Не тронь её

      "История Древнего Египта" было написано на обложке красивой, но уже толсто клееной по корешку скотчем большой энциклопедии, которую Елена откопала в библиотке - и теперь обязательно притаскивала с собой читать. - ...истинный вход в пирамиду, вероятнее всего, был закрыт каменной пробкой. Описание такой пробки можно найти у Страбона, также облик её можно представить, исходя из сохранившейся плиты, закрывавшей верхний вход в Ломаную пирамиду Снофру, отца Хеопса. Сегодня туристы попадают внутрь пирамиды через семнадцатиметровый пролом, который сделал в 820 году багдадский халиф Абдуллах аль-Мамун на десять метров ниже. Он надеялся найти там несметные сокровища фараона, но обнаружил лишь слой пыли толщиной в пол-локтя... Вот же неудачник, а, Наташ?.. Ты ешь мандарин? Давай, ешь, у меня ещё шоколадка тебе есть.       Елена в те две предновогодние недели прилежно дежурила в столовой - и потому, ещё и присматривая, пока ужинала медсестра, за Наташей в лазарете, получала в инструкторском буфете паёк.       Без Елены было бы совсем несносно и скучно: Наташа как-то глупо умудрилась сломать на тренировке в плече руку, и теперь та совсем не хотела нормально срастаться; приходилось глотать горькие таблетки, от которых потом тошнило, спать только на одном боку в узкой и твёрдой лазаретной койке и молчать в гулкой тишине большой пустой комнаты. Во всём общем лазарете никого, кроме Наташи и сухой старой медсестры с холодными цепкими руками и вечно поджатыми в недовольстве губами, и не было.       Днём, после обеда, забегали однокурсницы - совсем ненадолго: близились годовые экзамены, и инструктора гоняли всех, как бешеные. Наташе светила пересдача в январе, после каникул, но - она мало думала об этом, а больше - о новогодней ёлке, которую тоже пропустит. - И я не пойду, - обещала ей Елена, понимая всё по-своему, десятилетнему, - чтоб тебе не обидно было.       Обидно? - Тут дело в другом, - говорила Наташа. - В чём же? А, там же будут мальчишки... Твой мальчишка?.. - Что?.. Нет, Лена, нет. Боже, сдались мне они...       Стояли сильные морозы, и все двойные высокие окна лазарета были покрыты серебряной толстой изморозью: от неё, даже если залезть на подоконник и прижаться носом к стеклу, нельзя было разобрать ни неба, ни чёрных ветвей деревьев, ни редких птиц, и по ночам опускалось такое безмолвие, что Наташе сквозь сон казалось, будто она - отныне совсем одна во всём застывшем от холода мире.       Это было странное, новое, полнящее всё чувство, почему-то мало поддающееся объяснению. Вместе с ним вспоминалось вдруг хорошее, старое, полузабытое - и от этого бесконечно тянуло посреди груди и хотелось расплакаться. - Понимаешь, у них там столько всего случится... А я не увижу ничего. - Но - они же расскажут потом. - Так это - другое.       Елена в ответ - молчала, смотрела тяжело и непонимающе Наташе прямо между глаз. Медсестра не разрешала ей сидеть на кровати Наташи, и ей нужно было притаскивать себе большой тяжёлый стул, забираться на него с ногами, и, затвердев ровной спиной, возвышаться над Наташей, как Сфинксу над своим фараоном.       Им не приходилось видеться часто, и было странно заметить это вдруг: Елена повзрослела. Лицо её могло принять совершенно особое строгое выражение, и говорила она теперь обычно ровно и правильно. У неё нарастали хорошие мышцы по плечам и шее, и Наташа уже знала - Елена не вытянется сильно, и станет, скорее всего, мощной и тяжёлой, с грубым хорошим ударом, сулящим ей отличные баллы на показательных к старшим курсам. А потом...       Нет, Наташе не хотелось думать, что будет с Еленой - что будет с ними обеими - потом. Будущее - теперь, в пустоте и будто вечной дремотной полутьме лазарета, с собственной рукой, тяжело и немо лежащей на груди - казалось бесконечно далёким, но - всё равно грядущим, нависающим, как неясная тень за спиной в плохом долгом сне. - У тебя начинается жар, - говорила, склоняясь к ней со своего постамента, Елена, с глазами блестящими, как две льдинки, - позову Евгению Сергеевну... - Нет, - просила её Наташа, - не уходи.       