким куском камня с торчащими из него шипами. — Почему я стою на Дворце Советов? — Папа вскинул брови. — Я что, коммунист? — Думаю, он хотел придать образу монументальность. Здание планировалось очень высоким. — А кто автор? — Какой-то поляк. Папа покачал головой. — Думаю, можно принять это за основу, но придется доработать. В какой рост планируется статуя? — Три метра. — Почему бы не сделать четыре? Он покрутил в руках статуэтку, рассматривая со всех сторон, затем поставил на столик возле трона. Этот монумент должен утвердить величие человека в безбожном мире — так он полагал. Человека, который создал сам себя, сконструировал по собственному проекту — самопровозглашенный хозяин мира, больше никому не подчиняющийся, творец собственного величия, податель света. Вот кем он был. Да, черт возьми, он заслуживал быть четырёхметровым. — Есть ещё версия с сидящим вами, но без звезды. Здание оформлено, как трон, вы восседаете на нем в позе египетского фараона. Очень монументально, — менеджер представил Папе листок с проектом. — В качестве статуи это будет смотреться смешно. А вот в качестве реального здания… Они говорили ещё минут десять, пока все вопросы не были улажены, а за дверьми не начал мяться гуль, сдерживая натиск посетителей. Дальше были две делегации из зарубежных ветвей Церкви. Целовали перстень, приносили клятвы, говорили речи. Проходили, как сны, не задерживаясь в памяти. То открывалась, то закрывалась дверь. Моментами Папе казалось, что они и правда искренне почитают его — они напоминали ему собак, что лижут пальцы хозяина; он ненавидел их за эту рабскую покорностью, а они любили его в ответ, и за это он ненавидел их ещё больше. Иногда же он с отвращением догадывался, что это показная любовь лицемерных придворных, и тогда ему хотелось выплюнуть, выблевать эту приторную сладость, что он по собственной воле проглотил. Наконец двери открылись снова, и в зал вошли четверо с факелами. Они встали по сторонам от входа, пропуская пятого: человека в красном плаще. За поясом его был серп, на лице — маска. Он приблизился к трону и учтиво поклонился. Папа с непониманием оглядывал членов свиты, на которых были напялены маски чумных докторов. В их фигурах было что-то смутно знакомое. Оставаясь неподвижным, он поднял взгляд, видя, как жар от факелов коптит потолок. Он выжидающе уставился на главаря, маска которого изображала гримасу мучительной смерти, но тот молчал. — Ты опоздал, маскарад был вчера. Человек повернулся к нему боком, подтянув подол своего украшенного воланами плаща. — Знаю, — отозвался он. — Вечеринка в Meloria Plaza. Я хотел прийти ровно в полночь, под бой часов, но туда пускали только по приглашениям. — Поэтому ты вырядился в персонажа рассказа Эдгара По? На мои вечеринки не пускают психов. — Папа пристально вгляделся в черты накладного лица, будто пытаясь проникнуть в его тайну, узнать, кто за ним. — Маска-маска, я тебя знаю? — Безумие — вещь относительная. — Гость отставил ногу в лакированной туфле. — Если так подумать, безумец здесь — это вы. Известно ли вам, принц, что за стенами вашего замка свирепствует чума? Красная Смерть нависла над городом, а вы заперлись в этом замке, не желая принять очевидное. — Какая еще чума? — Папа сдвинул брови. — Ты свихнулся. Мы живём в утопии. — Разве вам никто не объяснил, принц, что утопия и антиутопия — это одно и то же? — Несомненно, мир движется к лучшему. Прогресс идет семимильными шагами. Вот, посмотри. — Папа поднял со стола золотую статуэтку. — Это — достижение. Человек, увековеченный в металле. Бессмертный. Создавший сам себя. Наша наука продвинулась так далеко, что скоро ученые смогут создать искусственное тело. И тогда никакая чума нам будет не страшна. — Милейший принц, эта чума не имеет ничего общего с плотью. Прошу, ответьте мне на вопрос: почему в вашем королевстве свободной воли народ страдает под пятой единого властителя? — Потому что они сами не могут себя освободить, — раздраженно объяснил Папа. — Нужен тот, кто их направит. Кто будет для них авторитетом. Освобождение лежит по ту сторону подчинения. — Не вы ли еще недавно раздавали свободу направо и налево, каждому, даром? Не вы ли хотели создать утопию без богов и господ? Ваше бунтарское видение нового мира, где каждый творит свою волю, и вместе все движутся к великому, светлому будущему — должен сказать, оно захватило многих. Папа устало подпер голову кулаком. — Это был другой я. Ты пойми, если каждый будет творить свою волю — что получится? И потом, люди сами боятся своей свободы. Они просят кнута. Я взял на себя это бремя — освободил их от этого проклятия, немного, не на совсем, просто чтобы они могли отдохнуть. Свобода принадлежит мне. Думаешь, это легко? Раздавать ее ровно столько, сколько надо, чтобы все продолжало работать и двигаться, как единый механизм? Я столкнулся с тем, что люди глупы, — он повел ладонью, закатив глаза. — Сами они не способны скоординироваться, у них нет видения. Как мы сможем построить новый мир без четкого образа цели, без сильного лидера? Зашелестела ткань — и безликий гость внезапно шагнул вперёд, вскакивая на возвышение трона. Яркое облако алых воланов надвинулось на Папу, заставляя его отпрянуть. Склонившись к нему, маска втянула воздух над его плечом. — Я чувствую в тебе чуму. Четверо с факелами сомкнули ряды, загораживая проход. Пытаясь сохранять спокойствие, Папа отвел голову назад и вбок, заглядывая через плечо гостя. — Как вы вошли сюда без приглашения с этими факелами? Куда смотрела охрана? — Какая охрана? — ухмыльнулся незнакомец. — Сними свою маску, — потребовал Папа. Его глаза метали молнии — не было еще такой наглости в стенах этого зала. — Тогда и ты сними свою, — гость схватил его за щеку и оттянул на ней кожу. — Вот незадача! Она приросла! Папа бросился на него, толкая в грудь, хватая за горло, но под ноги подвернулась предательская ступенька, и он был отброшен на пол, низвергнут к подножию трона. Всего сорок сантиметров возвышения решили его судьбу: Красная Смерть поднялась над ним, выпрямилась во весь рост — сверкнул белый глаз в прорези маски. Лежа на полу, Папа видел, как приспешники в костюмах чумных докторов начинают обход по стенам, поджигая драпировки. Зал стало заволакивать черным дымом. Он понял, что все здесь будет уничтожено, выжжено дотла во имя борьбы с мифической чумой. Все, над чем он трудился, будет обесценено, разрушено, обращено вспять. И тогда незнакомец снял с пояса серп.