Но - Сфинкс всё равно сменялся Анубисом, и тот засовывал в рот бессильному фараону холодными длинными пальцами горькую таблетку. - Пей, пей...       Ко дню ёлки - видимо, от переживаний - рука разболелась так, что из соседнего инфекционного лазарета, куда загремело срузу десять младшекурсниц с ветрянкой, пришёл усталый тихий врач. - Вы плохо едите и спите, - сказал он, ощупав Наташе шею, лопатку и бок. - Меня тошнит, - ответила Наташа.       Не говорить же, что страшно: чего-то расплывчатого, крадущегося. В последнюю ночь ей - вдруг - приснилась Мелина. Мёртвая, простреленная через грудь насквозь, но - смотрящая неподвижными белёсыми глазами на неё, совсем крошечную, синеволосую, ласково, как мать.       Врач поставил укол, и Наташа проспала до самого вечера глубоким, похожим на чёрную бездонную яму, сном, и проснулась - в такой же темноте - вялая и вспотевшая. Зато - больше не болела рука.       Елена всё не приходила - и Наташе казалось: не придёт. Но нельзя было её винить - кто бы пропустил ёлку?..       Наташа поклевала свой ужин, сходила почистить зубы, с завистью слушая, как радостно галдит, оставленный без присмотра, инфекционный лазарет, вновь легла в постель. Зашла медсестра - и, строго убедившись, что так шумит не Наташа, выключила весь верхний свет и ушла.       У Наташи осталась лишь её прикроватная жёлтая лампа, кругом выхватывающая постель, тумбочку - но почему-то делающая всю остальную большую гулкую комнату ещё громаднее и темнее. Потолки вдруг стали высокими-высокими, а соседние кровати - бесконечно далёкими и длинными, и пол - за пределами тёплого ореола света - обваливался прямо в пропасть, а там... Было что-то.       Наташа, как в детстве, крепко зажала голову под подушкой - и дышала: ровно. Не смотри и не думай об этом, не думай. Вдох - выдох, вдох - выдох, вдох... - Эй, ты чего? Наташка?       Наташа, краснея щеками, тут же содрала подушку. Елена стояла, склонившись над ней, как всегда теперь в какой-то своей новой, скопированной, верно, с кого-то из любимых учителей, манере заложив руки за спину, и глаза её блестели любопытством. - Ничего, - нарочито грубовато сказала Наташа, - лежу. - Ты плакала? - Чего?.. Нет, конечно. - Глаза мокрые. - Это так... Просто.       Елена помолчала, жуя по детской привычке губы - и вдруг с размаху бухнулась на кровать, уткнувшись там Наташе в коленки. - Это ты из-за ёлки? - забормотала она туда. - Я там всего часик, честно-честно... - Да нужна мне эта ваша ёлка... - А из-за чего тогда?       Наташа почувствовала явный и сильный прилив слёз - такой, что стянуло грудь. - Умру я скоро, - дрожаще прошептала она, ощущая, как из глаз в уши текут горячие большие капли. - Знаю...       Елена враз очутилась у неё над лицом - и две тяжелые косички в белых ленточках упали Наташе прямо на лоб. - Нет, я не дам... Слышишь? Не дам. И что ты такое говоришь?.. Нет... Я тебе принесла шоколадную медаль - на, ешь. Ешь, Наташа. Ты совсем ещё не старая, чтобы умирать... Ты вполне ещё молодая. Чего придумала... У меня, знаешь ли, много планов. Я хочу... когда вырасту, конечно... найти какую-нибудь неизвестную гробницу фараона - но с сокровищами, а не с песком и змеями - и ты мне в этом поможешь... Поняла? Поняла, Наташка?.. Вот и всё. Всё...       Елена на ощупь одной здоровой рукой оказалась совсем какой-то вдруг до ужаса и нежности знакомой, маленькой и тёплой: будто щенок. - Поняла, - шептала ей Наташа, прижимая к себе, как много-много раз до, - поняла...       Потолок стал ниже, и пол - Наташа знала - был теперь просто полом, ничего не пряталось под ним, а, если и пряталось... Ей почему-то казалось, что с Еленой - её прекрасной замечательной Еленой - совсем ничего она не боится в этом огромном и страшном мире.